Останься

Просыпается Джошуа в паутине. Она облепляет его руки и ноги, она застилает глаза и не дает разомкнуть рта. Джошуа кричит во всю глотку, но то ли крик его немой, то ли немой сам Джошуа. Его никто не слышит. Он сам себя не слышит. Крик беззвучен, как в страхе или во сне. Прежде с ним такого ни разу не случалось. Потому что такое и бывает разве что единожды. Соскочив с кровати, Джошуа стряхивает с себя паутину, как ненормальный, как насмерть перепуганный. Но эта легчайшая ткань, эта тончайшая субстанция вовсе не паутина. Она не стряхивается, не слетает, хоть кожу с себя обдери. И кажется, что теперь она просто повсюду, даже внутри него. Вокруг — туман. Такой плотный, что спросонья Джошуа пугается, что это следы какого-нибудь гигантского паука, напавшего на их дом, а может даже на город. И хоть насекомых он не боится, эта мысль вводит его в ступор. Он громко дышит, застыв в кромешной тьме, и даже не чувствует страха. Где-то тут должен лежать фонарик, но он за ним не тянется. Ну кто тут может быть? Только шорох, отпечаток звука, мираж. Только ли? — Алекс? — спрашивает Джошуа. Никого. Обе постели даже не расправлены. Джошуа не может уснуть. Как бы ни старался. Это не какая-нибудь бессонница, когда вертишься с бока на бок не в силах сомкнуть глаза. Это что-то совсем иное. Спать Джошуа просто не хочет, не может, не надо ему это. Никогда. Джошуа кидается к двери, хлопает ею так, что кажется, будто стены сейчас схлопнутся, как карточный домик. Не схлопываются. Спальня родителей заперта. В гостиной ни души, ни шороха, а в подвале слишком темно, жутко и вообще — бывать там нельзя. Спустишься по лестнице в холодную подвальную влажность и, пока оглядываешься по сторонам, какое-нибудь чудовище тебя схапает. Джошуа может это представить. Присев на диван, он смотрит с тоской в окно. На улице ночь — свежая и беззвездная. Но время не пересидишь, бездействие убивает, и Джошуа не выдерживает и получаса. Особенно после того, как со второго этажа раздается хлопок. Короткий звук, как выстрел, уходящий в слабое эхо. Это язычок замочного механизма впивается в дверь. Как будто там кто-то есть. Там, наверху. — Мам? И ничего. Замерев, время уже никуда не торопится. Джошуа бросается из пустого дома. Снаружи холодно и все в тумане. С обеих сторон асфальтовой дороги проносятся здания — одно за другим. Однотипные кирпичные здания с расколотыми стеклами и забитыми дверьми. Что ему они? Пустые коробки с темными дырами окон. Он торопится, ноги его так и несут. В тумане, в этой мелкой паутине — холодно и мокро. И он торопится не куда-то, а откуда-то. Он скорей хочет исчезнуть из этого влажного морока. Джошуа видит отца, но так, что будто против воли. Джошуа видит себя, но так, что вроде бы со стороны. И он подходит поближе, опускается на землю, коленями на мелкие камни, руками во влажную от росы траву, И смотрит во все глаза. Смотрит, раз ему показывают. Он не так уж и против делать то, что велят. Это всегда внушало любовь его родителям. Отец белый как мел и слишком спокойный, чтобы держать на руках сына. Сын слишком взрослый для рук. А Джошуа — второй Джошуа — слишком спокойный, чтобы спать. Просто все это — слишком… и со стороны. И вроде бы самого Джошуа не касается. Это случается впервые в жизни, а может уже вне жизни… Отец склоняется над ним, что-то шепчет и вдруг касается губами лба. Впервые отец целует Джошуа. Второго Джошуа, который слишком спокойно спит, в слишком неподходящем месте. Только сам Джошуа по этому поводу ничего не испытывает. Ему просто все равно. Что-то слегка шевелится в душе, но тут же тает, как след бабочки. Единственное, чего он еще хочет, так это убраться отсюда. Время очень странное, если приглядеться. То оно тянется, как жвачка, то несется со скоростью прыжка в никуда. Джошуа моргает, он оказывается тут или там. Или еще где-нибудь. Где угодно. Просто открыв и закрыв глаза. Дом на дереве с пустой черной прорезью окна. Гараж с приоткрытой дверью, откуда высовывается гадкая когтистая лапа. Лысая и тонкая, точно птичья, она скребет по земле и бьется — серовато-мертвая, как брюхо рыбины. Разве скажешь, что он сам хочет это видеть? Джошуа суется на чердак — против воли — и ничего там не трогает. Он смотрит на кладбище, стоя внутри самого кладбища, среди надгробий и ржавых оград. И он мерзнет, он тоскует по своему фонарику, который где-то когда-то обронил, а ведь прежде он с ним никогда не расставался. И он желает лечь поспать, уверенный, что сна ему не видать, как и фонарика. А время мчится по-сумасшедшему, и каждый переход от места к месту неразличим для зрения. С Джошуа играют. Это — веление невидимой руки или транс. В гипноз он не верит, душа только ноет, что тело мертво. Он сам видел трупную бледность, выловленного из озера тела, и страшное выражение папиного лица. И Джошуа тоскует по своим родным, но больше по тому, что тосковать и они будут. Тосковать и мучить его своей тоской. Содрогаясь от нового касания холодных пальцев, Джошуа закрывает глаза, затыкает руками уши. Вокруг гремит, будто по очереди щелкают сотни дверных замков. Эти прерывистые выстрелы металлических язычков. Джошуа проваливается. Короткая передышка. Распахнув глаза, Джошуа оказывается в длинной узкой палате. В одиночной. В этот раз он не видит себя… и даже мрачную спокойность отца — не видит. Ему даже не холодно, а туман заменяет дым — густой и сизый. Он заволакивает легкие твердой тяжестью, и каждый новый вдох становится короче и чаще. Джошуа задыхается. И хочет исчезнуть. Раствориться в дыме, если это возможно. Навсегда остаться тяжелым незримым присутствием. Если это возможно! Что-то гремит, что-то мигает — картинки в нездоровом сознании. Джошуа здесь лишний, однозначно лишний. Алекс полусидит на узкой больничной койке. Сам он в камуфляжной куртке, руки лежат поверх одеяла, он делает записи в дневнике и постоянно морщит лоб. Понаблюдав за ним, Джошуа отступает на два шажка, упирается пяткой в ножку кровати, ловит воздух пальцами и едва не падает. Голос говорит: — Постой, Джошуа! Джошуа слышит этот голос впервые за целую вечность. Хоть чей-то голос. Но лучше бы не слышать — голос брата прежний и все же чужой. Он будто доносится из глубокого колодца или с другого конца провода. И эти невесть сколько миль черного провода пожирают в нем все знакомое, за что вообще можно любить. — Что ты здесь делаешь? — Алекс садится на кровати, отбросив одеяло, спускает ноги на пол. Сверху он одет как военный, снизу в пижаму, как пациент. И он беспокоится, руки его вот-вот нырнут за спину. За армейским ножом? За чем-то еще? Алекс сожалеет. — Я в твоей памяти, — шепчет Джошуа, отступая все дальше. И лицо брата теперь не разглядеть, но по опущенным плечам видно, как он расстроен. — Конечно, ведь я всегда буду тебя любить, — говорит Алекс и поднимается. Джошуа трясет головой. За стеной в паре дюймов от него что-то падает, подрывается. Это тоже, все это тоже только в памяти. Просто засело в мозгу. — Чего ты хочешь? — Алекс обеспокоено смотрит в сторону взрывов и задымления. Они ненастоящие. Алекс будто просчитывает, как брата схватить, оградить от возможной опасности. Тут язык не повернется сказать, что все зря. Поздно. Нельзя играть со временем, оно утекает независимо от действий и слов. И от бездействий тоже. Мимо некоторых оно проходит, вильнув хвостом, ускользает. Оставляет позади все — живое и неживое — в мире. Бросая его в спокойствии. «Поздно» — скользкое слово. Слишком много в нем отчаяния. — Тебе опасно здесь быть, — продолжает Алекс, подступая ближе. Джошуа не хочет здесь быть. Даже знать, где он есть, не хочет. Но Алексу ведь не объяснишь, он совсем не умеет слушать. — Просто отпусти меня. Пожалуйста, Алекс, отпусти меня! — Подожди, Джошуа. Останься. И пальцы Алекса сжимают его плечо. Джошуа больно, уж лучше совсем ничего не чувствовать, чем так. Он уже от этого отвык, ему просто незачем к чему-то возвращаться. Поздно. Глупо. Для чего? — Я только и хочу, что помочь тебе. — Алекс держит крепко. Под курткой проглядывается светлая ткань его пижамы. Джошуа дергается, несколько раз попадает ему локтем в ребро. Он старается ударить сильно, но мало что из этого выходит. Он вроде полусонный. — Не поможет, — пыхтит Джошуа, вывертываясь изо всех сил. — Ничего не поможет, я заперт тут. — Здесь небезопасно, ты должен быть дома. Мама, наверное, места себе не находит. Джошуа вскидывает голову, его плечи и руки горят. И он готов умереть, плевать, что дважды. Ведь Алекс совсем другой. И ни черта он не понимает. — И отец не находит, — раздельно произносит Джошуа. — И ты, Алекс. Алекс запечатал его тут. Запечатал, оградился своей памятью и забыл, но Джошуа забыть не может. Он не обижен, он не зол. Он хочет спать и чуточку свободы. Чтоб не забыли и не вычеркнули, но отпустили. Ему это необходимо, иначе он заточен в этой холодной и липкой памяти, смешанной со страхом и сожалением. Он будет умирать дважды в день, захлебываясь чужой болью, причиняя себе же страдания. Алекс продолжает, прижимая голову Джошуа к своей груди. Он душит его, убивает, мучает. Не нарочно, но так у него получается. Алекса грызет и обтачивает нервы зубастая тварь совести. Джошуа это и вовсе убивает. — Здесь война, и я не думал, что тебе что-то грозит, пока ты дома. И в голове без причины появляется домик на дереве. Джошуа сидит внутри него, а четыре стены давят со всех сторон в желании сомкнуться. И там так темно, что видны только собственные синеватые руки. Совершенно без всякой связи является мысль, очень настойчивая, что доски сорваны со ствола дерева. Без выхода, без дверей и даже без ступеней. И чем же тогда этот дом отличен от могилы? — Я заперт тут, — повторяет Джошуа. Алекс ненадолго замирает, и Джошуа пихает его в грудь, чтобы убежать. Алекс не военный, он его брат, и он очень болен. Болен совестью, страхом и иллюзиями. Собственными, пожалуй. Но сам Джошуа вообще мертв. Время странная штука, даже если не смотреть. Но теперь и оно несущественно. Ничего несущественно. Прежде чем скрыться за тяжелой дверью, Джошуа бросает: — Помоги мне! Одежда Алекса снова меняется. Джошуа появляется здесь снова — против воли — немного попозже. Алекс сер, и глаза его бегают. Джошуа совсем не нравится, как он выглядит, потому что мучаются они оба. Подойдя к нему незамеченным, Джошуа выхватывает из его рук тетрадь, с которой Алекс не расстается. Он разрывает одну страницу за другой, улыбаясь шелестящему хрусту бумаги. Алекс смотрит на его руки, но не шевелится, не пытается остановить. — Помоги мне, если хочешь, — говорит Джошуа, протягивая ему несколько помятых листов. — Я должен тебя забыть? — Алекс не притрагивается к бумаге. Она ему, можно сказать, противна. Это написано на его лице — неприязнь. Но на самом деле Алекс же хороший. — Нет. — Джошуа замирает, безвольно опустив руки. Это звучит плохо. Вот значит, как это выглядит. Он объясняет, хотя на самом деле Алекс знает все сам, только пока еще не понял этого. — Не забыть, просто отпустить. — Просто? — с сомнением повторяет Алекс и заглядывает в его глаза. Он что-то там находит. Джошуа и не подозревает, что именно. Он ему доверяет. А потом Алекс уверенным движением забирает назад свою тетрадь. В глазах его проскальзывает понимание. Не такой уж он и другой, он все такой же, как раньше. Одни листы он сжимает в комья, другие разрывает на тонкие полосы. Ему становится легче, хотя руки точно свинцом наливаются. А Джошуа — тот и вообще парит.