Одна на миллион

      Общеобразовательная школа №404 была построена в виде гигантской двухэтажной буквы "Ц". Ее основную часть составляли учебные классы и столовая, а в так называемом "хвостике" точно друг над другом располагались спортивный и актовый залы. В подвале под ними был бассейн, который я старательно избегала все годы обучения: раздеваться на людях — это как—то не мое. Приходилось рассказывать медсестре про мои страшные вымышленные болезни, которые нельзя было диагностировать, просто бросив на меня беглый взгляд. В то, что холодной осенью я прошлась по улице без куртки и заработала цистит, она верила охотно, а вот для растянутой лодыжки приходилось театральничать.       Когда Никита послал меня за планом эвакуации первого этажа, я задумалась о том, не рано ли согласилась принять участие в его сомнительных мероприятиях.       — Зачем он тебе? — поинтересовалась я, когда Никита снимал такой же план для второго этажа.       — Ты можешь просто довериться мне? — уклоняясь от ответа, спросил Никита.       Я пожала плечами. Я училась с Никитой Макаровым в одном классе долгие одиннадцать лет, но не сказала бы, что хоть что—то о нем знаю. Никита Макаров был одним из тех людей, который со всеми поддерживал хорошие отношения. Если сравнивать людей с шоколадом, то Никита был молочным, который любят если не все, то большинство. Я была горьким — на очень редкого любителя.       — Если я отвечу, что нет, ты обидишься?       — Ну как сказать ... — Никита вытащил кончик языка, когда снимал со стены рамку с планом эвакуации. — Я всего лишь хотел помочь тебе не сойти с ума от скуки, но сейчас я чувствую себя крайне уязвленным.       Я отвела взгляд в сторону. На стене точно возле меня висела табличка, цитирующая некоего Дантона.       — "После хлеба самое важное для народа — школа", — вслух прочитала я.       Никита рядом со мной усмехнулся.       — Кто сказал?       — Дантон.       — Кто он вообще такой?       — Французский деятель, — неуверенно предположила я, ссылаясь на то, что инициалы его имени были "Ж" и "Ж".       — Я все жду, когда они Эминема цитировать начнут, — Никита зажал под мышкой заламинированный план эвакуации, оставив рамку болтаться на стене оскорбительно пустой, а затем подмигнул мне.       Я неопределенно покачала головой. Ничего не имела против Эминема, просто меня раздражала сама идея этих мотивирующих табличек, на которые все равно никто не обращает внимания.       — Так ты принесешь мне план или как?       — Да, хорошо, — согласилась я.       Никита кивнул и ретировался в кабинет информатики. Я же двинулась в сторону лестницы.       Вернувшись обратно с планом в руках и неприятным осадком на совести где—то внутри, я застала Никиту растянувшимся на полу на животе в странной позе морской звезды. С одной стороны от него были разбросаны цветные маркеры, а с другой — ножницы и обрезки белой бумаги. Из колонок компьютера доносилась ритмичная музыка.       Я подошла ближе. Никита выводил что—то на том, что раньше называлось планом эвакуации. Как оказалось, он левша.       — Где ты была так долго? — спросил Никита, не отрывая взгляд от своего художества.       — Боролась с совестью, — честно ответила я.       — Ну и кто победил?       Я ничего не ответила и лишь положила на пол перед Никитой план эвакуации первого этажа. Парень довольно хмыкнул.       — Ты мне не поможешь? — спросил он.       Я присела рядом с ним на колени, подминая юбку так, чтобы она не задиралась.       — Я бы помогла, если бы знала, что, а главное, зачем, ты делаешь, — я взяла розовый фломастер и начала вертеть его в руках.       — Придумываю нам развлечения, — ответил Никита, сопровождая свои слова неприятным поскрипыванием маркера по бумаге. — Возьми план, который ты принесла.       Я неуверенно притянула схему эвакуации к себе. Зажав ее в руках, словно какую—то ценность, я некоторое время тупо пялилась на нее, раздумывая, стоит ли мародерствовать.       Никита привстал на локти. Из—за воротника его синей футболки выглянул непонятного вида амулет на тонкой черной веревке.       — Обведи зеленым спортивный зал и кабинеты ОБЖ и музыки, — скомандовал Никита.       Я взяла с пола зеленый маркер и положила его себе на ладонь рядом с розовым, сравнивая цвета.       — Почему зеленым? — я вопросительно изогнула бровь.       Никита надрывно выдохнул.       — Что не так с зеленым?       — Все так, просто... Розовый красивее.       — Хорошо, розовый красивее. Ты можешь обвести то, что я тебе сказал, зеленым, а розовым можешь раскрасить все остальное.       — Но...       — Женщина, не доводи до греха!       Я хмыкнула, откладывая в сторону розовый фломастер. Сделав нужные пометки на схеме, я подняла глаза на Никиту. Тот одобрительно кивнул.       — Возьми красный — только прошу, давай без речей про розовый! — и пометь им кабинет директора и медпункт.       Я молча выполнила просьбу, с трудом сдерживая вопросы, вертевшиеся на языке.       — Готово, — произнесла я и украдкой бросила взгляд на схему, разрисованную Никитой. — А ты что обвел?       — Актовый, — ответил он. — И кабинет труда для девочек.       Помедлив мгновение, я вытащила ноги из-под себя и вытянула их вперед, принимая более удобную позу. Колготки электризовали юбку, заставляя меня нервничать.       — Можно вопрос? — поинтересовалась я.       — Если только он не о розовом маркере, — Никита театрально закатил глаза от усталости.       Я хихикнула.       — Мы обвели на схемах закрытые помещения, — начала я. — Не хочу никого обвинять, но мне кажется, будто бы ты хочешь незаконно вломиться в каждое из них, используя ключи из шкафчика вахтера.       Никита отвел взгляд в сторону и почесал подбородок. Видимо, легкая, едва ли заметная чужому глазу щетина приносила ему неудобства. Мне всегда нравилась легкая небритость на парнях, но только в случае, если это не нелепый подростковый пушок.       — Из твоих уст это звучит так, словно это я запер нас обоих в школе.       Я мотнула головой.       — Просто не хочу попасть в неприятности.       — Не попадешь, не волнуйся, — парень сел на полу и протянул мне руку, сжатую в кулаке.       — Это еще зачем? — я вопросительно глядела на его жест.       — Заключим пакт, — с этими словами он выпрямил мизинец. — Если сегодняшние и завтрашние развлечения не придутся тебе по вкусу, то в случае, если все вскроется, можешь валить всю вину на меня.       — Клятва на мизинцах? Мне что, шесть лет?       — Я бы дал не больше пяти с половиной.       — Смешно.       — Пожалуйста, Рит! Ну дай мне шанс! — на мгновение мне показалось, что Никита говорит не совсем о проделках и веселье, но затем он продолжил: — Брат достал, все время требует от меня невозможного, в учебе полный аврал, а скоро еще и экзамены. Дай мне шанс, наконец, по—настоящему расслабиться. Неужели, тебе самой не хочется убежать от чего—нибудь?       Я задумалась. Давление со стороны матери и отчима, учителя, требующие от меня сверх нормы, ребята в школе, готовые одним только взглядом меня уничтожить — этот список можно было продолжать бесконечно. Я нахмурилась и кивнула, протянув Никите свой оттопыренный мизинец.       — Только если что — меня тут не было, — сказала я.       Мы сцепили мизинцы и несколько раз тряхнули руками, заключая нерушимый (по мнению Никиты) и глупый (по-моему мнению) пакт.       — Нет в тебе гена авантюристки, — сказал Никита, когда мы расцепили мизинцы.       — А в тебе гена порядочности и чувства самосохранения, — парировала я.       Никита заиграл бровями, словно я сделала ему комплимент.       Первой остановкой в "Туре по выдающимся достопримечательностям 404 школы" — как это все назвал сам Никита — оказался кабинет обслуживающего труда для девочек. В моем расписании этот предмет не значился с девятого класса, и возвращаться туда, где я однажды чуть не отрезала себе полпальца в попытке открыть банку варенья, было даже немного приятно.       Никита оставил меня у двери в кабинет, а сам спустился вниз за ключами. Он предлагал мне составить ему компанию, но я отказалась — мне не хотелось стать непосредственным свидетелем или даже соучастником взлома и мелкой кражи, пусть даже если это всего лишь ключи, которые мы потом планировали вернуть на место. Я чувствовала себя странно возбужденно и испуганно одновременно. Единственная шалость, которую я когда—либо творила, заключалась в том, что я украла у мамы из кармана пятнадцать рублей, мотивированная желанием навести в доме справедливость: на эти деньги мама обычно покупала жвачку, которой со мной не делилась. Мне было семь лет. Стоит ли упоминать тот факт, что после этого я простояла в углу до второго пришествия.       Никита вернулся спустя пару минут, размахивая связкой ключей и насвистывая мелодию, похожую на ту, что он слушал в кабинете немногим ранее.       — Лицо—то какое довольное, — заметила я, когда Никита остановился передо мной и продемонстрировал мне с десяток ключей, болтающихся на черном шнурке.       Приглядевшись, я поняла, что это тот самый шнурок, который я ранее заметила на его шее — между ключами проглядывал амулет. Теперь я видела, что он выглядит, словно обычный камень темно—фиолетового, практически черного, цвета.       — Могла бы просто поблагодарить, — Никита ткнул пальцем себе в щеку с намеком на то, что я должна его поцеловать.       Я скрестила руки на груди и приподняла бровь. Никита надул губы.       — Ну и ладно.       Быстро сообразив, какой из ключей подходит, Никита открыл дверь и пропустил меня вперед. Кабинет технологии находился в оранжевом полумраке — вечернее время давало о себе знать, и единственным источником света было заходящее солнце. Выстроенные вдоль стены швейные машинки блестели своими металлическими деталями. Из маленькой кухни, скрытой за массивной деревянной дверью с изображением русской печи, доносился запах подгорелой выпечки.       Я щелкнула переключателем на стене у выхода, включая свет. Никита с неприкрытым восхищением оглядывался вокруг, изучая помещение.       — Не понимаю, почему нас сюда не пускают! — воскликнул он.       Под "нас" он подразумевал всех людей мужского пола. Елена Юрьевна, учительница обслуживающего труда, под страхом смерти запрещала девчонкам приводить в кабинет парней, потому что утверждала, что они обязательно что—нибудь сломают или разобьют. И когда Никита, слишком крепкий и неуклюжий, стоял склонившись над швейной машинкой словно слон, забредший в посудную лавку, я поняла ее опасения.       Никита подскочил к столу, на котором были сложены линейки закройщика, схватил треугольное лекало и, вытянув руки вперед, словно собирается им стрелять, наставил его на одну из швейных машинок.       — Сдавайся, чертов десептикон! — завопил Никита и начал издавать звуки, едва ли похожие на спуск затвора и выстрелы.       — Не понимаешь? Серьезно?       Я покачала головой. Никита произвел еще несколько "выстрелов" в швейную машинку, затем почесал острым углом лекала подбородок и положил его на место.       Я чувствовала себя так, словно была ответственна за каждый его неосторожный шаг. Мне хотелось связать Никите руки, чтобы он ничего не трогал, и я старательно сдерживала порыв залепить ему подзатыльник, когда он споткнулся о шнур утюга и чуть не полетел на пол вместе с гладильной доской.       Я сняла сумку с плеча и поставила ее на парту напротив учительского стола. Никита тут же скинул с себя рюкзак, словно только и ждал моего разрешения.       — Ну, и что мы тут будем делать? — спросила я, облокачиваясь на парту.       Никита застыл напротив манекена, разглядывая его, словно инопланетянина. Я повторила свой вопрос.       — Я подумал, что было бы неплохо перекусить, — Никита коснулся бархатной поверхности манекена. — Лично я голоден, как волк.       Стоило только Никите упомянуть еду, как в животе предательски заурчало. Стоило признаться, что это была отличная идея.       — Но почему тогда не столовая? Логичнее было ее вскрыть, там еды больше. Там, — я мотнула головой в сторону кухоньки, — одни соленья, и те не факт, что свежие.       — Логичнее — да. Но не проще. Там чуть ли не каждый шкаф под ключ закрывают. — Никита глянул на меня так, словно я не понимаю элементарных вещей.       Мне показалось, что раньше я уже чувствовала на себе этот взгляд. Не напрямую, но украдкой. Я вспомнила день, когда Варя, побывавшая на премьере второго Стар Трека, пыталась в красках объяснить мне сюжет, но в моей голове он укладывался намного хуже, чем любая теорема по геометрии. Варя вздыхала, но не сдавалась, а мою спину буравил чей —то осуждающий взгляд.       Я тряхнула головой. Огромное количество времени, проведенного в одиночестве, давало о себе знать.       — Ладно, предводитель автоботов, давай посмотрим, что можно найти на кухне, — предложила. Никита удивленно приподнял бровь. — Если мне не интересно, это не значит, что я ничего об этом не знаю.       — Вау, — произнес Никита и прикрыл рот ладонью, словно оказался страшно поражен.       — У нас есть две банки консервированных огурцов, три картофелины, открытый пакет молока, — Никита прервался, чтобы понюхать его, а после добавил: — Кажется, свежее.       Мы стояли вокруг небольшого стола, на котором виднелись жирные следы чьих—то пальцев, друг напротив друга. Я добавила к пожиткам Никиты пакет обветренного печенья с шоколадной крошкой, найденный мной за фарфоровыми блюдцами.       — Можно сварить картошку и съесть ее с огурцами. А потом молоко с печеньем на второе блюдо.       — А на десерт тебе придется бежать за ключами от туалета, — отметила я.       — Ха—ха—ха, — Никита приложил руку к животу и задрал голову назад, словно действительно смеется.       — Можем не трогать молоко, если не хочешь, — продолжил он, когда поймал на себе мой усталый взгляд.       — Против молока ничего не имею. Против огурцов — да.       Никита кивнул и убрал банки с соленьями обратно на подоконник.       — Картошку? — спросил он.       — Как хочешь, — я пожала плечами.       Никита молча скинул картофелины в раковину и включил воду. Я села за стол, демонстрируя тем самым полной отказ от какой—либо деятельности, взяла с ближайшей полки, до которой смогла дотянуться, чашку и принялась вертеть ее в руках.       За окном, тем временем, становилось все темнее, и вместе с полумраком, опускающимся на город, мне становилось все неуютнее. Мне казалось, что я делаю что—то действительно противозаконное — словно это не меня по ошибке заперли в школе, а я сама устроила взлом с проникновением. Никиту же это совсем не беспокоило. Он выглядел так, словно находится у себя дома, а я просто пришла к нему в гости.       — Рит? — позвал Никита, и я подняла на него голову. — Не напрягайся так, а то вена на шее лопнет.       — Я пытаюсь, — честно ответила я. — Просто я не каждый день попадаю в такие ситуации. Чтоб ты знал, я вообще редко в каких—либо ситуациях участвую. Для меня поход в кино — победа над собой.       — И как тебе живется в таком ритме морской водоросли?       — Спокойно.       Никита дернул головой в неопределенном жесте. Наверное, ему стало меня жалко. И я не винила его в этом — иногда мне и саму себя пожалеть хотелось.       — Не поможешь мне? — Никита поднял вверх мокрую руку с кухонным ножом.       — Не в состоянии справиться с тремя картофелинами? — возмутилась я, но все—таки, встала и подошла ко второй раковине. Никита протянул мне свой кухонный нож и скинул в мою раковину самую большую картофелину.       — Твои родители не поднимут панику от того, что их дочурка пропала без вести? — спросил он, слегка толкнув меня плечом.       — Мать уехала со своим дружком отдыхать в Италию. Не думаю, что ей есть особое дело до того, во что вляпалась ее непутевое и бестолковое чадо.       Я бросила взгляд на Никиту. Он поджал губы.       — Неважные отношения с родителями?       Я неоднозначно мотнула головой, словно не поняла вопроса. Мне не хотелось жаловаться на свою жизнь человеку, которому это мало интересно.       — Мои отношения с братом едва ли можно назвать идеальными, — сказал Никита, когда так и не получил ответ на свой вопрос. — Я не понимаю, чего именно он от меня хочет: он знает, что я не могу вкладываться в учебу в полную силу, но все равно давит словно пресс в тысячу тонн, — Никита скинул почищенную картофелину в кастрюлю с водой, стоящую на плите, а затем продолжил: — Я домой прихожу только ближе к ночи, чтобы прямо с порога завалиться в кровать и не выслушивать монологи Жени на тему моей бесполезности.       — Мне кажется, моя мать ведет настольную книгу под названием "1000 и 1 косяк моей тупой как валенок дочери".       — Женя еще год назад продал права на свою настольную книгу "Что делать, если твой брат — человек дождя" Михалкову. Скоро фильм выйдет.       — На вручение премии "Кинотавр" позовешь?       — Боюсь, с любовью моего брата ко мне, "Кинотавр" мы будем смотреть с парковочного места.       Я рассмеялась, и картошка выскользнула у меня из рук, поднимая брызги. Никита охнул, и я взглянула на него — рукав его серой толстовки покрылся мокрыми пятнами. Я рассмеялась еще громче.       — Эй! — воскликнул Никита, и я тут же почувствовала прохладу на щеке и шее.       Противная вода затекала за шиворот, и я запрыгала на месте. Теперь смеялся Никита.       — Я же не специально! — я пыталась возмутиться, но улыбка во все тридцать два зуба не делала меня убедительней.       — А я специально! — Никита высунул язык, а затем забрал мою картофелину и закинул ее вместе с еще одной своей в кастрюлю.       Ужинали мы молча. Никита построил на своей тарелке кучки из переваренной картошки и съедал их одну за другой. По его лицу я видела, что вкус ему не нравится, но он старательно пережевывал сухой картофель и делал вид, словно это самое вкусное в мире блюдо до тех пор, пока я не сказала ему, что он может не строить из себя героя.       Я макала печенье в молоко и по кусочку клала его в рот. На вкус оно оказалось сносным, да и лучше у нас все равно ничего не было.       — У меня аллергия на арахис, — сказал Никита, когда запихнул в рот печенье целиком. — Надеюсь, в нем нет арахиса?       — Увидим секунд через тридцать, — я пожала плечами.       Никита поперхнулся, поднимая пузыри в своей кружке с молоком.       — Ты такая добрая, я просто балдею! — воскликнул Никита.       — А ты что думал, со мной не пропадешь!       Никита согласно закивал головой и засунул в рот еще два печенья. Я сосчитала до тридцати.       Арахиса в печенье найдено не было.