✖
Мало кто думал о его чувствах. Поправка. О них не думал никто. Люди жили придуманным Гарри, грезили о придуманном Гарри, желали придуманного Гарри, а ведь он был вполне себе реальным. По крайней мере, впиваясь коротким неровным ногтём в светящуюся изнутри кожу, он чувствовал боль, и, оттягивая на голове сверкающие бриолином пряди, он чувствовал боль. Боль свойственна человеку. Гарри никогда не вздыхал и никогда не жалел себя. Как не жалел и никого вокруг. Он не позволял себе этой роскоши. Он нес свой крест — крест быть помешанным — и не жаловался. Он не мог прекратить то, что однажды по глупости начал, а осознание этого причиняло такую боль, по сравнению с которой физическая казалось эфемерной. Иногда в его душе проскальзывала серебряная змея с блестящей чешуей по имени Жалость. Именно этот зародыш человечности в его сознании и напоминал о том, что он живой. Жалость к людям, которых он осознанно и неосознанно мучал, удерживала его на поверхности, не давала взлететь слишком слишком высоко или провалиться слишком низко, придавала еще большей незаслуженной правильности его чертам. Благодаря ей он не тонул в чёрном бездонном океане своего сумасшествия. Не до конца тонул. Второе чувство, которое делало его человеком, — Страх. Который Гарри тщательно пытался скрыть, как скрывал все свои настоящие качества, но который все равно читался в каждом танцевальном движении, в каждом нервном постукивании ногой по поверхности пола, во всех мурашках на бледной коже. Который читался в глазах. Такой очевидный, такой знакомый, такой понятный. Не имея лица собственного, Страх обладает особенностью быть узнаваемым, на чьем бы лице не появился. Гарри не был исключением. Он вздрагивал, пугаясь размеров чёрного океана — своего сумасшествия, — каждый раз, когда подходил к нему, чтобы испить чего-то нового и одновременно приевшегося. Чего-то, что люди хранили в секрете, запирали на три замка, помещали за семью печатями, планируя никогда не выпускать наружу. Он жил за счет чужого ужаса. Он пил чужой ужас. Гарри никогда не любил. Зато Гарри ненавидел. Жалость, Страх и Ненависть — вот и всё, что он был способен испытывать. Иногда к трем чувствам прибавлялось четвертое. Одиночество. В своей жизни он отверг стольких людей и растоптал столько душ, что, казалось, люди вокруг него медленно сужали кольцо — их становилось все меньше и меньше. Каждый новый раз выходя на сцену и окидывая взглядом такой же по наполненности зал, он понимал, что это самое «кажется» навсегда осталось в прошедшем времени, а люди все так же любят его, все так же позволяют себя обманывать. Но стоило только взглянуть в глаза кому-то из бесчисленной толпы, глубоко под тугой оболочкой рождалось чувство бездомности; каждый раз он всё с большей долей неуверенности приступал к номеру, и люди это чувствовали. Они начинали перешептываться, уже не такие вдохновленные, но по-прежнему обманутые и околдованные. Завершая ненастоящий танец, Гарри скрывал глаза и эмоции за капюшоном и исчезал. Его гипноз начинал слабеть, а он думал лишь об одном: как поразительно аплодисменты похожи на звуки дождя. Такого, в котором Гарри виделась призрачная Свобода.✖
Это случилось в один из таких дней, когда погода бывает по-особенному озлоблена на мир; за небольшим окном — по какой-то причине из пяти таких же в главном зале театра оно единственное осталось незанавешенным — бушевала буря. В мраке, нарушаемом лишь вспышками грозы, то и дело появлялись темные очертания изуродованных лиц, которые, убедившись, что заставили вас поежиться при взгляде на них, тут же пропадали и оставляли испепелять взглядом густую тьму, утешая себя мыслью, что померещилось. Возможно, это было и так. Возможно, странные твари существовали лишь на периферии вашего сознания и никогда бы не осмелились стать полноценно реальными. Но факт оставался фактом: они, всё-таки, существовали. Как и Гарри, в эту неопределенную минуту сидящий в гримерке, которую он делил с несколькими другими актерами, не в силах оторваться от своего отражения в замызганном зеркале. Он существовал, и его душа существовала, хотя сам Гарри бы предпочел, чтобы последняя сгорела. В страшных муках. Зеркало отражало стальной взгляд прозрачно-зелёных глаз, овальные веки, иронически вздёрнутые чёрные брови, ореол тёмных кудрей — в этом освещении они создавали четкий и пугающий контраст с практически идеально белой от дешёвого грима кожи. Но это было всё, что могло сказать зеркало. Оно не было способно показать движения истерзанной души, не было способно рассказать о том, что под густым слоем краски кожа была бледной — от страха. Зеркало запечатлевало чёрный океан, бушующий лишь на поверхности. Если бы Гарри не был заворожен своим отражением настолько сильно и не плавал в желании разбить зеркало вдребезги настолько отрешенно (он не делал это только потому, что знал: его душа не умрет даже от прямого выстрела в лоб из огнестрельного ружья — останется жить вне мертвого тела), он бы, несомненно, заметил появившуюся у двери не без скрипа фигуру. Его взгляд бы сфокусировался, губы бы сжались в тонкую полосу, глаза вновь бы обрели привычное холоднокровие. Но этого не случилось. В данную секунду Гарри был слабее, чем когда-либо — он всегда был чуточку более уязвимым для постороннего мира, когда созерцал своё отражение. А состояние уязвимости человека лучше не наблюдать никому. Но... — В первый раз я вижу тебя без маски. И я не знал, что ты умеешь улыбаться. Гарри вздрогнул и обернулся, бледнея. Теряясь. Пугаясь. Его застали не в тот момент. Он действительно улыбнулся? Улыбнулся, смотря на себя — единственного человека, к которому можно было отнести слова «зато Гарри ненавидел»? Нет, это не так. Не может быть так, не могло быть так. У Гарри закружилась голова. — Уйди, — даже жесткий приказ прозвучал, как ласковая просьба, слетая с пунцовых губ; Гарри сжал зубы. «Собеседник», который оказался невысоким юношей с волосами цвета миндаля и наверняка был актеришкой заднего плана, захлопнул за собой дверь — в его движениях читалась непривычная смелость — и пододвинул к себе один из стульев с содранной кожей и некрасиво торчащей набивкой. Все это время он не поднимал взгляда. — Уйди, — повторил Гарри, делая больший упор на этом слове. — И не подумаю, — спокойно ответил юноша, ни в едином слоге и ни в едином звуке не показывая испуга. Более того: он еле заметно ухмыльнулся, заставляя Гарри ощутить рвотный позыв. Последний не переносил любые человеческие чувства, помимо одного лишь восхищения его персоной. У Гарри не было ни капли опыта в общении с людьми, потому что обычно они теряли дар речи на расстоянии еще пяти метров от него, а с «немыми» разговаривать не приходилось. Иногда, впрочем, бывали отважные, что ценой своей жизни готовы были стать кем-то для надменного красавца, но смелость их покидала — как способность двигаться болезненно быстро покидает того, кого ударил паралич, — как только Гарри снимал маску. Все люди потом в восхищенных, приукрашенных и абсолютно неправдивых разговорах расходились во мнении. Кто-то считал, что запечатлел вечное мгновение, другой заверял, что пережил маленькую вечность, но в одном сходились все: Гарри был самым красивым из всех когда-либо виденных ими созданий. А этот юноша был первым, на чьем лице не отразилось обожание при первом взгляде ему в глаза. Это напрягало Гарри и, хоть он и не хотел этого признавать, интересовало его. Незнакомый парень не сводил взгляд с пятна аквамариновой краски, растёкшегося по полу, и, казалось, совсем не спешил начинать разговор. Грудь гипнотизёра сковало тишиной, но не восхищенной и не наполненной молчаливым наблюдением за его персоной, а неудобной. Гарри выдал свою боязнь неудобства тем, что заговорил слишком поспешно: — Тебе что-то надо? — и слишком холодно. Юноша в ответ только откинулся на спинку стула и блаженно прикрыл глаза; такое поведение уже действовало на нервы. Гарри разрывался между двумя желаниями — остаться наедине с собой и побыть в гримёрной одному, — и оба явно не включали странного и наверняка чокнутого парня в себя. — Либо ты сейчас же уходишь, либо... — Гарри уже придал тону достаточной суровости вперемешку с каплей фальшивой умиротворенности и толикой лени, готовясь медленно произнести привычную угрозу, закатить глаза и забыть странного незнакомца на сотни лет вперёд, как впервые в жизни его планы нарушили. Да еще с какой непосредственностью нарушили: — Если мне не изменяет память, я не разрешал называть себя на «ты». Гарри застыл. На шестнадцать пустых и на удивление тягучих секунд можно было подумать, что он — сооружённая из воска статуя, которую отличает от правдоподобной лишь неестественная красота. Взгляд прикован к пустоте, на лице заморозилась отрешённость; казалось, чтобы обрести дар речи вновь, нужно было как следует разогреть голосовые связки или распеться. — Ты... Что? — севшим голосом. — Вы. Воздух, свистя, вылетел из легких Гарри с гулким выдохом. Со стороны окружающих его людей еще никогда не проявлялось самолюбие: с самого детства Гарри казалось, что на данное качество имеет право лишь он. Находясь в трансе, из всей палитры чувств люди были способны лишь на беззащитность перед ним и его даром. Никто и никогда не осмеливался нарушать правило «Бойся того, кто легко может сделать тебя беззащитным». Так что себе позволяет этот мальчишка? — Сначала ты нагло врываешься в моё личное пространство, потом нагло отказываешься уходить, а затем еще и нагло ставишь мне какие-то условия, — Гарри уже до конца растерял всё свое показное спокойствие, потому что в голосе засквозило раздражение. И злость. Сидящий на стуле парень неожиданно поднялся и начал бродить по комнате, то и дело останавливаясь и начиная пристально рассматривать какой-нибудь парик, краску — он на секунду дольше задержал взгляд на средстве для имитации тёмной крови — или лак для волос. Так и не оборачиваясь к Гарри лицом и не прекращая вертеть в руках разнообразные баночки, будто специально кладя их не на место, незнакомец медленно произнёс: — Но наглость ведь бывает соблазнительной, не правда ли? Особенно, когда всю жизнь ты купаешься в овациях и не слышишь о себе ни одного дурного слова, — даже со спины можно было почувствовать его внезапную ухмылку. — Особенно, когда тебя зовут Гарри Стайлс, и вряд ли кто-то хоть раз в жизни разговаривал с тобой, как с обычным человеком. Гарри бесшумно встал со стула в слабых попытках унять клокочущий в груди гнев. Совершенно нелогичные, но едкие колкости этого дерзкого парня уже перегибали палку; пора было покончить с этим. — Какая у тебя цель? — Он не без удовольствия подметил, как мимолётно вздрогнул юноша, не ожидавший услышать сковывающий льдом голос прямо за своей спиной. Одним резким движением гипнотизёр перехватил его руку, потянувшуюся к очередному средству для грима. — Своровать что-нибудь или просто задеть меня за живое? Внезапно этот странный парень оказался к нему лицом. Это произошло неожиданно — прямо как кувалдой по голове, — и застигнутый врасплох Гарри неосознанно сделал шаг назад, все еще не выпуская тёплую руку незнакомца — нельзя было позволить ему что-то прихватить к рукам, — но и не в силах больше выронить ни слова. Теперь он впервые видел его лицо. — А в тебе есть что-то живое? С этого момента Гарри стало плевать на всё, что этот парень делает, а уж тем более — говорит. С жадностью, настоящей жадностью он исследовал черты лица актёра, которого никогда раньше не видел в труппе. Сердце ухнуло в далёкую глубину, затем — в пятки, а затем — растворилось насовсем от вида мерцающей голубизны с искрами серого, которые потонули в бездонных, как Тихий океан, глазах. Последнее, что Гарри помнил отчётливо, — это рука, которая начала плавно двигаться у него перед лицом. А затем всё остановилось. Звуки, дыхание, краски и время. Был лишь туман и сладкий голос, который, подобно лучу света, разрезал вязкую белизну своим свечением. Это можно было назвать нирваной, это можно было назвать земной версией рая, это можно было назвать наркотической дымкой, но на деле это был всего лишь гипноз. Та самая оборотная сторона гипноза, которую Гарри никогда не видел. Пустота. Если минуту (или полчаса) назад ощущения были похожи на то, что череп вскрывается по швам и из него выплывает всякий намёк на разум, то сейчас — будто бы неаккуратно, с болевыми ощущениями мозг снова пришивали на место, возвещая о том, что время истекло. Гарри мчался по воображаемому золотому лифту вверх и, наконец доехав до остановки «реальность», вышел из него со слегка кружащейся головой. И там по-прежнему были голубые глаза. Они улыбались. — Что... Что ты со мной сделал? — медленно произнёс Гарри и, шатаясь, сел на пол; правда, больше это напоминало падение. Комната по-прежнему кружилась перед глазами, а в голове раздавался стук молота. Юноша сел на пол рядом с ним, видимо, посчитав некультурным стоять, когда другой чуть ли не валяется. — Всего лишь испробовал на тебе то, что ты каждый день практикуешь на толпе ни в чём не повинных людей, — он, кажется, даже невзначай улыбнулся, но не желающий рассыпаться туман помешал Гарри в этом убедиться. После недолгой паузы незнакомец продолжил: — На меня не действует твой гипноз. А мой на тебя — как оказалось, да. Но я обещаю не использовать его больше, если ты мне кое-что пообещаешь. В свою очередь. Глубоко вздохнув, Гарри закрыл глаза. Он не понимал, как за пару минут его и так безумная жизнь успела сделаться еще более безумной. — Тебе живётся скучно? — не подумав, выпалил он, тут же получив абсолютно серьезный ответ: — Да, Гарри. Скучно. И именно поэтому я предлагаю тебе заключить одну сделку. Меня, кстати, зовут Луи Томлинсон.✖
Постепенно. Всё происходит постепенно. И смена мировоззрения — тоже. Удивительно, как страхи и понятия о плохом и хорошем у человека может поменять всего лишь одно составляющее — другой человек. Гарри больше не гипнотизировал; просто не мог. Ему приходилось по-настоящему танцевать, как и другим актёрам, а количество зрителей и цветов заметно уменьшилось; это обижало, напрягало и увеличивало и без того большой ворох безнадёжных «почему». Хоть Гарри уже начал подсознательно понимать, в чём именно причина, он по-прежнему пытался разобраться в сложившейся ситуации, промотать плёнку назад, найти ту самую точку невозврата, когда понял, что влюбился. Всколыхнувшееся робким пламенем чувство не заставило долго себя ждать после странной встречи, и теперь Гарри жил зрительными контактами с Луи, выхватывая их из цепи внезапно наполнившегося смыслом существования. Глаза Луи стали его одержимостью, его смертельной болезнью со стопроцентной летальностью; они будто безмолвно предупреждали: «Мы наркотик, и однажды твоя зависимость сведёт тебя в могилу», но Гарри каждый раз махал на это рукой, в конце концов решив, что из ста смертей он предпочёл бы именно такую. И Страх теперь занял место Жалости, служа для Гарри новым балластом. Но это был уже совсем другой Страх — не страх собственного сумасшествия, а страх любви. В отличие от первого, он имеет не чёрный, а тёмно-алый цвет. И он излечим. Новое выступление теперь неминуемо ассоциировалось с новым разочарованием. Раньше Гарри был единственным, кому хлопали сразу после выхода на сцену, а не только в конце, при поклоне; теперь же Гарри был единственным, кому так слабо хлопали даже в конце. Правда, такой достаточно сильный для любого актера удар, как потеря любви публики, Гарри смягчила любовь собственная — он озарял улыбкой радиус в два метра вокруг себя, когда на поклон выходил Луи. А затем аплодировал ему вместе со зрителями. И были причины: Гарри не раз поражался этому человеку. Как оказалось, его сделка заключалась в том, что один перестает использовать массовый гипноз, а другой — не использует гипноз на него. Зачем это нужно было Луи, неизвестно, но так точно оказалось лучше и безопаснее для всех. За две недели им удалось пересечься лишь три раза, но одного долгого и глубокого взгляда из-под чёрных ресниц Гарри хватало. Пожалуй, это передавало больше, чем полтора часа пустых разговоров о себе и своей скучной жизни — ведь чужая жизнь для людей всегда в какой-то степени скучна. Гарри по-прежнему ничего не знал о Луи. И это был первый раз, когда ему не было плевать на факт подобного рода. Со скрипом в сердце приходилось признавать, что это был первый раз, когда Гарри хотел узнать о человеке всё. Было пятое по счёту выступление со дня первой встречи с Луи Томлинсоном — теперь Гарри считал временные отрезки только так, — когда тот неожиданно не появился на сцене. На месте невысокого сероглазого шатена теперь танцевал брюнет из второго состава, а Гарри внезапно ощутил острое беспокойство: уже привычное отсутствие аплодисментов теперь неприятно кольнуло в сердце (как оказалось, существующее), а на поклоне Гарри ощущал себя потерянным, как никогда. Без Луи всё было — или казалось — иначе. Актёр как можно быстрее раскланялся, собрал лёгкую охапку цветов от людей, на чьи лица не удосужился даже поднять взгляд, и исчез в двери, которая вела из зала. Путаясь в собственных ногах и не очень-то грациозно лавируя между стайками зрителей, он, не отдавая себе в этом отчёта, пытался разглядеть где-то между людьми фигуру Луи, но с самого начала обреченные на провал попытки не увенчались успехом. В итоге, Гарри опять исчез в гримёрной, как и две недели назад, теряясь в глуши чувств, которые уже порядком ему осточертели. Они не изменились, за исключением лишь одного. Всё остальное было прежним: ненависть к своей душе, потерянность и бесконечное желание распутать тугой комок страхов. Нужно спокойно сесть и разобрать ощущения по полочкам, найти причины и виноватого, отправиться на поиски прежнего себя и... К чёрту. Гарри швырнул букеты в невиновную дверь, подскакивая с места и начиная быстро ходить по комнате, схватившись за голову. Ему не нравилось то, что он испытывал. Не нравились его странные желания и мысли, которые имели обыкновение просыпаться ночью. Не нравилась эта неожиданная глупая влюбленность, поэтому Гарри хватался за что мог и в ярости кидал это на пол, поэтому Гарри поднимал с пола букеты, сдирал с них ленточку и оберточную бумагу, а затем кидал в открытое окно. В свежий осенний воздух улетали фиалки, пионы, георгины, желтые хризантемы — фу, какая банальность, — тюльпаны, лилии и даже ромашки; наверное, там, снаружи, это было удивительное по красоте зрелище. Впрочем, внутри у Гарри зрелище было не менее впечатляющим: зона военных действий и пушечные выстрелы, где-то вдали раздается зов горна, в далёкой недосягаемости бушующее море сливается с тёмным небосклоном, растворяя в своих волнах девятого вала неясную линию горизонта, а серп молодой луны отражает перламутровый свет Солнца... В Гарри воевали Огонь и Вода. Воинственным Огнём всегда был он сам, а другая стихия в него вселилась — он чувствовал, что она было чужой, и он, к сожалению, догадывался, от кого именно она пришла. Оставался последний букет, который был совсем маленьким, и, с шуршанием разворачивая синюю гофрированную бумагу, Гарри мысленно чертыхался: неужели обязательно было так упаковывать цветы, чтобы их не было видно за какими-то листами бумаги? Злость вскипела в нем с новой силой, когда он порезал ими палец неосторожным движением, и бурая капля крови стекла на цветок, наконец освобожденный от упаковки. Роза, выкрашенная в чёрный. Гарри завороженно смотрел на неё, в то же мгновение забыв о пораненном пальце и не заметив даже, как что-то лёгкое и белое упало на пол, немного покружившись в воздухе. Поклонники часто преподносили странные и поражающие своей оригинальностью сюрпризы, но до такого еще никто не додумывался. Наверняка подумали бы: «Нет, так цветок будет выглядеть слишком агрессивно». И ошиблись бы. Гарри любил уникальное. На миллионы красных роз можно было насмотреться и на прилавках магазинов, верно? Ухмыльнувшись самому себе, Гарри решил, что оставит этот подарок; даже злость не была уже такой всепожирающей, а шторм на девять валов внутри начал постепенно стихать. Направившись вон из гримёрной, он вдруг остановился и поднял с пола записку, которую, по всей видимости, уронил, когда разворачивал упаковочную бумагу. Витый — не каллиграфический, но и не корявый — почерк: «Роза — потому что ты ассоциируешься у меня с этим цветком: постоянно демонстрируешь свои шипы, чтобы скрыть, что внутри ты чувствительный и ранимый. Чёрная — потому что это твой любимый цвет. Под гипнозом ты бываешь очень разговорчивым. Луи». В животе Гарри расплавилось накалённое железо, обжигая внутренности и поднимаясь сумасшедшей волной от пальцев ног до залаченной чёлки, не обходя стороной и мутнеющий рассудок; за считаные секунды затопив все внутри, невидимая огненная масса выплеснулась наружу в виде ошарашенного взгляда. — Что? — спросил он у бумаги и медленно сполз вниз по стене, о которую ударился, когда шагнул назад. Буквы плыли перед глазами. Вокруг Гарри закружился тёплый вихрь воздуха, унося далеко за пределы сознания, и уже нельзя было точно сказать, что фигура Луи, стоящая в дверном проходе со скрещенными на груди руками и довольным выражением лица, не является обманом воображения. Но знакомый высокий голос был слишком реальным и, к стыду Гарри, шутливым: — Кажется, я написал всё предельно ясно. Или ты не разобрал почерк? Луи беззвучно рассмеялся, а Гарри откинулся на белую стену, закрывая глаза. Если приглядеться к его рукам, то можно было заметить мелкую дрожь — актёр весь будто трясся в лихорадке, окончательно запутавшись и не зная, чему верить. Ему никогда не писали подобного. Ладно, писали, но ему никогда не писали подобного люди, к которым он сам бы испытывал что-то большее, чем симпатию. Он не то чтобы к людям, он ни к одному конкретному человеку не испытывал что-то большее, чем симпатию. Окружающие его люди были скучны. — Вот уже второй раз ты застаешь меня в этой гримёрной не в тот момент, и вот уже второй раз я перед тобой валяюсь на полу. Чёрт бы побрал моё сумасшествие и его приступы, — непослушными губами произнес Гарри, и по звукам шагов он понял, что Луи подошел ближе, предварительно захлопнув дверь. — Знаешь, Гарри, — тот почувствовал, что Луи опять опустился на пол рядом с ним, как в тот раз; но на этот — они уже соприкасались рукавами сценических костюмов. Интересно, это всё-таки из-за воспитания или... — История не терпит сослагательного наклонения. Кто знает: может, не будь твоей помешанности — не было бы здесь ни розы, ни записки, ни меня? Гарри снова обожгло словами, и он сделал судорожный вздох, всё еще не открывая глаза. Нет, с Луи всё по-другому, это точно: с ним следуешь за ощущениями, с ним не думаешь. С ним совершенно точно и вне всяких сомнений легко. Может, именно поэтому: — Так, значит, у тебя есть еще что-то для меня, кроме розы и записки? Гарри распахнул глаза. Сердце, будто проснувшись от вечного сна и освободившись от ледяных оков, теперь билось в груди, как сумасшедшее, грозясь её протаранить. Юноша сам не понимал, как из него вырвался этот вопрос, но теперь, наблюдая реакцию Луи, признавал, что это было не зря. Потому что тот выглядел приятно удивленным и лишь немного... взволнованным. Как и сам Гарри. Луи медленно приобнял его за плечи левой рукой, получая немое согласие в виде нетерпения, загоравшегося в зелёных глазах, что темнели с каждой секундой. Чувства Гарри действительно были до безумия непостоянны, но ведь играть со стихией означает не только смертельную опасность для жизни, но и адреналин? — Разве что, я сам, — тихо и томно произнёс Луи; его голос был мечтательным, шуршащим и каким-то неземным, а неожиданное прикосновение губами к уху Гарри — холодным и влажным. Луи медленно поцеловал его мочку, облизал ушную раковину и, не отрываясь от гладкой кожи, заскользил языком вниз по шее Гарри, останавливаясь у линии обнаженных благодаря костюму ключиц. Тот замер, явно ожидая продолжения. Вздохи вились, словно плети, а тяжелое дыхание в равной пропорции мешалось с низкими стонами: казалось, Гарри умрет прежде, чем Луи в конце концов доберется до его губ или хотя бы изгиба шеи. Гарри таял, рассыпался, плавился под жаром этих скользящих поцелуев, и ни один выдуманный огонь ни за какие миллионы лет не смог бы заменить ему этот настоящий. Когда Луи медленно начал подниматься выше, щекоча трепыхавшимся дыханием шею, а затем — подбородок, Гарри впился ногтями в его руку, медленно смакуя тёплые взрывы внутри себя. Его сладкое помешательство больше не причиняло боли и не волновало так сильно, как прежде, — он нашел способ им наслаждаться. Не без помощи Луи: он теперь целовал линию челюсти Гарри; в тот момент в голубых глазах отпечаталось абсолютное восхищение пополам с нежностью. Терпеть дальше эти дразняще-воздушные и неспешные поцелуи в щеку, в скулу, в висок и будто бы случайные прикосновения, которые проходились прямо по напряжённым нервам и загорались бенгальскими огоньками, было затруднительно, поэтому Гарри, не выдержав, обхватил руками шею Луи и поцеловал его в губы. Первый раз за бесчисленное количество дней чувство отверженности и ненужности, которое Гарри втайне волочил за собой всю свою жизнь, исчезло. Оно пропало. И что-то подсказывало Гарри, что навсегда. Он не мог игнорировать счастье, которое наконец опустилось ему на плечо в виде этого удивительного молодого человека — и не пытался. Луи же, так охотно отвечающий на поцелуй, казалось, просто наслаждался мгновениями. Через несколько секунд они одновременно оторвались друг от друга и соприкоснулись горячими лбами, быстро дыша друг в другу в рот. Тесная гримёрка теперь казалось по-необычному уютной, и даже валявшиеся на полу актёрские принадлежности гармонировали друг с другом; о том, что всего пару минут назад это место было наполнено злостью, напоминали лишь цветы ярких окрасок, которые выделялись на фоне покрывающих улицы рыжих листьев за окном. Теперь Гарри точно знал, что не отпустит. Нет, он мог отпустить Луи — отпустить человека, — потому что это делают люди каждый день, но он точно знал, что не отпустит чувство к нему. Свежее или дряхлое, новое или покрытое слоем пыли, оно всё равно будет бережно хранится в его душе до тех пор, пока гробовая доска не поприветствует своим крестом, и так или иначе — оно будет связывать их обоих невидимой нитью. Это не железные оковы, но она в разы прочнее. Гарри снова опустил взгляд на чёрную розу, которая одиноко лежала на полу справа от них. Теперь на одном из ее лепестков красовалось ярко-алое пятно.✖
Океан Гарри, видимый всеми, бушевал на поверхности; море Луи, сокрытое от чужих глаз и затянутое коркой льда, бушевало на глубине. Если брать в пример животных, то Гарри можно было сравнить с черным котом: непостоянным, своевольным, любящим гулять сам по себе, находящимся в постоянном поиске свободы; а Луи — с псом-лабрадором: честным, искренним в выражении своих чувств и ищущим тёплое местечко в чьём-то сердце. Гарри лишь нужен был кто-то, кто будет остужать его пыл — не погашать пламя насовсем, а только изредка присыпать его землей Спокойствия, — а Луи, сам того не осознавая, нуждался в том, кто привнесет в его жизнь ничем не заменимое Сумасшествие. Два «С» удерживали их отношения в балансе и делали тягу друг к другу не просто сильной, не просто магнетической, не просто гипнотической, а нерушимой. Гарри забыл свой чёрный океан, который был его единственной отдушиной до встречи с Луи, и, что важнее, перестал сам быть чёрным океаном. Теперь Гарри тонул не в нем, а в мерцающей голубизне с серыми искрами — в глазах Луи. Теперь Гарри до конца тонул.