Шиповничек

Губы ее точно вишни спелые: когда она, смеясь и флиртуя, на другом конце зала берет из рук услужливого слуги блюдо со спелыми ягодами и целует одну из них, прежде чем надкусить, некоторые молодые люди проливают шампанское себе на брюки. Кудри ее словно змеи черные - вьются, струятся по плечам ее, заколотые ажурным великолепием из золота и бриллиантов: тоньше работы, наверное, нигде в мире нет, и кажется, что алмазный цветок в волосах ее шевелит лепестками, играя-переливаясь на ветру. Глаза ее - озера бездонные, и странно, что у смуглой, горячей красавицы глаза синие и беззащитные, словно бы ланьи - взглянет в глаза, и запнется на полуслове человек, говоривший ей что-то, подавится собственными словами и покраснеет стыдливо, потому что решительно невозможно говорить такому неземному созданию о чем-то земном и приземленном. Хосе Дарио Аргуэльо одобрительно хмыкает, когда один из молодых людей ведет в танце это воздушное, неземное создание - девушка охотно отвечает на шутки красавца, заразительно и громко смеется - так, что слышно даже здесь, на другом конце зала. Она грациозна и легка, словно лебедушка - и тело ее порывисто отвечает на любое движение партнера по танцу, а юбка колоколом вьется, на какую-то долю секунды приникая к ногам, бесстыдно очерчивая их пленительный контур. - Это дочь моя, Мария, - говорит он мне, и я щурюсь, пытаясь разглядеть ее получше: морские путешествия и возраст не добавляют остроты моему зрению. - Подойди, дитя и познакомься с русским посланником! Она порывисто подбегает к своему отцу, взметнув вихрь своей юбкою, и приседает в реверансе - и мне кажется, что синие ее глаза на минутку сверкнули черной ночью. - Командор Резанов к вашим услугам, - говорю я деревянным голосом, и едва ощутимо касаюсь губами ее дрожащих пальцев. Воспоминания душат меня, душат склизскими пальцами - и кажется мне, что я все это уже видел, уже переживал. - А это дочери мои, Николай Петрович, имею честь представить. Старшая моя, Аннушка, и Сашенька, свет старости моей, - Григорий Иванович Шелихов поднялся, и жестом, полным нескрываемой гордости, указал на двух девушек, появившихся в комнате. Девицы присели в реверансе, и молодой человек поспешно встал. Недопитый чай предательски опрокинулся на его новенький, специально для важной встречи справленный сюртук, и Резанов не удержался от досадливого возгласа. - Позвольте мне помочь вам, - услышал он женский голос, и аккуратная девичья ручка протянула ему небольшой кружевной платок. - Приложите к пятну, а когда впитается, его будет легче счистить. Мы позовем слугу. Резанов поднял голову и обомлел - перед ним стояла миниатюрная барышня. Она не была такой, как светские красавицы Петербурга, знакомые ему - она и в подметки не годилась ослепительной красавице-императрице Екатерине Алексеевне, чьим камергером Николай был когда-то, но глаза ее, потрясающие карие глаза словно бы привязали к ней его взгляд, да так и не отпустили. Сердце сделало восхищенный кульбит и провалилось куда-то ближе к пяткам, оставив после себя гулкую, звучную пустоту. - Рад встрече с вами, Анна Григорьевна, - сказал Николай тихо, и поцеловал девушке руку, неотрывно глядя в ее глаза. Девушка зарделась и слегка сжала его пальцы в своей руке. - Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое, - шепчу я каждый вечер, сцепив руки так, что кровь перестает циркулировать как положено, и ладони становятся белыми и ватными. - Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мной есть выну, Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Господи, возвах к Тебе, услыши мя, Господи! Помоги мне, спаси меня! Она гуляет под моими окнами каждый вечер, каждый бархатный, благословенный калифорнийский вечер - в своем вечернем синем платье, с моськой на поводке и тремя служанками, она смотрит на балкон, где молюсь я, неотрывным, горящим взглядом, а когда я поднимаю голову и случайно ловлю взгляд ее, она смущенно прячет лицо под своей мантильей. Юный и нежный шиповничек, несмотря на всю свою смуглость, прекрасная иностранка пятнадцати лет, преследующая какие-то свои цели. Я старый солдат, я уже не помню ни одного слова любви - но даже я понимаю молчаливые призывы юных, ненасытных глаз. Они тянут меня, зовут за собой, как феи путников, но это путь в пропасть - но как же сладок этот гибельный путь!.. - Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея, новопреставленной дщери Анны, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная, - голос священника строгий и сочный, он возносился высоко-высоко, бился о своды церкви, и осыпался вниз звучными, острыми осколками. - Сам Един еси Безсмертный, сотворивый и создавый человека, земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси, Создавый мя, и рекий ми: яко земля еси, и в землю отъидеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь. - Аллилуия, - подхватили слова его певчие. - Аллилуия, аллилуия, аллилуия! Молящиеся перешептывались, неистово крестясь и украдкой утирая слезы и воск, капающий на ладони со свечей. Люди всегда остаются людьми, любящими посплетничать, даже если это представители высшего света Санкт-Петербурга. Они стояли темной массой, занимая почти все пространство церкви, и только в углу, ближе к голове усопшей, царила зловещая, почти могильная тишина, изредка нарушаемая всхлипами молоденькой светловолосой девушки, держащей на руках годовалого мальчика. Мальчик с любопытством наблюдал за огоньками свечей, и иногда тянул руки к голове мужчины, стоявшего чуть поодаль - на мужчину не решался смотреть никто. Красивое лицо его было страшно, щеки ввалились и почернели, а глаза блестели сухим безумным блеском, словно бы у больного лихорадкой. - Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшей рабе Твоея Анне, и сотвори ей вечную память, и даруй ей Царствие Небесное, - провозгласил священник торжественно. - Душа ея во благих водворится, и память ея в род и род. - Аминь! - подхватили молящиеся. Светловолосая девушка в углу зарыдала в голос, содрогаясь всем телом и обнимая себя свободной рукой за большой живот, в тон ей заплакал и ребенок на ее руках. ... Николая вели под руки - ноги его подламывались и заплетались, словно бы у мертвецки пьяного. Дождь, начавший накрапывать еще во время службы, усилился и смял все цветы, которыми был усеян гроб умершей - они набухли и потемнели, заливая грязными каплями кремового цвета платье, но Резанов не отрывал своего взгляда от алебастрово-белого, спокойного лица жены. В смерти Аннушка, кажется, обрела покой - казалось, что она спокойно спит, и вот-вот откроет свои прекрасные глаза, чуть подернутые дымкой недавнего сладкого сна. Сашенька Шелехова, ставшая госпожой Политковской, рыдала над телом своей сестры в полный голос, по-бабьи, распростав свои длинные светлые волосы по плечам. Петра, старшего сына Николая, отправили с нянькой домой. Прощание с усопшей скомкали из-за дождя, люди понемногу начали расходиться, и только Николай Петрович смотрел на гроб как безумный. Могильщики заколотили гроб, и первые комья земли уже упали на крышку с невыносимым, рвущим барабанные перепонки стуком, как Резанов страшно закричал и рванулся к яме - его насилу удержали двое самых близких друзей. - Куда ты от меня! - тяжело застонал Николай, заходясь, наконец, в рвущих душу рыданиях. - Куда, зачем! Аннушка, зачем! Как обниму тебя отныне?.. Она снится мне каждую ночь. Она, женщина с медового цвета волосами и мягкой улыбкой. Она, женщина, привезшая в наш петербургский дом из Иркутска сверчка, по старинной традиции невест. Мать моих детей, Петра и Ольги, свет моих очей, жена моя, Аннушка, любовь моя, боль моя. Моя круговая порука, мой неугасимый свет. Она снится мне и сейчас, моя девочка - такая, какой я увидел ее в нашу первую брачную ночь, она касается моих рук, моей груди и моей шеи, она целует мои сомкнутые веки, касается ресниц, и я обнимаю ее, не в силах поверить, что это мимолетное виденье - мой сон, который растворится с первыми лучами безжалостного солнца. - Dios mio, quanto he sonado con este dia, - шепчет нимфа, и я открываю глаза. Передо мной она, дочь команданте Аргуэльо, Мария Консепьсьон, Кончита - темные кудри по плечам, халатик распахнут, кожа в лунном свете полупрозрачная, а сама девушка, - хрупкая. Девушка в неглиже, красавица, пришедшая ко мне - неприлично и бесстыдно, какой скандал, тем более, дипломатическая подоплека... но я смотрю на нее, смотрю в ее глаза, синие, а не карие, мои руки в ее волосах - темных, а не медовых, мое сердце рвано бьется между ребрами - ей, а не моей любви, что в Невской лавре, да под куском мрамора. - Горе мне, грешному, паче всех человек окаянен есмь, даждь ми, Господи, да плачутся дел моих горько, - шепчу я, прежде чем поцеловать эти свежие прекрасные губы. - Никогда я тебя не увижу. Никогда я тебя не забуду. Девочка моя, красавица моя. Кончита! Она дергает мою ночную рубаху на себя, я развязываю шелковые тесемки ее пеньюара - и нас поглощает ночь, из которой не вырваться живым, и не остаться мертвым. Ночь, полная чьей-то чужой любви, что не исходит от нас. Яко земля еси и в землю отъидеши, аможе вси человеци пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!