Юстиниан

Дом встречает его криком: - За Талиг! На штурм Багерлее! – и на втором этаже что-то падает. Вскрикивает Габриэла – возмущенно и сердито, слышен смех Ирэны. Интересно, что у них там творится на этот раз? И Вальтер Придд, поднимаясь по лестнице, знает, кто может дать ответ. - Юстиниан-Теофил-Георг! Девушки ойкают, подскакивают и церемонно приседают – вот только у Ирэны горят щеки и она даже не пытается пригладить волосы. Габриэла стоит в дверях комнаты, как аллегория неприступной крепости и последнего защитника этой крепости в одном лице. А вот главный виновник этого безобразия оборачивается, сияя улыбкой и легкие каштановые пряди, на миг разлетевшись в стороны, падают на плечи. - Добрый вечер, отец. Священного трепета и уж тем более раскаяния тут не дождешься, и Вальтер сухо интересуется: - Что здесь происходит? Ответ просачивается между косяком и юбкой Габриэлы, бросается к Джастину и вцепляется в него как клещ, блестя из-под челки льдисто-серыми глазами. Старший брат покровительственно кладет руку на узкие плечи: - Отпрашиваем Вальхена у Габи. Мы хотели погулять перед ужином. - Матушка тебе что-нибудь открутит, если он снова простудится, - поджимает губы Габриэла. Ангелика с малышом Клаусом сейчас в столице – весенняя Придда не самое лучшее место для маленьких детей. Поэтому дома сейчас только старшие и здесь царит нечто напоминающее военное положение. Степенная старшая дочь, ведущая себя «как должно» - и погодки Ирэна и Джастин, шило которых в неудобосказуемом месте иногда достигает прямо-таки неприличных размеров. Вернее, достигает шило Джастина, а Ирэну ему обычно удается уболтать. Пока что удается, Вальтер надеется, что после того, как старший сын уедет в Лаик, на Ирэну можно будет оказать влияние. И выдать замуж вслед за сестрой. Ну и, конечно, Валентин, которого оба лагеря пытаются перетянуть каждый на свою сторону. Пока Габриэла проигрывает с разгромным счетом – когда тебе семь, что может быть лучше старшего брата, который читает на ночь сказки, сажает перед собой на коня, учит держать шпагу и проказничать? Вальтер смотрит на своих детей – и, прежде всего, на сыновей. Потом кивает – и ему хочется зажмуриться от того, как начинает сиять младший, а потом Валентин с топотом кидается за курткой. Иногда он действительно ведет себя как ребенок. Они очень разные – и, несмотря на разницу почти в семь лет, иногда хочется поинтересоваться, кто старше. Валентин непривычно серьезен, редко смеется в голос и почти никогда не кричит – но умеет выражать все эмоции от радости до злости так, что это нельзя не почувствовать. В отличие от Джастина, в котором энергия бьет ключом и даже просто сидя в кресле книгой, старший заполняет пространство вокруг себя чем-то до ужаса настроенческим, звенящим, зовущим, не позволяющим сохранять спокойствие. Вальтер разворачивается и идет в свой кабинет. Он уже не слышит, как дети уходят гулять, и видит их только из окна. Он уже давно бросил попытки разобраться в гремучей смеси гордости, досады, недоумения, раздражения – и любви. Вальтер искал, что он мог упустить, где мог сделать ошибку, но не находил. Просто с каждым годом, с каждым днем, с каждым мигом он чувствовал, как ширится пропасть между ним и Джастином – и понятия не имел, что с этим делать. Разговоры ни к чему не вели – Юстиниан кивал, улыбался и даже слышал, что ему говорили, а не пропускал мимо ушей. И продолжал делать все по-своему. И дело было даже не в почти полном отсутствии фамильной сдержанности. В конце концов, это не самое страшное, пусть бы вел себя как пожелает – в рамках приличий, само собой. Но Вальтеру иногда было страшно за сына. Слишком легким тот был, слишком стремительным, слишком светлым – всего слишком, так, как не бывает, просто не могло быть. Но оно было. И все разговоры обрывались так и не начавшись, становясь упреками. А как на это должен был реагировать четырнадцатилетний подросток? Джастин стал держать дистанцию – и тем страшнее было видеть, как он отдает всего себя Ирэне и Валентину. Потому что так же он отдаст тому, кто окажется слишком близко, кто сумеет прикоснуться к этой крылатой душе. И удержать. Сделать то, что не удалось самому Вальтеру. Всегда оставался вариант силы – можно было бы подчинить, надавить, заставить, но что на это мог выкинуть Юстиниан? При всей непохожести, упрямство и упорство у него были прямо-таки семейные. Вальтер смотрит невидящим взглядом на сад за окном, где сейчас где-то среди деревьев гуляют его дети и думает, что за два года должен что-то сделать, прежде, чем Джастин уедет в Лаик – а потом начнет собственную жизнь. И что будет тогда их связывать? Младший – потому что Валентина, Вальхена, как он зовет брата, Юстиниан не оставит никогда? Ирэна? Но дочь покинет дом, как только выйдет замуж. Ангелика? Джастин любил мать и та его тоже…но никогда не вмешивалась в воспитание сыновей. Что же останется? И будет ли его сын улыбаться, как сейчас? Ответа нет. Как не понять, когда пошла первая трещина, когда не было сказано, не было сделано то, что могло бы все изменить. Вальтер Придд, выплывавший на волнах придворных интриг, больше не мог понять собственного сына. Поэтому, несмотря на молчаливо недовольство Габриэлы, вечером он ни словом не упоминает ни дневную выходку, ни промоченные во время прогулки ноги, ни бардак в детской, где мальчишки собирали линеал. Только наблюдает из-под ресниц, как Валентин что-то шепчет брату на ухо. Все, что ему теперь остается – наблюдать. Последний раз за этот день он сталкивается с Джастином в коридоре, когда тот закрывает дверь в комнату брата, зажимая под локтем толстую книгу. И не находит ничего лучшего, как задать банальный вопрос: - Он спит? Джастин кивает и снова улыбается – так привычно и естественно. В неверном вечернем освещении Вальтер ловит еще сохранившееся мягкое тепло в глазах, которое всегда появлялось у сына после разговоров с младшим братом. - А ты? – еще один, не менее банальный и неловкий вопрос. - Уже иду… разве что почитаю немного у себя. Вальтер молча отступает в сторону, позволяя пройти. - Валентин уже не ребенок, - звучит слишком жестко и совсем не так, как хотелось бы сказать. Но без брата младший будет скучать и наверно не стоит его уже так баловать. Поэтому пусть привыкнет немного к самостоятельности. Вот только как правильно сказать об этом Юстиниану, он не знает. Зато прекрасно видит, как тот перестает улыбаться и во взгляде появляется упрямое выражение. - Но это еще не значит, что его не нужно любить. А вот это больно. Очень больно. Этого упрека он не заслужил, потому что они все его дети и он их любит... даже если не все такие, какими он хотел бы их видеть. И никто не виноват, что Вальтер не может сказать - а Джастин из-за этого не сможет его услышать. Поэтому Придд только сжимает губы. - Спокойной ночи, Юстиниан, - когда он в последний раз звал сына хотя бы Джастином? Не говоря уже о Юсти. Так его зовут только Ангелика и Ирэна. Валентин называет брата Тино еще с тех пор, как почти не умел говорить. Сейчас младший вырос – а вот детское прозвище для брата осталось. - Спокойной ночи, отец. Ровная спина – приддовская идеальная осанка, - размеренные шаги, исчезающая за поворотом коридора тень. И можно закрыть глаза ладонями, а затем потереть виски. Иногда он готов благословить привычку держать лицо в любой ситуации. Потому что сейчас Вальтер с каким-то отстраненным холодным интересом понимает, что однажды скажет несколько слов, но их будет достаточно, чтобы потерять старшего сына навсегда. Они будут рядом – но совершенно чужими. И знает, что этого уже не избежать. Потому что никакой ошибки нет и не было никогда. Они настолько разные, что уже никогда не примут друг друга, даже если поймут. Вальтеру Приду так же интересно, что об этом думает его сын и когда тот поймет это, так же как понимает он. Но ни один из них уже не узнает мысли второго. Несколько мгновений он смотрит на закрытую дверь, за которой спит Валентин. Затем разворачивается и идет к себе. Через два года Юстиниан покинет дом и станет чьим-нибудь оруженосцем. И Вальтер думает, что через два года стоит Валентину стоит начинать изучать все, что должен знать наследник дома Волн.