Одна на миллион

      Я бежала по коридору, не сбавляя темп, даже после того, как медсестра на посту сказала мне, что с поступившим недавно Никитой Макаровым всё в порядке. Плоская подошва кед скользила по свежевымытому больничному полу, заставляя меня влетать в косяки, но я даже и не думала тормозить. Мне казалось, что всё это сон: чужой, глупый и какой—то слишком страшный. Но это была реальность, я понимала это по больничному запаху — смеси бинтов и каких—то лекарств, — а также по крикам санитарки, которую я чуть не сбила с ног, когда та спиной покидала только что убранное помещение.       В дверь палаты номер девять я влетела всем корпусом, больно ударившись локтями.       Я увидела Женю, прежде чем увидела Никиту. Он стоял у изголовья кровати брата, скрестив руки на груди, и что—то говорил ему, хмуря брови. Когда я вошла, он тут же замолчал и посмотрел на меня чуть мягче, чем до этого смотрел на брата.       Я не знала, что сказать, и лишь замерла в дверном проёме, не в силах разжать пальцы, чтобы выпустить металлическую ручку. Никита сидел в кровати, прислонившись спиной к стене, и дёргал здоровой левой рукой синюю лямку на поддерживающей повязке, фиксирующей правую. Когда наши взгляды встретились, Никита дёрнулся, чтобы слезть с кровати, но Женя тут же вернул его на место твёрдым, но лёгким толчком в плечо.       — Сиди на месте, Ромео. Врач сказал, сегодня тебе лучше отлежаться, — затем Женя снова перевёл взгляд на меня и улыбнулся. — Рита.       — Здравствуйте, — мой голос получился слишком высоким.       Я всё ещё переводила дыхание после спринта по коридору.       — Ладно, детки, я подожду снаружи, — Женя повернулся к брату и потрепал его по волосам. Тот недовольно отвёл голову в сторону, словно стеснялся при мне принимать от брата подобные знаки проявления семейных чувств. — Если что — зовите.       Женя прошёл мимо меня в коридор, и когда я шагнула в сторону, чтобы пропустить его, он одобрительно хлопнул меня по спине.       И мы с Никитой наконец остались вдвоём.       Теперь я могла внимательно разглядеть каждую рану на его лице: разбитая губа, свежий шов, пересекающий бровь, ссадина на скуле под глазом.       — Ужасно выглядишь, — я старалась звучать беззаботно, но понимала сама, насколько жалко выгляжу со стороны со слезами в голосе.       — Всё не так уж плохо, — Никита улыбнулся своей обычной, кривой и такой чарующей улыбкой.       Я покачала головой и подошла ближе. Мне стоило огромных усилий не упасть рядом с ним и не разреветься. Всю дорогу до больницы я придумывала, что скажу ему, но сейчас, когда он выглядел таким сломленным, но всё ещё пытающимся держаться за последнюю веточку оптимизма, все слова моментально вылетели из головы.       Я остановилась у изголовья кровати, именно там, где до меня стоял Женя, и присела на самый край матраса — так, словно и вовсе его не касалась. Протянула руку вперёд навстречу Никитиной ладони. Он тут же сжал её — сильно, словно боялся, что я могу уйти.       — Кто это сделал?       — Я не видел их. Подловили недалеко от твоего дома — я и опомниться не успел, как эти двое в чёрных куртках и капюшонах, надвинутых чуть ли не до самого подбородка, уже вовсю разукрашивали моё лицо. Но, смею заметить, я успел несколько раз настучать им по головам. До того момента, как отключился, конечно.       Я повернула ладонь Никиты тыльной стороной к себе и заметила сбитые ссадины на костяшках его пальцев.       — Как представлю, что вместо меня они могли наткнуться на тебя — аж дрожь берёт, — добавил он.       Повисло долгое молчание. Я продолжала осторожно выводить указательным пальцем на ладони Никиты неведомые узоры, старательно избегая его взгляда. Я считала себя виноватой — ведь именно из—за меня Никита оказался там, возле моего дома, когда, если бы я была хоть немного сдержанней, он сейчас был бы цел и невредим.       — Посмотри на меня, — попросил Никита, и я оторвала взгляд от его руки. — Что тебя беспокоит?       — Ты, — честно призналась я.       Никита сдвинул брови к переносице, притянул мою ладонь к своему лицу, заставляя меня слегка податься вперёд, приложился губами к её тыльной стороне и выдохнул, что всё будет хорошо.       И тут моё сердце разбилось. Я смотрела на Никиту, а он смотрел на меня, и всё остальное казалось таким маленьким и незначительным, словно и не существовало вовсе.       Мне потребовалось одиннадцать лет, чтобы не замечать Никиту Макарова, и чуть больше двух недель, чтобы в него влюбиться.       — Не плачь, пожалуйста, это всего лишь царапины, — тихо произнёс Никита, и только после его слов я почувствовала, как по щекам медленно скатываются слёзы. — Лишь второй раз вижу, чтобы ты плакала, — добавил он.       — Потому что я очень редко это делаю, — подтвердила я, вытирая слёзы свободной ладонью, — Когда я плачу, моё лицо всё время покрывается пятнами, и ...       — Нет. Ты очень красивая, когда плачешь.       Хоть я и покачала головой, на мгновение закрыв лицо ладонью, я успела заметить, как Никита поморщился, когда заёрзал на месте, чтобы принять более удобное положение.       — Болит? — спросила я.       — Плечо, — уточнил Никита. — Ключица вывихнута. Травматолог сказал, что мне ещё повезло, потому что если бы мне её сломали, то всё: ходил бы я с гипсом в прижатой к туловищу рукой, как покалеченный цыплёнок, и ...       И я поцеловала его. Одна моя рука всё ещё продолжала сжимать его, когда вторую я осторожно положила ему на щёку, стараясь не касаться ссадин и синяков, а он продолжал болтать, словно не понимал, чего я хочу. Когда мои приоткрытые губы коснулись его, я почувствовала, как Никитин корпус отклонился от стены, чтобы стать ближе ко мне. Мне хотелось, чтобы он запустил вторую руку мне в волосы, хотелось, чтобы затем он спустил её ниже и оставил тёплые следы от своих пальцев на моей шее. Но вместо этого всё, что могла сделать его правая рука — это лежать параллельно полу, зафиксированная повязкой, и я решила, что в этот раз справлюсь сама. Не размыкая поцелуя, я ладонью пустила линию от щёки Никиты до его подбородка, довела её до шеи и здоровой ключицы и затем сжала в кулачок воротник его клетчатой рубашки.       Поцелуй длился бесконечное количество лет.       Отстранившись, я не торопилась открывать глаза — мне было страшно увидеть разочарование или непонимание на лице Никиты. Я прикусила нижнюю губу. Шумно выдохнула. Выпрямилась. И только потом открыла глаза.       Никита выглядел ... потрясённым.       — Что это было? — Он почти шептал.       — Анестезия, — ответила я так же тихо.       Никита улыбнулся мне так, как не улыбался никогда: сначала он поджал губы, затем растянул их в маленькой, еле заметной улыбке с опущенными вниз уголками. Но основную роль сыграли его глаза — они смотрели на меня так, словно я была чем—то безумно прекрасным.       Я чётко осознавала, что этот поцелуй не был спровоцирован на миг потерянным самообладанием. Я хотела это сделать — и я сделала это. Но страх того, что Никита может мне не поверить, продолжал душить меня изнутри.       И тогда я заговорила:       — Прости меня за то, что тогда я не ответила тебе взаимностью ...       — Я же говорил тебе, что ...       — Нет. Выслушай меня, пожалуйста, — Никита кивнул. — Мне действительно жаль, что я ничего не сказала, потому что это значит, что я соврала тебе ...       Никита уставился на меня пронизывающим взглядом, словно пытался прочитать мои мысли.       — Ты мне очень нравишься. Правда.       Казалось, Никита словно не расслышал. Он не открыл рот от удивления, не вздёрнул брови, не округлил глаза. Лишь неуверенно мотнул головой и продолжал смотреть на меня, не отрываясь.       В его голосе отчётливо слышалась грусть, когда он спросил:       — Это шутка?       Я с уверенностью заявила ему, что никогда бы не позволила себе шутить над чувствами.       — Скажи что—нибудь, — попросила я спустя непродолжительное молчание.       — Я всё ещё тебя люблю, — пролепетал Никита.       Я опустила взгляд на ладонь Никиты, которой он всё ещё сжимал мою. Его пальцы были длиннее и тоньше моих, а кожа бледнее. Я видела синеватые вены, лежащие под ней, и не смогла удержаться от того, чтобы не провести по одной из них, самой длинной, подушечкой указательного пальца другой руки.       — Теперь твоя очередь что—нибудь сказать, — произнёс Никита.       Я набрала в лёгкие побольше воздуха, прежде чем заговорить:       — Может тебе записаться на бокс или карате? Тебя бьют, потому что ты выглядишь так, словно не способен дать сдачи.       Мгновение Никита смотрел на меня, непонимающе хлопая ресницами, а затем разразился громким смехом.       — Умеешь же ты испортить момент! — застонал он.       Я видела, как с каждым издаваемым смешком, Никита жмурился от боли.       — Хватит смеяться, — скомандовала я с серьёзным видом, — Тебе же больно!       — Тогда хватит меня смешить!       Я недовольно покачала головой. Придвинулась к Никите чуть ближе, зажала его ладонь между своими двумя и подумала о том, что никогда раньше не чувствовала себя более нужной, чем сейчас.       Никита тихонько потянул меня к себе.       — Иди сюда, — сказал он, кивая на небольшую полоску кровати, остававшуюся между его телом и краем.       Он явно недооценивал мои формы или переоценивал отрезок пространства, на который предлагал мне их разместить, но я не подала вида: лишь стащила с себя кроссовки, упираясь носком в пятку каждой ступни по очереди, расцепила наши ладони и осторожно, стараясь не делать резких и необдуманных движений, улеглась на бок так близко к Никите, что смогла тут же почувствовать жар его тела, несмотря на то, что нас отделяло целых два слоя одежды.       Никита чуть отодвинулся, аккуратно заёрзал по кровати вниз и лёг на бок лицом ко мне. Между нашими носами было теперь не больше десяти сантиметров. Я невольно закрыла глаза. Мы делили на двоих один воздух: пропитанный его цитрусовым одеколоном, стиральным порошком, которым пахла подушка, и обезболивающими, которыми пахло его дыхание.       — Здорово, что ты никогда не читаешь дурацкие школьные объявления, — шепнул Никита.       Я хмыкнула и открыла глаза.       — Здорово, что ты компьютерный задрот.       Никита раздражённо цокнул языком, но улыбка не сходила с его губ. Он протянул руку к моему лицу и осторожно отодвинул в сторону прядь волос, упавшую мне на лоб. Было так непривычно: я одновременно и чувствовала его прикосновения, потому что они пробивали током каждую мышцу, и не чувствовала их совсем, потому что они казались мне такими лёгкими и естественными, как летний тёплый ветер. Было так странно: я чувствовала под боком тепло человека, но не пыталась в панике отгородиться от этого.       Мне не хотелось портить этот момент разговорами, и Никита молчал, хоть я его об этом и не просила. Лишь какое—то время спустя я услышала, как он шепнул что—то похожее на "надо же", прежде чем снова поцеловать меня.       Я находилась в палате всю ночь. Жене пришлось выразить медсестре и дежурному врачу довольно увесистое "спасибо" в денежном эквиваленте за то, чтобы меня не выгнали. Я была бесконечно благодарна ему за это, говорила, что обязательно отдам всю сумму до копейки, но мужчина лишь отмахивался и улыбался, смотря на своего брата.       Никита говорил, что Женя винит его в смерти родителей, а по короткому разговору в их квартире, который мне удалось застать, я представляла, как сильно они, должно быть, ненавидят друг друга. Но этого не было: ни презрительных взглядов, ни ядовитых слов, ни недовольных мотаний головой. Я лишь видела, как старший брат радуется тому, что с его младшим всё в порядке, пусть и выражает это только с помощью крепкого рукопожатия перед уходом и мелькнувшей лишь на мгновение однобокой улыбки.       Я следила за тем, чтобы Никита спал на спине и не пытался перевернуться на живот. Впервые в жизни мне пришлось провести ночью целых шесть часов, практически не смыкая глаз — Никита спал беспокойным сном и то и дело норовил потревожить свою больную ключицу. Последний раз я посмотрела на часы, когда короткая стрелка указывала на семь, длинная стремительно приближалась к девяти, а за окном вовсю светлело.       После того, как Никита наконец сказал, что мертвецки хочет спать (а случилось это только тогда, когда медсестра вколола ему приличную дозу обезболивающего), закрыл глаза и практически моментально провалился в сон, я осторожно поцеловала его в лоб и слезла с кровати, чтобы не стеснять больного. Размещаться мне пришлось на низком кресле с твёрдым сиденьем, что было ужасно неудобно: уже спустя час моя пятая точка стала затекать, и тогда мне пришлось экспериментировать — я придвинула кресло максимально близко к Никитиной кровати, чтобы можно было закинуть на неё ноги, и в таком положении и уснула, положив под голову свою кожаную куртку.       Проснулась я от того, что кто—то варварски расталкивал меня в плечо. Нависшая надо мной тучная женщина средних лет с короткими красными волосами тыкала мне в лицо своим бейджем старшей медсестры и требовала, чтобы я покинула палату. Её губы, тонкие, как две тесёмочки, недовольно кривились, а лоб пересекали глубокие морщины.       — Вас уже как полчаса не должно быть здесь! — гаркнула она.       В этот же момент, как она наконец выпустила моё плечо, в палату вошёл Никита.       — Вас обоих, — подчеркнула она, указывая на него пальцем.       — Извините. Уже уходим, — Никита поднял одну руку в воздух в примирительном жесте.       Медсестра обошла кровать и принялась снимать с неё постельное бельё с таким остервенением, что я поняла — лучше бы нам действительно её послушаться.       — Давно ты встал? — спросила я Никиту, обуваясь.       — Где—то с минут сорок. Позвонил Яну с Семёном, сказал, что всё хорошо. Не хотел тебя будить просто.       Я подняла глаза на Никиту и благодарно ему улыбнулась. Выпрямилась, прогнулась назад, пытаясь избавить мышцы от неприятной истомы после сна в позе не рождённого эмбриона, сняла со спинки кресла свою куртку и последовала к выходу.       — Макаров, — окликнула Никиту медсестра как раз тогда, когда я поравнялась с ним и взяла его за здоровую руку. — Не забудь на перевязку через неделю.       — Так точно! — произнёс он, при этом не сводя с меня взгляд.       Всю дорогу мы шли молча. Яркое утреннее солнце не грело, но жутко слепило глаза, и поэтому мне пришлось вперить взгляд в асфальт под ногами. Никита держал меня за руку, переплетая пальцы. Каждый раз, когда мы останавливались на пешеходном переходе, он поглаживал большим пальцем тыльную сторону моей ладони.       Я была с ним, но я чувствовала себя как никогда свободной.       — Так что? — Никита первым нарушил тишину.       Мы проходили мимо детского садика, где всегда было тише обычного субботним утром.       — Что? — уточнила я. — Если ты про школу, то я туда уже не пойду. Мы и так пропустили два урока — смысла нет.       — Да нет, я не об этом ... — я подняла глаза на Никиту. Он хмурился, его губы что—то шептали, пытаясь подобрать правильные слова. — Ну ... Ты теперь как бы моя девушка?       Моё сердце пропустило несколько ударов.       — Будешь называть меня так — я тебе ключицу до конца сломаю, — я попыталась отшутиться, но чувствовала, как начинали потеть ладони.       Ещё немного, и рука Никиты просто напросто выскользнула бы из моей.       — А как тогда? Моя "больше—чем—подружка"?       — О Господи, это ещё хуже! Нет более фамильярного слова для обозначения девушки, чем подружка, — я поморщилась. — Могу я просто быть твоей, без этих там "девушек" и уж тем более "подружек"?       Никита остановился — так резко, что я испугалась, вдруг ему больно.       — Всё в порядке? — я не пыталась скрыть беспокойство в голосе.       — Да, просто ... Слышать от тебя предложения подобного рода немного странно.       Я смотрела на него: на то, как блики играли в его глазах василькового цвета, по сравнению с которыми небо казалось серым даже в такой солнечный день, на то, как в разные стороны смешно топорщились его волосы, на то, как он щурился, когда ветер легонько ударил его в лицо, на то, как его губы расплылись в кривоватой улыбке, когда я привстала на носочки и свободной рукой схватила его за край куртки, чтобы удержать равновесие.       Смотрела и думала о том, что мне страшно повезло.       — Придётся привыкать, Никита Алексеевич, — произнесла я.       — Думаю, что с этим я справлюсь, — ответил Никита.