He hit me. And it felt like a kiss.

If he didn't care for me, I could have never made him mad. But he hit me, And I was glad.

Тебе всегда нравилось делать мне больно. Сколько себя помню. С самого детства. Помнишь того очаровательного вьетнамского поросенка, которого мне подарили на мой шестой день рождения? Из-за аллергии матери завести котенка, как я мечтала, было невозможно, так что отец решил убить двух зайцев – и питомцем меня обеспечить, и хоть как-то приобщить к семейному делу, которое меня ничуть не привлекало. В отличие от тебя мне ни разу не хотелось поприсутствовать при убийстве несчастных животных, ты же не упускал ни единой возможности хотя бы тайком пробраться на бойню. А потом, в один ужасный день, ты решил испробовать подсмотренное на моем Берти. И заставил меня смотреть. На то, как раз за разом твой остро наточенный нож для забоя свиней – мини-версия настоящего, тоже подарок нашего любящего папаши – вонзался в маленькое темное тельце, содрогающееся в ответ в конвульсиях. Тебе мало было одного удара. Нанесенный одним точным движением он избавил бы бедного поросенка от страданий. Но ведь это было бы так скучно, да, Мэйсон? Ты упивался, причиняя боль истошно вопящему Берти, но еще большее удовольствие получал, делая больно мне. Ты говорил, клялся, что если я не буду смотреть, если хоть на секунду закрою глаза, то следующий удар придется по мне. И я тебе верила. Верила, что ты действительно выполнишь свое обещание, и рука твоя ничуть не дрогнет. Я смотрела на кровавое месиво, в которое ты превратил моего любимца, и изо всех сил старалась не моргать. От этого на глаза навернулись слезы, и тогда ты бросил свое занятие, присев на корточки рядом со мной. Холодная сталь, обагренная кровью, легонько прошлась по моей щеке, не оставив царапины, но забрав с собой такую же холодную соленую капельку. Которую ты сперва завороженно разглядывал, а затем слизнул с кончика ножа. Вот тогда-то все и началось. Раньше ты мог больно дергать меня за косички, любовно заплетенные мамой или нашей горничной Эммой, или отбирать у меня конфеты. Мог говорить всякие гадости, заставляя меня убегать и прятаться от тебя, чтобы больше не слышать ничего обидного в свой адрес. И этого было достаточно. Достаточно задеть меня или испугать, а порой – и то, и другое разом. Но с того дня, когда ты убил Берти у меня на глазах, а после заставил закапывать его останки в саду и отмывать пол в гостиной от крови – с тех пор все изменилось. Тебе мало было вызвать у меня леденящий страх, нужно было еще и вынудить заплакать. Ты приходил в такой неописуемый восторг и непременно пробовал мои слезы на вкус. Сначала вытирал их тыльной стороной ладони, став старше – промакивал крошечным кусочком тонкой салфетки, которую бросал в свободное плавание к кубикам льда на дне твоего бокала с мартини. А иногда ты попросту собирал прозрачные капельки моей боли губами – со щек, с век, с шеи. Чем больнее было мне, тем довольнее становился ты. Твоя изобретательность не знала границ. Тебе нравилось меня разбивать. И, не давая времени на то, чтобы собрать себя воедино, – разбивать снова, на еще более мелкие осколки. Я закрываю глаза, пытаясь уснуть, и вижу твое ухмыляющееся лицо. Дьявольский блеск в ледяных голубых глазах – мои со временем стали такими же холодными, благодаря тебе. И пустыми. Но если твои озаряются и наполняются светом и жизнью, когда ты тушишь очередную выкуренную сигарету с ментоловым ароматом о мою кожу или крепко сжимаешь пальцами, под которыми расцветают узоры лиловых синяков, мою шею… то я оживаю от твоих прикосновений. Раньше я их боялась и стремилась избежать. От твоих касаний я сжималась и испуганно озиралась по сторонам, размышляя, сумею ли убежать, прежде чем ты успеешь сделать мне больно. Ты ласково шептал мне на ухо очередную гнусность и в противовес тону своего голоса резко хватал за предплечье, ловко нащупывая болевую точку на сгибе локтя. Рвал на мне одежду, грубо толкая на кровать и такими же грубыми толчками входя в меня – как и когда тебе пожелается. Мое собственное желание никогда не учитывалось. Больше стонов, от наслаждения или боли – без разницы. Больше слез, которые ты подхватывал кончиком языка и вбирал теплыми губами, одной рукой удерживая мой подбородок, а другой – властно прижимая к себе, ведя подушечками пальцев по выступающим рубцам и улыбаясь. Но что со мной стало теперь, Мэйсон? Я выросла твоей полной противоположностью. Столь же извращенной. Ты меня такой сделал. Я притворяюсь, что боюсь тебя. Притворяюсь, что ненавижу. Что твои удары ранят меня раз за разом, в то время, как они ощущаются, словно поцелуи. Ты не склонен к проявлению чувств, ты не можешь любить – и твоя привязанность ко мне, особенная и единственная в своем роде, выражается в такой исковерканной форме. Как и моя привязанность к тебе. Я могла бы пожаловаться на тебя родителям или знакомым, могла бы заявить в полицию – да что угодно, миллион раз. Но я не делала этого, ведь со временем ты настолько искалечил меня и сломал, что мне стало нравиться то, что ты со мной делал. А может, дело всегда было во мне и ты лишь помог моей сущности раскрыться. Ты причиняешь мне боль, и я с радостью ее принимаю. И не представляю себе, как может быть иначе. Главное, чтобы ты об этом не узнал. Ведь ты всегда стремишься лишить меня того, что я люблю и чем дорожу. Горький опыт научил меня быть хорошей актрисой и притворяться так правдоподобно, чтобы ты не понял и не лишил меня того, что стало для меня каким-то образом ценнее всего. Ведь у меня нет никого, кроме тебя. И никто мне, если честно, больше и не нужен. Тебе нравится причинять мне боль, но я больше ее не чувствую – не воспринимаю так, как, по идее, должна. Чем больнее мне, тем счастливее ты. А вместе с тобой – и я. Если бы тебе было на меня наплевать, ты не старался бы сделать мне больно.