Scarred

      Свадебные платья… Они так хороши, так воздушны, так волшебны… Так белы и невинно прекрасны… Лежащие ровно строчки, убегающие по силуэту вниз, идеально очерчивая фигуру, придают ей стройность и хрупкое изящество, притягивая взгляд и рождая внутри непреодолимое желание прикоснуться, нежно провести пальцами по переливающемуся на солнце белоснежному атласу, теряющемуся в складках кринолина, почувствовать нежность лепестков цветочного украшения, поднимающегося от талии и красиво обвивающего лиф платья. Небольшой полукруглый вырез так хорошо подчеркивает пышность женской груди, без всякой пошлости и вульгарности, без вычурности и навязчивости, лишь чуть кокетливо позволяя увидеть самое сокровенное, что так волнительно будет подниматься при ее дыхании, когда она скажет у алтаря ему свое тихое «да»…       Худенький парнишка вздрогнул и с опаской оглянулся через плечо, боясь увидеть у себя за спиной чуть сгорбившийся силуэт дяди, его сжавшиеся в гневе и раздражении кулаки и скривленные в издевке губы, которые снова будут насмехаться над его… тайной мечтой когда-нибудь увидеть это белое облако из атласа и кружев на той, которую он полюбит; на той, которая наполнит его жизнь светом и сделает самым счастливым человеком на земле…       Как когда-то мама сделала счастливым папу и подарила ему его — Эдди…       Его серые глаза тревожно оглядели улицу и дверь в лавку через дорогу напротив, где скрылся дядя, чтобы купить запчасти для своего старенького, поддержанного «Форда». Потом они исчезнут из города надолго. И ему еще нескоро, если вообще повезет, удастся выкроить несколько минут, чтобы потихоньку прийти сюда и снова полюбоваться этой красотой, созданной с тонкостью и вдохновением, как настоящее произведение искусства…       Он обязательно научится шить такие же платья.       Нет, они будут лучше.       Каждая строчка, соединяющая детали вместе, каждый стежок, прокладывающий замысловатый узор вышивки, каждая пуговица с перламутровым отливом, которая будет стягивать вокруг тонкого запястья рукав, — все это будет пронизано той пылкой и трепетной любовью к своей избраннице. Никому постороннему, даже искусному портному, он не позволит прикоснуться к платью, изменить фасон, пришить ленту или испортить лишними украшениями дорогую ткань, наполнить фальшью симфонию четких и гладких линий, струящихся вдоль силуэта.        Он сделает все сам.       Сначала будет наблюдать, запоминать все до мельчайших нюансов, учиться этому волшебству. А потом, затаившись в чулане под лестницей, он будет создавать собственное чудо, аккуратно разглаживая, сметывая и прострачивая белоснежную ткань острой иглой, чтобы получился идеальный подарок для его невесты.       И однажды он увидит ее в нем…       Она неспешным шагом, который подчеркнет каждый изгиб ее элегантной женской фигуры, подойдет к алтарю, где он будет ее в нетерпении дожидаться, чтобы подать ей руку и ощутить в своей ладони трепет ее немного влажных от такого волнующего таинства пальцев. Она мило улыбнется ему из-под фаты, нитка натурального жемчуга будет красиво обрамлять ее шею, гармонируя с более темной бархатистой кожей. Непослушный локон, выбившийся случайно из прически, коснется ее плеча, частично скрытого под тонкой вуалью.       В ответ на его взгляд, полный любви и восхищения, она лишь скромно опустит вниз свои черные ресницы и позволит подвести себя к священнику, который именем Бога соединит их сердца и души вместе… навсегда, пока смерть не разлучит их…        Они будут хранить друг другу верность…       Но почти ожившая мечта задрожала и померкла в один миг, как только сильные руки железной хваткой смяли его плечи. Следом последовали резкий разворот, звук пощечины и ощущение жгучей боли на лице — его все-таки поймали.       — Ты опять за свое, мелкий ублюдок? — вторая пощечина прошлась по еще горевшему месту, оставив красноватый след и еще более сильное жжение. — Упрямо цепляешься за свои дурацкие привычки? Ты как сопливая девчонка, которая никак не наиграется в куклы и тряпки! Что? Нравится стоять и пялиться на всю эту пошлую мишуру? Как же ты убог и ничтожен! В тебе та же дурная, испорченная кровь, что и в твоей паскудной матери!       Обидные слова острым кинжалом полоснули по сердцу, пролив на него очередную, застрявшую на лезвии порцию яда, заставив Эдди задрожать от ярости всем телом и, не обращая внимания на застилавшие глаза слезы, кинуться на дядю, который вновь позволил себе так говорить про его мать…       Это все ложь! Грязная клевета и ложь!       Она идеальна, чиста и непорочна! Она любит его и ждет! Никто не смеет говорить о ней плохо!       Он услышал жесткий смех и собственный стон, беспомощно вырвавшийся из горла, когда цепкие руки дяди перехватили его удар и скрутили, прижав к себе спиной, подавляя рывки пытающегося сопротивляться и пинаться тела.       — Да ты даже дерешься как девка! А мечтаешь найти себе невесту? Завести себе ребенка? А у тебя хоть остались еще яйца, сынок? — грубое движение у него в паху, вынудившее прогнуться с новым болезненным стоном и практически повиснуть на руках у дяди, с ощущением того, как лицо заливает краска стыда и клокочущего внутри гнева.       — О, я смотрю, ты возбудился! Мальчик вырос и теперь желает женщину? — сдавленный шепот, до краев наполненный едким сарказмом, зазвучал прямо над ухом вырывавшегося из удушливых объятий парня. Попытка пустить в ход зубы, чтобы избавиться от удушливых и унизительных объятий, закончилась звонкой оплеухой, от которой картинка перед глазами прыгнула и на несколько мгновений помутнела.       — А ты вот послушай меня, малыш! Я прекрасно знаю, что это за существа — эти женщины! Эти мерзкие расчетливые твари с хитрыми свиными глазками, которые сначала клянутся в любви и верности, а потом нагуливают и бросают таких щенков, как ты!       Слова вонзались в уши словно каленое железо, немеющие пальцы на заломленных руках с бессилием разжались. Эдди ощущал, как все нутро заполняет беспощадная горечь от продолжающегося распространяться по венам уже впрыснутого яда.       — Она тебя бросила, Эдвард. Отвергла и ушла дальше тешить свою похотливую душонку, спихнув тебя мне на руки как никчемный, ненужный хлам! Ей наплевать на тебя, слышишь?! Плевать на твое счастье и твои детские мечты о семье! Вспомни, она хотя бы прислала открытку на твой гребаный день рождения в прошлом месяце? Спросила, как поживает ее любимый мальчик Эдди?       Удерживающая его мертвая хватка внезапно исчезла — в ней больше не было необходимости. Он перестал сопротивляться, рваться и кусаться, как пойманный уличный щенок. Уже не было смысла. Яд достиг своей цели — он уже проникал в самое сердце, терзал его и мучил. С каждым пропущенным ударом. С каждым вытолкнутым током крови. Так тяжело и больно не бывает даже от побоев, от хлестких пощечин, от которых все еще продолжало щипать лицо, но он не обращал на это внимание. Так тяжело и больно бывает только от уничтожающей его надежды правды.       Дядя снова развернул лицом его к себе, сгреб в охапку и хорошенько встряхнул, давая понять, что разговор еще не окончен:       — Слушай меня и выкинь, наконец, всю эту дурацкую хрень из головы! Они все сначала прикидываются невинными овечками с мягкими поэтичными голосами, которые блеют о всепоглощающей любви, о свадьбе… Льют мед в уши и щебечут, словно райские птицы, чтобы ты им поверил. Так им проще обвести тебя вокруг пальца. И пока ты, как наивный дурачок, слушаешь все их лживые клятвы, они нагло забирают все — твой дом, твое сердце, твое будущее и, в конце концов, твою жизнь!       Слова продолжали ранить, оглушать, царапать и издеваться над тем, что он считал священным. Эдвард уже не хотел ничего слушать. Он хотел просто вырваться и убежать, остаться наедине со своей болью, выплеснуть ее потоком слез. Он больше не хотел смотреть на эти красивые витрины, в зеркальном отражении которых, словно замки из песка, рушились и осыпались его мечты об обычном человеческом счастье.       Но, будто поняв его намерения, его подтащили вплотную к стеклу и, ткнув пальцем в ближайшее облако из кружев, заставили смотреть и вновь внимать суровой правде, которая продолжала выедать его изнутри.       — Видишь? Эти белые нарядные платья — это лишь маскировка для неблагодарной черноты. Ты будешь об этом жалеть, ты будешь их ненавидеть! Но уже будет поздно… Они отнимут у тебя все, оставив внутри тебя лишь груду битых черепков, которые когда-то были твоими чувствами! Ты хочешь, чтобы и с тобой это случилось? Ты хочешь, Эдди?       В ответ он мог лишь бессильно замотать головой и снова попытаться не смотреть на эти проклятые красивые витрины. Люди на улицах обеспокоенно оборачивались, но все спешили пройти мимо, будто боялись, что эта сцена на долгое время сможет отпечататься у них в памяти. Им не было дела до чужих страданий. Тем более, до слез какого-то мальчишки, который посмел ослушаться запретов своего дяди.       — Запомни, твоя драгоценная матушка, долбанная художница, — самая настоящая потаскушка, которая отказалась от тебя! Довела твоего отца до того, что он просто взял нож и полоснул им себя по горлу! Да, Эдди! Раз — и все! И только кровь на моих руках вместе с его остывающим телом! Ты хочешь закончить так же?       — Нет! — ответ сам вырвался из него, когда все внутри продолжало трескаться и биться на многочисленные кусочки, а сознание будто раздваивалось, не зная во что верить: в свою сокровенную мечту или в то, что было за что-то так беспощадно несправедливо к нему, не давало ему любить и чувствовать себя любимым.       Его давно уже не держали, не перехватывали и не заламывали руки. Он сам стоял неподвижно, чувствуя, как его всего трясет от той бури противоречивых мыслей и эмоций, которые готовы разорвать его на части, и которым он не может позволить вырваться наружу.       Потому что за это его обязательно унизят и накажут. Как не наигравшуюся в тряпки и куклы сопливую слабую девчонку.        — Садись в машину, Эдвард! И больше не позволяй всякой дряни засорять себе мозги!

***

       В небольшой каморке под лестницей горел желтый огонек лампы, чьего тускловатого света как раз хватало для того, чтобы можно было тихо мечтать и спокойно работать в своей тайной самодельной мастерской, пока дядя спит, и его громкий голос больше не сотрясает эти стены, грозясь выбить из него эту пошлую дурь. И он не заставит его вновь слушать и, подчиняясь, делать ужасные вещи, из-за которых его снова будут мучить кошмары.       Дядя неправ. Они не все такие — корыстные, лживые, неблагодарные и испорченные. Не может быть, что среди них нет той прекрасной женщины с чистой душой, которая исцелит его и станет самым желанным сокровищем на свете — тот юный ангел, спустившийся с небес.       Только любовь.       Это ни с чем не сравнимое чувство, которое звучит так приятно согревающе и красиво. Оно просто не может быть порочным, запятнанным сплошной ложью, как грязью после дождя.       Вздрогнув от случайного шороха, Эдди снова принимается за шитье. Дядя неправ. Его матушка не могла так поступить. Он что-то перепутал из-за тяжелой утраты, которую пришлось пережить им всем. Своего отца Эдди не помнил, только пугался истории о его страшной смерти и отказывался признавать, что мама могла быть в этом повинна. Это ужасная ошибка, которая заставляет его страдать! Дядя неправ. Она не отказалась от него, а просто временно не может быть с ним рядом, но он слышит ее мелодичный голос по ночам, когда глаза его плотно закрыты. Она поет ему замечательную старую песню, слова которой он однажды запомнит и посвятит той, которую полюбит всем сердцем.       И он приготовит для нее подарок, в котором она будет настоящей богиней, пленяющей своей красотой.       На церемонии они вместе будут такими красивыми…       Острая игла колет пальцы — стежок лег не достаточно ровно. Придется все переделывать. Тяжелый вздох, но он не может себе позволить сейчас быть нетерпеливым. Он не может допустить ни малейшего изъяна. Под ногами валяется смятый листок, грубо перечеркнутый, с надписью:        «Ее это недостойно».       Для нее будет лишь все самое лучшее. Любовь — это испытание чувств для двоих, но она не уйдет от него…       Не оставит, как…       Шмыгнув носом и смахнув навернувшуюся назойливую слезу, Эдди вновь берет себя в руки, не позволяя плохим, гадким словам и мыслям проникать к себе в голову. Он и так уже слишком истерзан и травмирован.       Ему не хочется больше плакать от горя.       Он сам скроит и сошьет свое счастье.