Раскол

Жуков с досады выругался под нос. Второй раз подряд не удалось надежно перевязать эластичным бинтом ноющую ногу. Руки немного дергались из-за раздраженного нутра, которое натерли назойливые речи неожиданного собеседника. - Но ты ведь после пошел добровольцем. Разве это не говорит о тебе, как о человеке сильном и добром? - Достоевская взяла бинт и попробовала сама перетянуть ногу Жукову. Маршал не возражал. В его, с виду, равнодушном и бесстрастном лице свело правую скулу и веко. Это единственное на что была способна эта сторона лица: сокращаться, когда Жуков начинал нервничать, в остальных же мимических действиях она ему отказывала. Левый уголок рта на миг дернулся. - Перестань. У тебя хреново выходит, - он отобрал у Гуманистки бинт, широкими и быстрыми движениями скатал его и отбросил куда-то за диван. - Сильный и Добрый. Ха, как же. Я тебе объясню, жертва сентиментальных романов. Когда вчерашний сопляк возвращается с войны, с пустыми глазами и сорванной крышей, что такому остается? Спиться, сколоться или вернуться обратно. Я выбрал третье. Я о себе думал, а не о родине. Жить так хотел, как умею. - Я понимаю. Ремарк писал... - Достоевская не договорила, поняв, как глупо это звучит и, уловив взгляд Жукова, совсем сделалась бедной. "Господи, какая же наивная дура," - подумал Маршал и раскатал подвернутую штанину. - Я вообще не понимаю, зачем ты решила со мной говорить. Мы вроде никогда тесно не общались. С чего ты решила, что этот разговор мне нужен? Я жалость вызываю? Вроде на углу каждом сопли не разводил. Чем я создал такое впечатление? Достоевская отошла к окну, прошелестев тяжелым темным подолом платья. Она немного похолодела от недоброжелательного тона Жукова и на секунду поддалась жалости к самой себе. - Молчанием, - коротко и безэмоционально ответила она и взглянула на него через плечо, чтобы удостовериться в том, что он не понял о чем идет речь, и отвернулась назад. - Своим укоризненным молчанием, - повторила она. - Не немым! Не вынужденным! Оно как высшая точка душевного раскола. Знал бы ты, что за глаза у тебя порой бывают, страх! - а не глаза. И смотришь ты в пустоту, никуда. Я знаю. Эти глаза видели что-то такое, что обычный человек видеть не должен. Маршал сжал и разжал кулаки несколько раз, дыша в такт этим действиям. - Ну куда? Куда ты лезешь? Куда тебя несет? - сказал он так тихо, что стало даже страшно. Она не обернулась, решив, что это поубавит ей уверенности и храбрости. За окном играли дети, посылая к чертям этот мир, кричали чайки, назойливый таксист искал клиентов, пролетариат возвращался со смены домой, пятидесятилетний юрист, подавшись странному настроению, покупал жене цветы на углу, впервые за последние десять лет. "И все это великолепие жизни прошло мимо него," - подумалось ей с легкой грустью. "Боже, ну зачем она пришла. Господи, ну что я тебе такого сделал?" Она в тоске проплыла по небольшой комнате, украшенной небольшим беспорядком, покрытом тонким слоем пыли, как легким прозрачным шелком. На полках она увидела икону и фигурку восточного божка, ютившихся с далекой от фанатичности скромностью в недрах местами грубого интерьера. Ее это чем-то тронуло и сгладило впечатление от грубых слов хозяина квартиры. - Я убивал. Я много убивал, и порою тогда, когда можно было обойтись без этого. Бывало разговоришься с новоприбывшим, начнешь думать, что вроде бы отличный мужик, а завтра его кишки украшают воронки. Зато дрянь какая-нибудь, вывернувшись, живет себе. Достоевская обернулась на его голос, наконец осмеливаясь взглянуть на Маршала, увидела в нем поразительное сходство с картиной Крамского "Искушение в пустыне". Жуков сидел сцепив ладони мертвой хваткой, так, что костяшки его побелели, взгляд, как много раз бывало замечено Достоевской, смотрел сквозь пространство. Его поза и лицо были неподвижны, лишь на правом виске пульсировала жилка. Весь его облик выражал внутреннюю борьбу с самим собой. И боролись в нем два человека, тот человек которым он был до войны и тот, который вернулся. - Все молодые и все мясо для государства. По телевизору программы о патриотизме, а у меня за прострелянную ногу пенсия меньше прожиточного минимума. Я старше тебя на пятнадцать лет. Твой отец был стар для войны, твои друзья - слишком молоды. А на самом деле нас тысячи, кто инвалид как я, кто в психушке, кто в наркологической клинике, кто до сих пор в наемниках. Мы не то что потерянное поколение, мы поколение пущенное в мясорубку, и как брак затолкнутые в самые дальние углы. Он замолчал и тишина, как обухом ударила по головам обоих. - Георгий... - Я иногда смотрю на себя со стороны, - он слегка запнувшись, положил жилистую руку себе на лицо, надавив пальцами на глаза. - Я смотрю на себя, и спрашиваю, как я таким стал. Как я допустил это. Вот Есенин. Его под огнем похлеще меня накрывало в разы. Вспомнить, какие истерики! А вернулся - женился, работает, что-то даже пишет. - Он гибче по характеру. Она села рядом. - А я нет! Ох, ну и сдался тебе этот разговор! Сдался тебе этот я! Иди! - он толкнул ее в плечо и головой кивнул на улицу, так, что она в самом деле подумала, что Жуков ее прогоняет. - Иди и живи! Радуйся, учись, люби! Пока можешь. Я и такие как я, хоть будем знать, что все это не зря. Это нам догнивать. Что ты на меня уставилась? Достоевская опустила ресницы на миг, и сразу с какой-то самоотверженностью посмотрела на Маршала, что-то произнесла, но только одними губами. - Что ты шевелишь губами? Говори нормально, бестолковая! Он злился, думая, что ей его не понять. Она же тяжело выдохнула, так красноречиво, что захотев, он бы понял, как ей все это невыносимо. - Да, просто не гниют те, кто любимы. Ну, не могут.