Someday I will let

Он приходит каждый раз, когда Виктор Франкенштейн забывается беспокойным сном в одной из бессчетных дешевых гостиниц по пути следования за существом. Он приходит тихо и незаметно, чтобы не потревожить лишний раз покой постояльцев, забирается в окно – Франкенштейну, кажется, вечно не хватает воздуха, иначе чем объяснить тот факт, что оно раз за разом оказывается приоткрытым. Обычно он застает своего создателя спящим в кресле или на стуле, полностью одетым, с выражением упрямства и какой-то обреченности на лице, не желающим оставлять его даже во сне. И прежде чем сделать что-то еще, он, замерев, подолгу вглядывается в это лицо, без которого ему нет жизни. Потом, тихо вздохнув, он подхватывает Виктора на руки, машинально отмечая, как Франкенштейн становится легче раз от раза. Кажется, что беспокойный ученый тает, как свечка – погоня за собственным детищем безжалостно высасывает из него последние жизненные силы. Он кладет Виктора на кровать – обычно это узкая койка с бельем не первой свежести, – осторожно, чтобы не разбудить, снимает с него ботинки, расстегивает жилет. Накрывает одеялом, оставляя руки и ноги выпростанными – все равно Виктор во сне высунет конечности наружу, даже если на дворе мороз, а в комнате не затоплен камин. Еще раз вглядится в его лицо, чьи черты медленно, но верно заостряются, приобретая все большее сходство с посмертной маской. Изредка он позволяет себе провести своей широкой ладонью по густым волосам Виктора, зарываясь пальцами в их шелк, или легко, практически невесомо погладить сквозь одеяло и одежду узкое бедро Франкенштейна – ни на что не намекая, выражая этим лишь свою неуклюжую ласку. И когда лицо Виктора озаряется легкой улыбкой в ответ на эти прикосновения, он широко улыбается в ответ, прекрасно зная, что никто этого не увидит. И он почти никогда не разрешает себе прикоснуться губами к узкой ладони своего создателя. Лишь несколько раз за все время он решился на такое безумство – и потом весь день ходил, словно пьяный, мало что видя и еще меньше осознавая. «Когда-нибудь, – говорит он себе, сидя рядом со спящим Виктором и жадно глядя на его тонкие, потрескавшиеся губы, – когда-нибудь я позволю себе... А пока…» И припадает к кисти Франкенштейна, запечатлевая на ней поцелуй, словно клеймо. Это жест отчаянья, жест безумия. Он знает, что его дело провалено, даже не начавшись, он не тешит себя даже крупицей надежды – и все равно припадает к руке, сотворившей его, будто спрашивая позволения для чего-то большего. А потом, не в силах вынести подобной странной близости, понимая, что через мгновение у него окончательно сорвет все те барьеры, которые он возвел, что через мгновение будет уже поздно, вскакивает на ноги и, будто зверь, кидается к окну, чтобы через секунду быть уже снаружи, там, где гуляет ветер, способный остудить голову, тело, руки, пылающие огнем. И что самое главное, губы, ведь их жжет так, как будто бы к ним прижимали раскаленный металл, и он почти уверен, что если провести по ним языком, то во рту останется металлический привкус крови. Но он никогда не решается это проверить. ** Виктор чувствует его присутствие сквозь сон, но никогда не позволяет себе проснуться. Ведь если Франкенштейн сделает это, то ему снова придется ненавидеть свое создание, хватать пистолет и всей душой жаждать его смерти. А во сне Виктор может разрешить себе этого не делать. Вместо этого он может отдаться на милость широким сильным ладоням – пусть и ненадолго, пусть и заключая сделку с самим собой и со своей совестью: «Я ведь сплю, а, значит, не могу ничего с этим поделать». Виктор может позволить ему подхватить себя на руки и перенести на кровать, кажущуюся после бесконечной беготни райским облаком, а себе – прижаться на миг к горячей груди, ощутить каждой клеточкой тела учащенный стук чужого сердца и замереть на доли секунды от сладкого, тянущего наслаждения в животе. Франкенштейн может позволить ему снять с себя ботинки, давая отдых усталым ногам, расстегнуть жилет – предпоследнюю защиту на пути к своему телу, накрыть себя одеялом – и матушка не укутала бы лучше. А потом замереть в предвкушении прикосновения – волосы? Плечо? Бедро? Или – еще дерзновенней, еще разнузданней – в предвкушении его губ на своем запястье. Когда это происходит – невыносимо, невыразимо редко – Виктор ощущает себя прожженным развратником, срывающим робкий поцелуй с уст юной возлюбленной. И так же, как прожженный развратник, редко может удержать сладострастную улыбку, ползущую змеей по его рту. Впрочем, его ночной гость никогда этого не видит – он в это время уже снаружи, дышит тяжело, глотает ненасытно пряный ночной воздух. Просыпаясь, Виктор вытесняет все это за грань сознания и снова перевоплощается в неутомимого охотника. Он бежит по следу своего создания, как ищейка, забывая про еду и отдых. Он ненавидит его всей душой, горит жаждой мщения и убьет сразу, не раздумывая, как только встретит. Но как только на землю спускается ночная мгла, и Виктор устало опускается в кресло в очередном номере очередной гостиницы, чтобы не заснуть, если существу вдруг вздумается появиться, сладкий ядовитый дым с воспоминаниями о прошлой, позапрошлой и других ночах начинает медленно затягивать его разум, лишая воли и рождая смутные, затаенные желания. И когда разум засыпает окончательно, вдоволь надышавшись этим ядом, Виктор встает и открывает окно. Теперь ему остается только ждать.