Again

The Neighbourhood – Honest Опять безмолвие… И вязкую тишину, давящую на ребра, разрывает лишь несвязные звучания, от которых хотелось резать вены и биться головой об стену, лишь бы не слышать ту боль, ту невыносимую боль, расползающуюся по холодному воздуху в темной комнате. Его пальцы скользят по расстроенным струнам. Глаза закрыты. В крови разливается алкоголь, и, кажется, он задыхается от цепкого дыма, наполнившего иссушенные легкие. Опять молчание… И ему уже откровенно плевать на бесконечный стук в дверь, на крики, что отдаются дробью в черепе, на чертову вибрацию, каждый раз пускающую электрический ток по телу. Опять недосказанность… Ему кажется, что кости покрываются ржавчиной, и скоро он зарастет мерзкой плесенью, навеки прикованный к скрипящей кровати. Ему кажется, что перед глазами плывут белые пятна, и это нормально. Ему кажется, что он правильный, что он самый правильный человек на всей планете. Опять пустота… Он продолжает безжалостно бить по струнам, улыбаясь в легкой полудреме, продолжает нести всякий наркоманский бред себе под нос, чтобы это осталось только его секретом. Он чувствует себя потрясающе, и эйфория постепенно впитывается в его спутанные мысли. Он, мать его, счастлив! И плевать, что в груди будто проделали дыру, а с губ срывается тихое «ненавижу». Опять в самобичевание… Срывается на крик. Он срывается на дикий крик, когда ноющие пальцы заплетаются, разрывая все струны к чертям. Он кричит, когда смех застревает где-то в груди, а по щекам текут слезы. Крик раздается в обрывках памяти. В сознании, сметая все на своем пути. И, кажется, он не помнит своего имени, перед глазами пыльный потолок, а пол усеян множеством пустых упаковок от таблеток, антибиотиков, болеутоляющих и другой фигни. Хриплый голос. Дурные мысли. Что-то колит в груди. Он умирает, жадно запоминая последние моменты жизни и сквозь больной смех выкрикивая: «отъебитесь». Опять беспамятство… Погружается в забвение, прокручивая в голове какие-то бессмысленные слова и фразы. Надеюсь, однажды ты найдешь способ быть самим собой… - Блять, – он бьется в конвульсиях от накатов смеха. – Какое же это дерьмо! Какое дерьмо-о-о-о… Голова раскалывается, и ему дико нравится ощущать эти раздирающие покалывания в висках. Нравится чувствовать, как терзается сердце, как оно ускоряется, затем пропускает удары и вновь замедляется, отдавая пульсом в запястье. - Бля-я-ять. Гитара летит на пол, громко соприкасаясь с поверхностью, отчего стук в дверь лишь усиливается, а раздражение в теле возрастает. И снова, черт возьми, напряжение… Ему на ум приходят строчки из песни, что вдруг захотелось спеть, но он не будет. Он не станет, и это, скорее, не от охрипшего голоса, а от нерешительности, убивающей, разрывающей на части. Он раздражен. Он зол. Он погибает, но это доставляет дикое блаженство. Блять, от этого трясет. - Валите в задницу. Горите, мать вашу, в аду! Он учащенно дышит, ощущая, как скручивает живот, и перегар разъедает грудную клетку. Он жадно хватает воздух, пропитанный виски, вбирает его в себя, давясь от пыли, давясь от нескончаемого крика, перемешанного с редкими всхлипами, давясь от накативших воспоминаний, что теперь ебут мозг до основания. А он не унимается, и теперь он жаждет смерти, долгой, мучительной. Сейчас он жаждет оборвать все связи с реальностью, провалиться в холодный сон и быть погребенным в сырую от частых дождей землю. Он жаждет умереть. Жаждет быть убитым. - Я умираю, черт возьми, - громко смеется. – Умираю, блять! Он не знает, адресовано ли это парню, вот уже час тарабанящему в дверь, или толстым стенам и пустоте между ними. Он уже ничего не знает. Он больше ничего не хочет знать. Он хочет забыться. Забыться и стать забытым. А между тем настежь распахнутое окно впускает в тесную комнату промозглый октябрьский ветер, что вызывает основательную дрожь. Между тем асфальт на улице постепенно покрывается капелью осеннего ливня. Надвигается гроза, но, кажется, ничто не сравнится с той бурей, что сейчас бушует в его душе и мыслях. С губ не сходит нездоровая улыбка, глаза все так же прикрыты, а слезы до сих пор скатываются по впалым щекам. И, казалось, он не заметил, как белая деревянная дверь отлетает на несколько метров, как крики оглушают сознание, погружая в отчуждение, как чьи-то сильные руки трясут за плечи, будто выбивая всю дурь. Он совсем не заметил, как слова «Зак, блять, хренов придурок, очнись» врезаются в память, как его тело на секунду повисло в невесомости, после чего оказалось зажато с такой неистовой силой, что ребра начинали больно упираться в легкие, а мышцы непроизвольно сжались. И снова все повторяется… … Он просыпается от яркого света, режущего глаз и действующего на нервы. Он просыпается с мыслью об упущенном, чувствуя, как по венам течет жидкость. Его взгляд касается иглы в руке, и он готов взвыть от безысходности. - Что за хуйня? – пыльцы судорожно пытаются вынуть злосчастный шприц, да воткнуть себе в глаз, дабы больше не лицезреть стерильно белую палату. – Что за хуйня, мать его? Он пытается подняться, громко ругаясь и проклиная весь мир за то, что он еще жив, пока, наконец, не чувствует ледяное прикосновение, заставляющее невольно вздрогнуть. Он поворачивает голову. Он готов провалиться сквозь землю. Он ненавидит все. Сердце пропускает пару ударов. - Очнулся? – знакомый, прокуренный до основания голос и боль от вида огромных темных кругов под карими глазами. Прострация. Он повисает в молчании. Он должен что-то сказать, но не может. Он в прострации. Джесси сверлит его яростным взглядом, не двигаясь, и лишь иногда вздымая широкой грудью. - Чертов мазохист! – он чуть подпрыгивает от резкого рыка, за которым следует глухой удар. Рука Джесси в крови – на стене виднеется вмятина, от которой в стороны проползают длинные трещины. - Ты, блять, сукин сын хренов! – Разерфорд хватает Эбелса за плечи, встряхивая. – Что ты, мать твою, пытался этим доказать? Что? Отвечай! Он молчит и просто тонет в глубине разъяренных глаз. - Блять, - Джесси глухо смеется, отводя взгляд в сторону и зажимая переносицу между окровавленных пальцев. – Охренеть можно. Он молчит. Зак молчит, напряженно следя за движениями Разерфорда, что начал расхаживать по палате. Он молчит. Молчит, думая о своем. Молчит и страдает от чего-то. Просто молчит, пока томно не выдыхает. - Какого хуя ты спас меня? – Зак раздраженно протягивает. Его взгляд соприкасается с взглядом Джесси, что в два больших шага сокращает расстояние между ними до минимума. - Я бы с удовольствием оставил тебя там подыхать, - оба выдерживают довольно длительную паузу. - Да ты, блять, такой мудак, что не выходишь у меня из мыслей. Ты такой мудак, что засел в моей голове со своими херовыми манерами разговаривать. Черт побери! И в этот момент время застывает вместе с сердцем Зака, когда обжигающе ледяные губы накрывают его, бледные. Сердце Зака застывает тогда, когда все вокруг уже сливается в единую серую массу, и есть только это мгновение, бесконечно сладкое, но неимоверно горькое. Душа уходит в пятки, к щекам подступает жар, и становится душно. Теперь трепет этого поцелуя смешивается с нежностью и дикой страстью, превращаясь во что-то большее, не подвластное пониманию. И вновь учащенное дыхание, и вновь сердца обоих бьются в унисон. У них есть вечность. Опять вечность. Джесси отстраняется – его голос превращается в неслышимый шепот. - Ты болен? - Нет. - Ты ведь хочешь этого? - Нет. - Ты врешь мне? - Вру. И нет больше пустоты и напряжения. Нет больше отчаяния и недосказанности. И снова повторяется…