Одиночка

Порой, в жизни, нужно начинать все с начала. С чистого листа. Мерцающий свет факелов освещал серые каменные стены. Эти вековые, сильные и такие надежные стены рушились. Все рушилось… Да, для любого, кто мог бы видеть их сейчас, видеть своими собственными глазами, они оставались бы целыми и невредимыми. Но для нее они рассыпались в белесый прах, и этот прах развеивался в почти недвижном воздухе. Раньше эти стены давили. Спертый, влажный, пропитанный испарениями, поднимающимися из чрева Матери-Земли, державшей на своих хрупких, израненных людьми плечах, величественное, возносящееся в небеса, к вселенскому разуму, сооружение - замок Аристократа, один из самых прекрасных замков всей Аристократии, воздух удушал… Этот подвальный воздух, с каждым новым вздохом вливающийся тяжестью в легкие, и, окутывающая тело, тьма были ее усыпальницей. Так было восемь лет назад. Но сейчас это было убежище. Было… Давящие стены были ее настоящей обителью. Были… Она давно забыла свой родной дом. Она забыла родных мать и отца. Она прокляла всех тех, кто не пришел ей на помощь, тех, кто бросил ее здесь и обрек на существование во тьме. Скрытая… Она научилась любить эту тьму, изредка растворяющуюся в свете факелов, это ночное небо, открывающее картину вечности… Звезды ведь вечны. Она научилась по-другому любить Мать-Землю, питающую неосязаемым молоком тело своего ребенка – человека. Она научилась чувствовать свое энергетическое тело. Она научилась смотреть на этот мир другими глазами... Она научилась любить. И теперь у нее отняли все. Тот, кого она любила погиб на ее глазах. Погиб в свете факелов. Она большее не хотела видеть этот свет. Это было их убежище. И сейчас в него вторглись. Пришел убийца. Молодая белокурая женщина в длинном богатом «под старину» платье скорчилась на полу. Ее глаза больше ничего не видели. Все ее естество застыло в беззвучном вопле. Ей хотелось кричать. Кричать так громко, чтобы, наконец, рухнули эти стены, погребя ее под своей тяжестью. В глубину сознания проникал холодный голос. Этот голос говорил: «Встань! Беги!» Но другой голос, такой же холодный, такой же тихий манил: «Иди ко мне...» И она шла… В огонь. В адскую пламенную бездну. Солнце ей было больше не мило. Один только, всплывающий в памяти, образ сияющего дня оставлял воспаляющиеся рубцы на ее обнаженной душе. Теперь, вне абсолютной темноты, она чувствовала себя обнаженной… Но самый страшный рубец, возможно не осознавая того, оставил этот прекрасный юноша, облаченный в черное.