Революция без революции

"Citoyens, vouliez-vous une révolution sans révolution?"/"Граждане, вы хотите революцию без революции?" Максимилиан Робеспьер, речь в Национальном Конвенте 5 ноября 1792 г. *** июль 1794 года Жара тяжелой душной пеленой нависала над Парижем. После обеда облака затянули небо, не позволяя солнечным лучам еще больше раскалять воздух. Прохожие с надеждой поднимали лица вверх, надеясь, что дождь принесет прохладу. Но к вечеру духота только усилилась, а долгожданный дождь так и не начался. Максимилиан сидел за столом в своей комнате. Спускались сумерки. Нужно было позвать кого-нибудь - попросить принести свечу. Но он сидел неподвижно, не сводя глаз с письма, которое читал и перечитывал – снова и снова. Кажется, в дверь стучали, - он не был уверен, - и, кажется, голос Элеоноры Дюплэ спрашивал, спустится ли он к ужину. Максимилиан был слишком поглощен мыслями, чтобы прислушиваться. Письмо, которое лежало перед ним на столе, небольшой листок, исписанный красными чернилами, словно говорило с ним, бросая в лицо страшные слова, страшные обвинения. «Кровопийца, ненасытный…» «Палач, кровь скольких на твоих руках? Скольких ты послал на гильотину?» Максимилиан потянулся за носовым платком, в который раз вытер пот со лба. Воротник рубашки и галстук невыносимо давили на горло, мешали дышать. «Матери и жены жертв проклинают тебя, а отцы и сыновья ждут того дня, когда возмездие падет на твою голову…» Он закрыл глаза. Сжал виски – пальцы были холодными, как лед. К горлу подступила тошнота. Боль пульсировала в затылке. Максимилиан знал, что, раз начавшись, она будет терзать его долгие часы, если только он не заснет – прямо сейчас. Но как заснуть, когда в комнате так невыносимо, нестерпимо душно, а перед глазами – никуда не деться – стоят красные, словно кровью написанные строчки? - Боже мой… - бессильно прошептал он. Вспомнился аптекарь с соседней улицы, предлагавший настойку опиума, как лучшее средство от бессонницы. Максимилиан воспользовался его советом лишь раз: сон пришел, но мучительный и тяжелый, полный кошмаров. И, тем не менее, сейчас он согласился бы и на опиум, - так сильна была боль, и физическая, и душевная. Он не знал, сколько просидел так – с закрытыми глазами, сжимая гудящую от боли голову. А потом открылась дверь, и кто-то вошел в комнату. Робеспьер открыл глаза – и не увидел ровным счетом ничего. За окном совсем стемнело, и сейчас он не смог бы разглядеть и собственной руки. Но он точно знал, кто вошел в комнату. Только один человек мог входить так – без стука, без предупреждения. - Сен-Жюст… - позвал Максимилиан. И тут же почувствовал, как его сжимают в объятии сильные, но осторожные руки, как щека прижимается к его щеке. - Здравствуй, Максим, - ответил Сен-Жюст. - Я решил, ты уже спишь. Но все же решил подняться. Робеспьер не видел его лица, но знал, что тот улыбается. - Я не заметил, как стемнело. - Принесу свечу. И прежде, чем Максимилиан успел ответить, Сен-Жюст быстро тронул губами его щеку и вышел из комнаты. Эта поспешность в жестах, а иногда в словах и в поступках, выдавали молодость и страстную жажду жизни, - всё то, что так отличало Сен-Жюста. Максимилиан давно не чувствовал себя молодым. Пять лет жизни в Париже, пять лет, за которые он, никому не известный адвокат из провинциального Арраса, превратился в самую популярную (и самую ненавидимую) политическую фигуру молодой республиканской Франции, отняли много сил. Иногда ему казалось, что прошло не пять лет, а целая вечность. Сен-Жюст вернулся со свечой. Поставил ее на стол, начал расстегивать сюртук. - Чертова жара. Надеюсь, пойдет дождь, - сказал он, развязывая галстук. Затем, под неодобряющим взглядом Максимилиана, он снял жилет и остался в рубашке. Робеспьер, несмотря на духоту, был застегнут на все пуговицы, - даже дома он не позволял себе небрежности в одежде или в прическе. Его волосы, как и всегда, были элегантно завиты и напудрены. - Сегодня утром пришло еще одно письмо. Посмотри, - он протянул Сен-Жюсту исписанный красным листок. - Красные чернила?! Что за нелепица? - Зато сразу ясно, о чем пойдет речь. - И опять без подписи? Робеспьер кивнул. Сен-Жюст быстро пробежал глазами текст письма. Смял бумагу в кулаке и в сердцах швырнул на пол. - Пора разобраться с этим, - сказал он. – Завтра же я… - Бессмысленно, - перебил его Робеспьер. – Подобные письма приходили и будут приходить. Почерк разный, их пишут разные люди… - Мы найдем их. - И что дальше? - Дальше? Революционный Трибунал решит, что дальше. - У Трибунала и без того достаточно дел. К тому же, если забыть про эти письма, - что делать с людьми, которых я встречаю на улице? С людьми, которые оскорбляют меня в лицо, а не на бумаге? Сегодня, на Елисейских полях, я гулял с собакой. Какая-то женщина начала кричать, что я виноват в смерти ее мужа. - Каким образом? - Все думают, что я лично отправляю людей на гильотину. - Абсурд. - Но так думают. - Ты запомнил эту женщину? Знаешь ее имя? – спросил Сен-Жюст. Его лицо посерело, нахмурившиеся брови почти сошлись на переносице. Максимилиан словно не слышал вопроса. Он продолжил: - Ее муж пытался дезертировать из Северной армии. Был арестован, отправлен в Париж, где Трибунал приговорил его к казни. - Всё законно. Попытка дезертирства в военное время карается смертью. - Законно… Да, законно. - Робеспьер вздохнул. – Но… Он просил отпуск, чтобы успеть домой, когда его жене придет время рожать. В отпуске ему отказали. И он попытался бежать. В глазах этой женщины он невиновен и был казнен ни за что. Причем я лично отправил его на смерть. - Черт возьми! – Сен-Жюст вскочил со стула, заметался по комнате. – Идет война! Война, Максимилиан! Как они не понимают?! Сейчас они должны забыть обо всем - о женах, о доме! Они должны сражаться, бить австрийцев, пруссаков – вот что они должны делать! Враги стоят у границ Франции! Дезертиры заслуживают смерти – без поблажек и исключений! - Я знаю. Успокойся. - Ты запомнил эту женщину? Кто она, где живет? – Сен-Жюст остановился посреди комнаты. Его глаза сверкали, волосы растрепались. Губы кривились в холодной, злой усмешке. – Если она не понимает, что значит быть патриотом, в Трибунале ей объяснят… - Сядь. Успокойся. Робеспьер говорил тихо. Но его голос, спокойный и бесстрастный, имел странную власть над Сен-Жюстом. Стиснув губы, тот сел на стул и уставился куда-то поверх головы Максимилиана, в темноту комнаты. - Мне достаточно знать, что я поступаю правильно. Что мы поступаем правильно, - сказал Робеспьер. – Все они хотят революцию без революции. Войну без трупов. Трибунал без смертных приговоров. - Так не бывает. - Именно. Так не бывает. - Я беспокоюсь за тебя, Максим. Эта ненависть, что обрушивается со всех сторон, калечит тебя. Высасывает из тебя силы. Ты часто болеешь. Ты слабеешь. Я вижу… - Сен-Жюст протянул руку и коснулся щеки Робеспьера – бледной, впалой щеки, на которой так давно не появлялся румянец. - Я не боюсь смерти. - Не смей. Не смей, слышишь? - Но это правда. Если моя жизнь потребуется, чтобы всё то, что мы начали, не погибло… - Я тебе запрещаю. – Сен-Жюст соскользнул со стула и опустился на колени перед креслом, в котором сидел Максимилиан. – Я запрещаю тебе думать и говорить о смерти. - Запрещаешь? Ты? – Робеспьер на смог удержаться от улыбки. – На фронте ты каждый день смотришь смерти в лицо. Ты можешь погибнуть – каждый день. И ты запрещаешь мне говорить и думать о смерти? Право, я даже не знаю, что… Сен-Жюст не стал дожидаться окончания фразы. Обняв Максимилиана за шею, он привлек его к себе. Первый поцелуй получился неловким – Робеспьер застыл, не отвечая. Но Сен-Жюст был настойчив. И Максимилиан дрогнул, подался к нему навстречу. - Я запру дверь, - прошептал Сен-Жюст. Он намеренно долго возился с ключом – зная, что Робеспьер не выносит раздеваться под его взглядом. Когда он, наконец, запер дверь и повернулся, Максимилиан уже лежал на кровати, натянув покрывало до самого подбородка. Сен-Жюст подошел к столу и задул свечу – это было еще одним условием. Он много отдал бы за возможность оставить свет, но в вопросах любви Максимилиан был консервативен и стеснителен. Сен-Жюст чувствовал себя слепцом, вынужденным узнавать контуры и изгибы тела кончиками пальцев – вместо глаз. Но он не жаловался. Близость с Максимилианом пьянила, возбуждала безгранично. Сен-Жюст впивался губами в бледную кожу шеи, шептал какую-то непристойную ерунду в изящное маленькое ухо, - и чувствовал острое, ни с чем не сравнимое удовольствие, когда Максимилиан, всегда сдержанный, холодный Максимилиан, распалялся под его ласками и, забыв про стыдливость, полностью отдавался страсти. И все же сегодня что-то изменилось. Сен-Жюст чувствовал какую-то нервозность, исступленность в каждом поцелуе и в каждом прикосновении Робеспьера. - Что с тобой, Максим?.. – спросил он. - Это жара. Просто жара, - ответил Максимилиан. – А теперь – молчи. И он крепче прижал бедра Сен-Жюста к своим бедрам, впиваясь пальцами в его ягодицы, задавая рваный, торопливый ритм. Им не потребовалось много времени – зажатые между влажными от пота телами, их члены излились почти одновременно. - Антуан… ох, Антуан… - прошептал Робеспьер. Его голос дрожал. Из окна повеяло прохладой. Полыхнула молния, за ней через несколько мгновений последовал далекий раскат грома. - Дождь пошел, - сказал Сен-Жюст, улыбаясь в темноту. – Вряд ли я смогу теперь пойти домой. - Ты знаешь правила… - протестуя, начал Максимилиан. - К черту правила. И потом, если я уйду, ты снова возьмешься за это нелепое письмо и всю ночь будешь размышлять, может ли быть революция без революции, а трибунал – без смертных приговоров. Я не оставлю тебя наедине с такими мыслями. - Удивительно, - сказал Робеспьер, - но моя головная боль прошла. А я уже начал жалеть о том, что не запасся опиумом. Шум дождя усилился. В комнату ворвался порыв холодного ветра, разметал занавески. Сен-Жюст подтянул покрывало, закутывая голые плечи Максимилиана, и поцеловал его в пахнущие пудрой волосы.