Безразлично, кто от кого в бегах: ни пространство, ни время для нас не сводня, и к тому, как мы будем всегда, в веках, лучше привыкнуть уже сегодня.
Ему, благословению и проклятию этой Вселенной, полторы тысячи лет. Иногда Доктор задумывался над тем, чего, собственно, стоило его существование — скольких смертей, скольких жизней, скольких вломанных в уродливую геометричность судеб. И все вспоминались: и дети, и внучка, и нескончаемая череда ушедших, потерянных, погибших друзей и врагов. И лица все вставали вкруг и улыбались, и шутили, и кричали, и рыдали. Не было среди них только ее лица. — Белая роза, шутишь? Кто бы мог подумать, что у тебя настолько серьезные проблемы со вкусом, — Клара скептически разглядывала покачивающуюся на паре медных цепочек подвеску. — Впрочем, мне следовало догадаться о степени твоей невменяемости еще после бабочки. Доктор, чье лицо казалось холодно-мраморным в жестком свете консольной, нервно перебрал воздух пальцами и, прижав ладонью медный кругляшек к животу, бросил: — Мой друг… — Твой друг? — перебила Клара и, прищурившись, едко поджала губы. — Белые розы — символ вечной и чистой. Знаешь, я всегда надеялась, что ты не из таких. Тайм Лорд недоуменно смотрел на приподнятые полукружности бровей спутницы, пока наконец не услышал недовольное сипение ТАРДИС и не понял, что, по-видимому, должен быть сражен столь изысканным сарказмом. Замявшись от неловкости за нее, Доктор потер щеку и поспешил переменить тему: — Откуда ты этого набралась? — У моего дяди был цветочный магазин, — пояснила Клара. — Белая роза — символ вечной любви, сильнейшей, непорочнейшей и крепчайшей. Символ чувства гораздо более сильного, чем какое-либо иное, — продекламировала она так, словно держала перед глазами каталог из свадебного салона. — Ты же не думаешь, что я с детства собиралась посвятить всю себя педагогике? Нет, я мечтала стать флористом, но рынок сейчас переполнен. Все, что Доктор знал о Кларе — с ней было больно. Она сама была болью, концентрацией муки. Словно безумное множество маленьких, ненадежных знаков, посылаемых ему Вселенной, начиная с Розиты, оказавшейся на его пути в Лондоне девятнадцатого века, и заканчивая «the oldest story in the universe», о которой он так пространно вещал совсем недавно, собрались в одну небольшую и непрочную человеческую оболочку, с энтузиазмом сорняка всходившую по всей его необъятной жизни. Клара совсем не была похожа на Нее — никакого, даже отдаленного сходства. Однако все, что было с ней связано, неизбежно напоминало о Роуз. Клара была его заслуженной карой, отдававшейся каждую секунду огромной, крошащейся на бесчисленные подобия, почти физической, пыточной болью. Она умирала и умирала, а Доктор глядел на свои руки и ему казалось, что вот он, символ. Вот она, разгадка, ключ к беспрецедентной, иссушающей пустоте последних столетий. Столетий, где ему не нужны были больше ни люди, ни друзья (сразу после регенерации он выбрал бабочку своей единственной любовью и ни разу об этом не пожалел). Столетий, где он брал с собой в ТАРДИС не лучших, а повенчанных с очередной невозможной тайной. Все эти годы он старательно, с упорством отличника, ограждал себя от травм и баловал разрешением неразрешимых задач. Трещина в стене, женщина из будущего, титуловавшая себя женою, и, наконец, полутораметровая тень, умирающая повсюду снова и снова. Разгадывать было легко и приятно. Доктор даже научился экономить их. К Уилльямсам он наведывался не чаще, чем раз в три-четыре десятка лет; пересечься же с Ривер решался и того реже, только в те невыносимые моменты, когда сам себе становился омерзителен, когда тоска и плесень суетного, мнимо-полезного бега обращались во что-то такое желчное и ядовитое, что необходимость облить кого-нибудь этой клейкой, пузырящейся субстанцией брала верх над чувством сострадания. Но как бы ни пытался Доктор растянуть сэкономленные загадки — рано или поздно всем им приходил конец. Разочарованный Тайм Лорд, как ребенок, с недоумением рассматривающий наскучившую игрушку, долго вертел их в потных руках и наконец с тяжелым вздохом взбирался на антресоли, небрежным нетерпеливым движением запихивал очередную решенную задачку подальше и, потирая ладони, устремлялся на поиски новой забавы. — Да? — переспросил Доктор, с трудом фокусируя рассеянный взгляд на Кларе. — Да. А теперь, раз уж я здесь, покажи мне кнопку, на которую нужно нажать, чтобы подружиться с твоей коровой.—
Согрей руки вокруг огонька свечи, Пока та угасла еще не совсем. Молчи. Только лишь молчи, Посидим в тишине, Не нужно шума — он нас задушит. Между нашими душами — Промежуток В один Ангстрем.
— Можно тебя на секунду? — с этими словами Доктор тронул рукав Пита и указал глазами на дверной проём. — Конечно, почему нет? — отозвался тот и, привычным жестом стряхнув чужие пальцы с собственного локтя и кивнув Джеки, уверенным движением распахнул дверь в мрачный, словно не проснувшийся от зимней спячки коридор. Доктор прислонился к стене и, следуя хронически-неизлечимой привычке, сунул руки в карманы брюк. — В чем дело? — нетерпеливо поерзал Питер. — Черт, даже не знаю, как начать, — тихо признался Доктор — ощущение, которое явно было ему в новинку. — С главного. — В общем, — набрал он в легкие воздуха и принялся сосредоточенно потирать глаза ладонью, — в этом теле гормоны работают несколько иначе. Я не могу ничего контролировать. — Что «ничего»? — с усмешкой переспросил Пит, надеясь, что новонабранный член семьи не станет ставить его в неловкое положение и рассказывать какие именно свои части и по каким причинам не может контролировать. Доктора обжег кирпичный румянец. — Когда Роуз… То есть, представь, что Джеки касается тебя, — сбивчиво начал он, — и ты… Ну, что ты чувствуешь? Пит нахмурился, и борозды у рта очертились заметнее: — Не знаю. Иногда мне кажется, что схожу с ума. Я знаю, что моя жена мертва. Но она здесь, в соседней комнате, мучает моего сына такой родительской опекой, какой Роуз и не снилось. И это счастье, наверное. Собеседник его, огорошенный подобной «деликатностью», поспешил соскользнуть с темы: — Да-да. Но я имел в виду тело и… — Эрекция? — подсказал Пит со свойственной ему прямолинейностью. Доктор бросил на него укоризненный взгляд и отрицательно помотал головой: — Нет. Да. Иногда, — наконец смущенно выдавил он и быстро продолжил. — Но дело не в этом. В моем прошлом теле реакции происходили иначе — все, что я чувствовал, было во мне, а теперь я, словно … — Доктор несколько раз открыл и захлопнул рот в поисках нужного слова, — словно постоянно голый перед ней. Пит сложил руки на груди и, стараясь сдавить подступающий к животу смех и быть вежливым, боролся с желанием хохотнуть пошло и по-взрослому снисходительно. — Когда Роуз целует меня здесь, появляется такое странное чувство… — продолжил Доктор и повел шеей так, словно и сейчас по ней скользило кипящее перебродившей нежностью дыхание. — Добро пожаловать в простые смертные, парень, — произнес Пит таким тоном, каким обычно потчевал потенциальных партнеров по бизнесу за выпивкой, и отечески огрел Доктора по плечу. В противоположный конец коридора брызнул желтковый свет, и в его лучах замаячила смолью фигура девушки, стремительно бегущей на голос отца. — Вот вы где, — крикнула она, приблизившись, и тут же нехорошо, цепко, схватила Доктора за руку. — Папа, нам нужно… Проехаться. Кое-кто задолжал мне картошку. В машине было холодно и темно. Доктор успел отметить про себя, что сегодняшний вечер переполнен этими двумя компонентами. — Прекратишь ты когда-нибудь соваться в каждую перестрелку или нет? — устало поинтересовалась Роуз, пытаясь поймать взгляд Доктора. — Нет, — без запинки ответил тот и, сунув в рот аккуратный брусок картошки из промасленного бумажного пакета, принялся рассматривать редких прохожих, пробегающих за окном машины, в которой разворачивался очередной семейный конфликт. Очередной. Не первый, не последний, не спокойнее предыдущих, не острее следующих. Очередной — никакой. — Тони чуть не погиб, — заметила Роуз, наблюдая, как ползут по стенкам крошечные колючие пузырьки в стаканчике с минеральной водой, который она поставила, прислонив к рулю, на колено. Они постоянно выясняли отношения. Казалось, то, о чем был дан негласный обет молчать, долго вынашивало, а потом и разрешилось перманентной раздражительностью. Доктор нахмурил брови и сосредоточеннее уставился на протекающие по улице зонтики. — Он обещал никому не рассказывать. — Ты не имеешь права так рисковать. На семейных ужинах, где нередко собиралась вся странная семья Тайлеров, подвыпившая, раскрасневшаяся Джеки часто взъерошивала волосы Доктора и, называя то сынком, то бедненьким, хвалила его и хулила Доктора-на-другой-стороне (нравится, мол, мальчику одному колесить по пустоте? Вот пусть мальчик и катится) до тех пор, пока Роуз, не выдержав, не вскакивала из-за стола, роняя с колен салфетку, и не убегала на задний двор — учиться дышать заново. Каждый раз заново. Никто и никогда не приходил к ней. Какая бы непогода ни бушевала, каким бы хаосом ни разило от разверзающихся небес — на заднем дворе, в последнем убежище, она всегда была одна. Роуз старалась, изо всех сил старалась сохранить остатки самоуважения и не вскидывать голову вверх, не зажмуриваться, не шептать вслепь отравленное «Спасибо» и набившее оскомину «Найди меня», не просить руки его в свою ладонь, но получалось редко. — Мы были в зоопарке, — процедил Доктор, не поворачивая головы, — не моя вина, что гиппопотам хотела захватить галактику. — Рядом с ней под прикрытием дежурил ЮНИТ. Мы только на прошлой неделе обсуждали это на общем собрании. Она честно, со всем пылом, на который была способна, пыталась приноровиться к такой жизни. Ночами в их общей квартире Роуз убеждала себя, что никогда не было никакой заглавной буквы в слове «Доктор»; что тот, чье сердце бьется сейчас под ухом — знакомый из какого-то забытого детства, а доктором его зовут… ну, скажем, с незапамятных студенческих времен. Это, безусловно, сделало бы мир проще для них обоих. Проще, по-обезьяньи примитивнее и потому счастливее. — Эти тупицы из ЮНИТа понятия не имеют о ховичах. Я должен был помочь. — Мой брат чудом остался жив, — ответила Роуз, хлопнув по выглядывающему из обгорелой штанины колену. От неожиданности Доктор ойкнул и все-таки встретился с ней глазами. — Тебе плевать на меня? Отлично. Но не смей, заруби это себе на носу, не смей обижать моих родителей. Что было бы с мамой, если бы я позвонила ей из больницы и сказала, что Тони умер, потому что кое-кто был так увлечен инопланетной ерундой, что даже не потрудился отправить его домой? Доктор закатил глаза и провел языком по нижним зубам так, что кожа под нижней губой его на секунду вздулась и снова осела. Он любил её. Всё его существо, вся его жизнь, все его жизни любили ее. Всю целиком: начиная с каждого сеченого волоска и заканчивая такими вот идиллически-стилизованными сценами. Но не выдерживал — чувствовал, что спина и грудь, словно под прессом, сдавливаются, трескаются, теряют форму. Тяжесть, которую его прошлое тело поделило на четверых, будто в издевку становилась все грузнее и грузнее. Доктор знал, что одна из этих четверых уже вышла из игры — Донна была первой, кто пал жертвой его бремени. Их осталось трое: Роуз и Доктор, щедро рассыпанный в два тела — словно Кто-то, начитавшись «Оловянного солдатика», решил и сам отлить из одной ложки два абсолютных подобия, да вот беда! на второе тело олова снова чуть-чуть не хватило. — Как ты можешь так рисковать? Ты же сам был отцом, — выдвинув решающий аргумент, Роуз пристальнее всмотрелась в его лицо. Доктор спрятал взгляд в зеркало заднего вида — последний бастион, последняя крепость от ее глаз, выворачивающих наизнанку обожженное нутро. — Я был чертовски плохим отцом, Роуз, — пальцы его, которым всегда должно что-то перебирать, что-то вертеть, осязать, ощущать, барабанили по креслу с тупым неприятным звуком. — Доктор, — Роуз бережно положила бескровную ладонь на его напряженные пальцы, — я не могу потерять тебя снова. Я, понимаешь ли, этого просто не переживу. Она гнала прочь все мазохистские мысли, причитающие в голове на тысячи голосов о том, что это-то произошло уже давным-давно. Иногда мысли эти против ее воли обретали настолько бушующую независимость, что ломали ребра. И тогда мучительно хотелось расхохотаться над собой, над игривым чувством юмора родной, покинутой Вселенной. Хотелось, но не получалось. Как ошалелые от бессонницы горемыки, что сна жаждут и получить не могут, Роуз шалела от безумия своего собственного положения. Скулы жестянели до боли, горло сводило першащей судорогой — так хотелось смеяться. Смеяться и верить, что не было никогда страшного монохрома белой торчвудовской стены и тьмы, обжирающейся умирающими звездами. — Совершенно верно, — подтвердил Доктор, качнув головой, и протянул к ней руки, поспешно отертые дешевыми прозрачными салфетками. Роуз нырнула в зыбкие его пальцы и какой-то шаткий, по-мотыльковому мимолетный мир воцарился в замерзающей машине. На макушке ее — она знала это совершенно точно — гнездился карий взгляд, льющий в тело неверное, почти Кроп-Торовское тепло. С приборной доски на них в упор уставился потрепанный, обжигающий ядреной оранжевостью стикер, липкая полоска на нем от постоянных перевешиваний и падений посерела и как-то осунулась. Доктор оставил его несколько месяцев назад. Обычный список покупок, задержавшийся так надолго лишь потому, что начинался словами «Моя Роуз!». Они любили это — «моя», «мой» — и, словно в штыки годам игры в мнимую неопределенность, теперь играли в мнимое же принадлежание. Каждый из них с чуть собственническим аграрным азартом старался незаметно оставить как можно больше следов, свидетельствующих о взаимной несвободе. На помолвку, которая длилась уже Бог знает сколько, Доктор купил ей кольцо. Роуз же стала бросать свои вещи в ТАРДИС. Он оставлял на ее шее и запястьях пурпурные овалы с неровными краями. Она выбрала такой новый парфюм, что Доктор благоухал женскими духами круглые сутки. «Пора домой» немым, осязаемым туманом рождалось в их дыхании. Расцеплялись тяжело. Словно пара сиамских близнецов на операции по разделению. С суставным хрустом, словно и позвоночник у них был один на двоих. Пора домой. Доктор, скомкав причудливые промасленные высокогорья, все еще валявшиеся на коленях, с привычной подвижностью выскочил из машины и в следующую же секунду, избавившись от бумажного кома, ломился за руль. Роуз, переползшая в соседнее кресло, зябко вздрогнула, когда он попрощался с едва родившимся и умершим миром железным хлопком дверью. — Мама написала, — сказала Роуз, скидывая телефон в зияющую темноту бардачка. — Хочет, чтобы мы приехали. — Джеки, — капризно прохныкал Доктор, будто старался телепатически усовестить тещу. В такие минуты он напоминал Донну, о которой старался не говорить вовсе. Разве что иногда, в охотку, рассказывал, как та почти по-матерински жаждала их воссоединения. И тогда, всякий раз вырвавшееся у Доктора «Oi!» превращало его поцелуи на губах Роуз в сладковатый прах с мерзким, бархатным привкусом кровосмешения. В свете размытых акварельных фонарей, урывками освещающих салон, Роуз видела, как рыжеют, словно рифмуясь со стикером, волосы Доктора. Как свет капает сначала на его пальцы на руле и течет скоро и мерно к локтям, на грудь, впивается в вечно опущенные уголки губ, желтит бледную кожу, прикрывает черешневые глаза и, лизнув на прощание каштановые пряди, исчезает на заднем сидении, уступая место новому лучу. В конце концов, и это всё — ностальгическое любование им, такие вот спаивающие объятия — при рассеянном освещении еще вполне можно было бы назвать любовью. Почему нет? Джеки увещевала сына, отказывающегося от ужина, тихим квохтаньем. Пит, по обыкновению своему, сидел в кресле, нацепив на нос очки, которые придавали ему удивительно законченный старческий вид. Хмурясь, вчитывался он в строчки, словно от каждой из них ожидал какого-нибудь подвоха или подтекста, иногда даже, чтобы удостовериться в том, что правильно все понял, он перелистывал страницы назад, находил абзац, казавшийся спорным, и наново перечитывал его, задумчиво подперев висок указательным или средним пальцем. Семейство Тайлеров поприветствовало Доктора и Роуз, ввалившихся с улицы, кивками. Джеки собиралась было вскинуть руку, но Тони, зазевавшись, разинул рот, и Джеки, решив, что такой шанс грешно упускать, пожертвовала репутацией радушной хозяйки и сунула сыну мягкотелое соцветие брокколи. Новоприбывшие по привычке своей уползли к камину, и Тони, с самого нежного возраста обожавший сестру и ее непоседливого спутника, нетерпеливо заерзал, стараясь освободиться от опеки матери. Все существо его стремилось на ковер, ко двум этим взрослым, по-нездешнему взрослым людям. Иногда ему даже казалось, что и Роуз, и Доктор куда старше его родителей. Джеки, отчаявшаяся затолкать в сына хоть что-нибудь съестное, сжалилась и, собрав все тарелки, удалилась на кухню, предоставив наследника «Вайтекса» самому себе. Тони соскользнул со стула, вытирая рот рукавом, и осторожно прокрался под руку Роуз. — Я умею теперь выговаривать букву «Р», — деловито, подражая отцу, произнес он, громогласно растягивая рык во всех новопокоренных словах. — Ерунда, старина! — запрокинув голову, покоящуюся на коленях Роуз, ответил Доктор. — Вот когда подрастешь, я научу выговаривать тебя такие буквы, которых в большинстве галактик вообще не знают. Роуз, перебирающая его волосы, еле ощутимо сжала их в кулак: — Доктор хотел сказать, что ты молодец. — Да, да, — поспешил поправиться тот, — ты молодчина и все такое. По комнате проплыли сопение и всхрап — Пит задремал в кресле, и с колен его на пол стекла книга. — Хочешь, я посмотрю, что читает папа? — по-тайлеровски лукаво поинтересовался Тони. — О да, — заговорщицки подмигнул Доктор, и на сахарных щеках его выступили рубиновые пятна. — Думаю, тебе будет скучно, — вмешалась Роуз. — Взрослые читают ужасные глупости. — Я и есть взрослый, — веско поправил Тони, распрямляясь и оглядывая сестру и растянувшегося на ковре гостя сверху вниз. — Он взрослый, — подзадорил Доктор, явно тонувший в мерном, неспешном течении вечера. Самодовольно ухмыльнувшись гендерной солидарности, мальчик по-шпионски пробрался к ногам отца и, воровато оглянувшись на вошедшую мать, стянул книжку. Пулей вернувшись к камину, Тони, всем видом излучавший снисходительное удовлетворение священника, возвышающегося над своей паствой, замершей в доверчиво-дрожащем предвкушении воскресной проповеди, разложил отцовскую книгу на ногах и, переводя указательный палец со слова на слово, начал: — Ни одна копия не может быть совершенной, поскольку она только подражает подлинной реальности, — проговорил он, сочно смакуя звучные взрослые слова, — она есть только видимость, иллюзия, ложь. На комнату навалилось тугое молчание. Проснувшийся Пит выпрямился в кресле, Джеки, замерев, облокотилась о дверной косяк, Доктор сжал челюсти так, что губы практически исчезли с посеревшего лица, и Роуз, закусившая ноготь на большом пальце, сверлила взглядом пустоту перед собой. Тони единственный, к счастью своему, не знал, какую роковую роль играет тема двойников и копий в семье Тайлеров. Пит и Джеки переглянулись. Джеки подумала, что Питер из мира Доктора никогда не носил костюмов по будням. Пит же вспомнил, что его первая жена никогда не стала бы покупать белье меньше чем за пятьдесят фунтов. Взгляды их столкнулись и, ударившись о взаимное неузнавание, как одинаково заряженные частицы, рассыпались по углам комнаты. Первой пришла в себя Роуз. — Это написал очень злой человек, — сказала она, выдохнув. Тони, чувствовавший, что сделал что-то очень-очень плохое, но в чем именно заключается дурнота поступка не понимал, не смел поднять взгляда. — Да брось, — с едким напускным весельем перебил осклабленный Доктор. — Ты флиртовала с ним и говорила, что он очень милый. Тем более, что старина Поппер родил эту воодушевляющую мысль при нас. Тишина в комнате сгустилась до такой степени, что давила на барабанные перепонки с какой-то нездоровой страстью. — Сыграем в скрабл? — вкрадчиво поинтересовался мальчик в попытке переменить тему, избегая смотреть на Доктора, которого и побаивался, и к которому ревновал Роуз за то, что тот делил с ней что-то такое, чего сам он, Тони, никогда не только не поймет, но и не узнает. — В кровать. Живо, — внезапно Джеки ворвалась на передний план, и Пит, словно слова были обращены к нему, тихо кашлянув в кулак, растворился в дверях. Роуз поцеловала брата в рыжеватый затылок, прошептала: «Все в порядке», — и подтолкнула к выходу из комнаты. — Нам тоже пора, — заметил Доктор и вскочил на ноги так резко, словно увидел за спиной Джеки сливина. Боком, чтобы не дай Бог не коснуться друг друга локтем или взглядом, они с Роуз просочились сквозь входную дверь, сквозь трехступенчатое крыльцо. Быстрее! Скорее в будущее, чтобы оставить в прошлом нелепый, острый вечер. — Я в ТАРДИС, — заявил Доктор шуршащему гравию дорожки под ногами. — Надолго? — спросила Роуз взлетающую к потолку дверь гаража. — Не знаю, — честно признался Доктор. — Ладно, — бросила Роуз рулю, проезжая мимо Доктора с чуть приоткрытым окном. Мужчина, игравший в разжалованного олимпийца, шел вброд через сопротивляющуюся неподвижность ночи на задний двор, к брошенной утром, когда он заходил забрать Тони, ТАРДИС. Глянцевая листва, покрытая беспокойным рельефом лунного света, бросалась на него так, словно защищала убежище Роуз от неправомерного вторжения. В дыру на колене всю дорогу до порога будки нагло залезал холодный осенний воздух и, словно чертополох, путался в жестких волосах. — Она не любит его, — твердила вполголоса Джеки, стоя у окна в детской и наблюдая из-за тонкой занавески за эволюциями Доктора в саду. И слова эти резали сердце, опровергали ее самое. Её — ту, что так долго, так упорно и так фанатично пестовала идеальное, голливудское, земное счастье дочери, что совсем забыла о Роуз, как таковой, вне планов, вне семейных обедов. Господи, как хотелось Джеки в такие минуты, чтобы сбылось ее собственное пророчество, сказанное в день битвы при Кэнари-Уорф. Так хотелось, что Джеки, в жизни никому не молившаяся, поминавшая мрачных властителей судеб только всуе, едва уложив Тони и дождавшись, когда Пит уйдет принять вечерний душ, бухалась неловко на колени посреди огромной спальни и нелепо, слезно, то с бессильной злобой, то со страстной надеждой, просила кого-то о счастье дочери. — Она его не любит. Догадки Джеки были не совсем верными. Роуз любила. Простая истина, явившаяся во всей своей аксиомической красе много лет назад в черной кожаной куртке. В каждом теле, в любом лице. Любила его множество и единство, любила себя в нем и его в себе. Любила, но ежедневно, еженощно, ежесекундно спотыкалась о несимметричность их, о недостающий, утерянный осколок себя и его, словно речь заики то и дело спотыкается на шероховатых неровностях согласных, искажая даже самый изысканный, самый тонкий словесный букет до неузнаваемости. Новорожденная сирая ТАРДИС была безгранична, как и утраченная ее родительница. Однако, будто приноравливаясь к новому телу хозяина, была и коснее, и послушнее, и едва ощутимо — только едва, только иногда и только краем сознания — меньше. Доктор, сделав круг по консольной, прислонился к кораллу, на разветвлении которого висела кожаная куртка Роуз. В ТАРДИС было пусто и тихо. Она не пела, не гудела, не шевелилась, едва заметным было ее золотое дыхание. Было пусто такой пустынной, стерильной пустотой, какая повисла в ту секунду, когда образ согбенной Роуз исчез из консольной, и некому стало услышать застывшее на языке признание, и некому было увидеть пару хрустальных осколков, сорвавшихся с ресниц Доктора, и некому было застыть в ужасе, прислушиваясь к оглушительной тишине остановившихся в скорбном безмолвии сердец. Доктор пнул консоль и, скользнув над рычагами и кнопками, ввел координаты наобум. Без особого энтузиазма приоткрыв дверь, он обнаружил себя в паре сотен метров от дома. То ли ТАРДИС решительно отказывалась отправляться куда бы то ни было без Роуз, то ли Доктор автоматически, не думая, направил будку к ней, но факт оставался фактом — они приземлились возле дома и, судя по сонному ворчанию старушки, она никуда больше не собиралась сегодня. Доктор вышел, раздавил луну, купающуюся в лужице, и, потерев с сухим шорохом озябшие ладони, двинулся к подъезду. Под ноги его с тихим шелестом упал, перехвативший шелестящую эстафету, дымящийся окурок. Доктор узнал его. Можно было не задирать головы, чтобы убедиться, что меловое запястье мелькает в окне их квартиры. Сигарета — то, что от нее осталось, — была еще теплой от ее губ и будто бы продолжающей подрагивать, как и несколько секунд назад, когда резонировала с дрожащими пальцами ее сжимавшими. Никто не знал, что она курит. Никто, кроме Доктора, разумеется. И она знала, что он знает. Но Доктор предпочитал делать вид, что не чувствует, проснувшись, сквозь приторно мятную поволоку наскоро поглощенной жвачки (пятьдесят четыре ступени — ночами Роуз не пользовалась лифтом) низкий удушливый запах табака. И все оставалось по-прежнему. «Ничего страшного, — твердили они оба про себя, — она просто курит. Миллионы людей курят и живут как-то. Не ноют, не мечтают о несбыточном — сильнее сжимают руль, перехватывают сигарету привычным движением вечно сведенной от напряжения челюсти и думают, что скоро все наладится». Бесшумно просочившись в квартиру (Роуз никогда не запирала дверь на ночь, — на случай, если захочется выбежать ночью подышать звездами и никотином, или, кто знает? рвануть в одной пижаме на другой край вселенной, — чтобы не разбудить неосторожным щелканьем замка того, кого не было), Доктор так же бесшумно протек в спальню, оставляя за собой дорожку из одного кеда, пиджака, футболки, носка, безнадежно испорченных брюк, второго кеда и снова носка. Роуз не спала — лежала с закрытыми глазами, но он отчего-то пытался не шуметь и не бередить еле сформировавшегося пододеяльного тепла своим раздетым, мурашчатым телом. Скользнув, довольно проворно и незаметно, в постель, Доктор тоже закрыл глаза. В этот же момент Роуз распахнула свои. Даже в полутьме видно было, как под веками его мечется взгляд, как перевернутый месяц уголков рта сильнее врезается в щеки, как изредка под кожей шеи челноком плавает кадык. Он нервничал. Тяжело вздохнув, Роуз сухо поцеловала ямку за веснушчатой мочкой и, дабы предупредить вопросительно-нежный взгляд, положила руку на глаза его. Линию сердца щекотнули часто заходившие под ладонью ресницы.