Другое море

      Последнее лето войны было солнечным, такой была и осень. Ярко-голубое небо, лазурное море. Славная картинка, два приветливых лица Адриатической синевы. Трудно сейчас поверить, но тогда я не мог на всё это смотреть, потому что видел совсем другое. И по этой же причине не мог слышать стучащее жужжание, с каким начинает вращаться пропеллер моего гидроплана. Медленно. А потом всё быстрее и быстрее.       Другое море — облачное — приходило ко мне раз за разом, в снах и наяву. Бесконечная полоса, густая, как самое жирное молоко. Казалось бы, всего лишь байка, глупое суеверие пилотов — что там нельзя задерживаться. Парни нашей эскадры над этим посмеивались: Берлини, Ферраро, я. А теперь одного из нас нет, второй носит фашистскую форму, а третий стал свиньёй. Вполне себе симпатичной, жаль только, что свиньи, как и слоны, по-видимому, ничего не забывают.       Я не забыл тех нескольких минут, или часов, или недель, когда мимо меня к Млечному Пути один за другим скользили гидропланы, на которых наших эмблем было не отличить от чужих. Сотни крылатых машин с немыми пилотами. Мёртвых машин с мёртвыми пилотами. В той ватной тишине оставался только один звук — звук моего мотора. Не стучало даже моё сердце. Иногда мне кажется, что я тоже погиб в том бою, просто смерть оказалась не такой, какую обещает бог или тот, кто от его имени раздает обещания дуракам.       …Я открыл глаза на песчаной пустоши у самой воды — лазурной и ровной — только чтобы понять: другое море отняло у меня все. Друзей. Врагов. Веру. Меня самого. И дело вовсе не в том, что на меня смотрели косо — Марко Паготт уже не существовал, Алый Свин ещё не существовал, а существовало только чудовище с телом человека и головой животного. А по сути, мне было плевать, как на меня смотрели, я не замечал этих взглядов. Я видел только облака и тонущие в них машины с неподвижными винтами. Так было долго. Пока я не встретил его — того парня со странным именем.              Сентябрь 1918 года       …Бар не был похож на элегантную и приветливую забегаловку Джины. Нет, то была отвратительная халупа на краю портового городка, пропахшая рыбой и дешевым табаком. Вечно задымленная и душная, с прокопченными насквозь окнами. Я знал её потому, что у блистательных ассов-пилотов далеко не всегда водились деньги на что-то получше. А вспомнил потому, что в дыму и сумятице можно будет спрятаться. Ведь в приличные места едва ли была дорога свиньям — мне так казалось, хотя вскоре я убедился, что сильно ошибся: свиней пускают везде, это нормальным людям могут и отказать.       А тогда, в шляпе, надвинутой до самой переносицы, с высоко поднятым воротником, я тянул из стакана какое-то пойло, более всего напоминавшее смесь русской водки и керосина. Плывущий вокруг дым разъедал глаза, и это притом, что сам я привык курить довольно крепкий табак. Гомон из чьих-то орущих глоток мешался со стуком пивных кружек и лаем собак с улицы. Бар совсем не располагал к себе, но обладал вполне определенным преимуществом: здесь не было облачного моря. Здесь меня окружали живые, и хотя мне больше не было до них дела, я радовался их присутствию. А потом один из них нарушил мой покой.       — Эй. Приятель. Неужели тебе по душе то, что наливают здесь чужакам?       Судя по акценту, со мной говорил немец. Судя по голосу — мой ровесник. Судя по небрежному тону — он привык заводить беседы с каждым встречным и не намеревался делать для меня исключения. Повернув голову, я увидел молодого человека с копной соломенного цвета волос, с веткой сирени в петлице темно-коричневого плаща. Видимо, он был тут еще до моего появления, но я его не заметил. Хотя не заметить обладателя столь внушительного носа было, наверно, нелегко.       — Терпимо, — сдержанно ответил я, отмечая, однако, что напиток в стакане у незнакомца выглядит и пахнет значительно приятнее моего. — Говорят, это лучшее, что тут держат.       Он сморщил нос, улыбнулся и совершил первый из множества удививших меня поступков. Чуть развернувшись, он опёрся на стойку локтями — будто собрался за нее свалиться, что с его высоким ростом было более чем возможно. Но он лишь позвал:       — Эй, Аллано! Э-ээй!       Широкоплечий бармен вышел из какого-то складского помещения. Судя по мрачной как туча физиономии, лохматого парня ждал удар в челюсть. Но тут он, улыбнувшись ещё шире, ткнул в меня пальцем:       — Вот это — мой друг, с которым мы прошли четыре последних лета, понимаешь? Давай, тащи сюда его светлость Наполеона.       Небритое лицо резко преобразилось и посветлело:       — Друг, говоришь? Один момент!       Уже через минуту в моей руке был второй стакан — чище и с напитком значительно более приятным. Я осторожно поднес стакан к лицу, надеясь, что меня достаточно скрывает тень. Знакомый аромат пощекотал ноздри, улавливавшие его теперь особенно остро.       — Что может быть лучше?       На меня по-прежнему смотрели с любопытством, и отчего-то мне показалось, что светлые глаза незнакомца уже увидели больше, чем стоило. Я спешно кивнул и поблагодарил:       — Спасибо, синьор…       — Готфрид, — махнул рукой тот. — Просто Готфрид. Такая же залетная одинокая птица, как и ты, просто птица, умеющая заводить друзей, особенно среди барменов. Аллано — хороший малый… — он отсалютовал стаканом в темноту подсобки. — Знаешь ли, у него даже есть попугай, а это обычно говорит о доброй и романтичной душе, если забыть некоторых представителей пиратской братии.       Я невольно засмеялся. Мы чокнулись и выпили за здоровье бармена и его попугая. В помещении стало немного тише, но дым рассеиваться не спешил, что было мне очень на руку. Готфрид зевнул и поинтересовался:       — Как тебя зовут? Можешь выдумать, едва ли мы будем писать друг другу письма.       Мог и выдумать… а может быть, с новым лицом или рылом это было бы даже лучше. Но я ответил правду:       — Марко. — Фамилию я все же не назвал.       Готфрид кивнул и неожиданно, ещё раз цепко оглядев меня, прищурился:       — Летал?       — Летал… — несколько удивленный, отозвался я. — Как ты понял?       — Вы похожи с моим лучшим другом, он пилот. Как он там, дружище Отто. Знаешь, я вызываю у него временами такое же замешательство, как сейчас у тебя. Вы славные, угрюмые лётчики.       С глухой тоской я подумал, что, увидь этот радушный парень мое лицо, все слова о каком-либо сходстве или застрянут в его горле, или вылетят из лохматой башки. Тем не менее, я хмыкнул и сделал ещё один глоток.       — А что, тот твой приятель не пьёт? Почему его нет?       Готфрид, в задумчивости осматривавший рукав своего потрепанного плаща, качнул головой:       — Просто я мотаюсь по свету один. Война кончилась, время убираться в голове и в сердце. Не находишь?       Я находил.       — Мои друзья с фронта делают то же самое, но каждый по-своему. А что делаешь ты?       — Ты правда хочешь узнать?       — А почему нет?       Я не имел понятия, что заставляет меня так поступить, но, подавшись к Готфриду ближе, я на пару мгновений приподнял шляпу — так, чтобы моё новое лицо увидел только он. Снова спрятавшись и отвернувшись, я глухо произнёс:       — Стал свиньёй. Вот что я сделал.       Ответом было совсем короткое молчание, после которого Готфрид приподнял брови:       — Да, со всеми бывает. И как? Помогает, старина?       Больше ничего. Никаких проклятий, крестных знамений и обещаний завязать с выпивкой. И даже никакого сочувствия. Пораженный, я даже не сразу понял, о чём меня спросили, и ответил после паузы:       — Пока не очень.       Твёрдой рукой Готфрид налил мне и себе ещё по стакану. Рассматривая донышко своего, он выдал:       — А ведь забавный феномен. Что это было? Перуанское проклятье или обряд вуду, да и тальтекские звездочёты могли…       — Облачное море, — коротко объяснил я.       Готфрид сразу замолчал, и впервые его лицо помрачнело. Наверняка от друга-летчика он уже слышал эти два страшных слова. Он кивнул. Мы выпили, не чокаясь. Я надеялся, что всё же мы поминаем не меня, потому что в ту минуту, рядом с ним, я впервые снова почувствовал себя почти живым. А Готфрид, выпив половину, вдруг хлопнул меня по плечу:       — А знаешь, что я скажу тебе, Марко? Свиней среди людей достаточно, но лишь немногих природа награждает столь примечательной физиономией! С ней нельзя сидеть на месте и нельзя прятаться, с ней нужно быть звездой!       — В кино сниматься? — весело хмыкнул я, почему-то представляя себя на плакате. С красоткой вроде славной Джины. Джина…       — Кино — пошлое развлечение, которое плохо подходит настоящим пилотам. Интереснее быть героем. Что думаешь?       Я ничего не думал. Я думал о Джине Берлини и снова чувствовал себя свиньёй. Я не рассказал ей о том, чем кончился тот бой. Она не видела моего лица. И если подумать, то сейчас я всего лишь трусливо прячусь. От неё и от всего, что у меня осталось. А осталось у меня очень, очень мало. Готфрид тем временем продолжал рассуждать:       — …и взять звучное имя. Смертельный Хрюн! Нет, Крылатый Вепрь! Нет, нет же… Алый Свин!       Я молчал. Оборвав фразу, он с любопытством наклонил голову к плечу и сам при этом стал похож на птицу:       — Кажется, я наблюдаю некое просветление, да?       — Спасибо, Готфрид, — коротко ответил я. Мне было неудобно оттого, что ничего больше я сказать не могу, упорно не получается. Он улыбнулся:       — Всегда пожалуйста, старина. Что-то подсказывает мне, что тебе пора лететь?       — Пора.       — Тогда спасибо за компанию. Последний тост? Тогда за возвращения, что бы это ни значило!       Мы выпили. И я ушёл.              *       Следующим вечером я уже был у Джины. Следующим — преследовал гидроплан шайки мародеров. Прошло несколько недель, и родился наемник Алый Свин, гроза пиратов и любимец женщин. Мое новое имя произносили на самые разные лады, но я никогда не забывал, что его придумал вихрастый незнакомец, фамилии которого я так и не узнал. Славный парень. Судьбоносная встреча.        А ведь судьбоносные встречи в моей жизни можно посчитать по пальцам, учитывая, что в судьбу я по-прежнему не особо верю. Такой была встреча с Берлини. С Фио. И даже с Куртисом, этой бедовой головой, думающей о себе определенно больше, чем стоило.       Каждая из этих встреч что-то для меня определяла. Меняла меня. Нет, я довольно жестоко ошибся, когда решил, что дела людей больше совсем не волнуют меня. С появлением Фио я во многое поверил заново. С появлением Куртиса вспомнил, что раздражающие люди тоже могут оказаться не такими уж плохими. А что удивительнее всего… оба они первыми увидели того прежнего меня, который оставался за пятачком и парой торчащих ушей. Они и ещё один человек.              Август 1929 года       …Прошло десять лет, а бар совсем не изменился. Там всё так же отвратительно пахло и все так же шумели. И даже собака во дворе лаяла точно так же.       Мы с Куртисом выбрали это место, чтобы встретиться после того, как оставим фашистских летучих ослов в дураках. Просто чтобы удостовериться, что мы оба остались живы и все позади. Я был чертовски рад, что мы разлетелись в разные стороны и мне ничего не пришлось объяснять про…       — Эй, Марко! Готов поспорить, это был поцелуй любви! Ты славно выглядишь даже с такой цветущей синяками физиономией!       Этот голос я узнал сразу, хотя слышал его один раз в жизни. У стойки меня ждал Готфрид.       Он совсем не изменился с той первой встречи — та же копна волос, та же сирень в петлице коричневого плаща… единственным, что прибавилось и что я почему-то сразу углядел, была прореха в темной рубашке, где-то слева на груди. Совсем маленькое, едва заметное отверстие, которое едва ли причиняло неудобство: Готфрид широко улыбался, хлопая меня по плечу:       — Так рассказывай же, не томи! Поцелуй?       — Поцелуй… — со вздохом признался я, удивляясь, что мы, совсем незнакомые, болтаем, как старые приятели. Так бывало только много-много лет назад. Зато… я почему-то совсем не удивился, что Готфрид меня узнал. Словно иначе и быть не могло.       — Она хорошенькая? Может быть, рыжая? — Готфрид подмигнул, разливая по стаканам коньяк, будто припасенный к моему появлению. — Нет никого вернее рыжих, это я точно скажу тебе.       Я все присматривался к нему. Воистину, ни единой перемены, только лицо вроде бы чуть бледнее. Или это дым виноват?       — А почему ты не с ней? Или не с кем-то еще?       Пустота внутри меня все ещё искала путь — быть замеченной хоть кем-то. Я не знал, что мне делать с собой старым, так внезапно вернувшимся и избавившимся от удобной шкуры Алого Свина.       — Я не уверен, что мне хочется возвращаться. Это как-то нелепо.       Как в прошлый раз, когда я упомянул облачное море, глаза потускнели и приняли застывшее выражение. Дрогнула рука со стаканом. В задумчивости Готфрид убрал со лба светлую прядь и произнёс:       — Послушай, старина. Если у тебя есть хоть маленькая возможность вернуться и есть к кому возвращаться, — возвращайся. Потому что однажды возможности может просто не быть. Я знаю. Подумай над этим. Хотя думается мне, кратенькое путешествие тебе славно поможет.       — Мне тоже так кажется, — признался я. — Поэтому я и жду здесь кое-кого. Мы не сразу поладили, но…       — Из врагов могут получиться славные друзья, — широко улыбнулся Готфрид. — Особенно если скрепить примирение хорошей выпивкой!       — Думаю, вы бы с ним друг другу понравились, — заметил я.       — Кто знает…       Это было сказано совсем тихо и больше напоминало дуновение сквозняка, чем голос. Холодное дуновение на фоне десятков голосов, собачьего лая и музыки из недавно включенной радиолы. Хрипло тянулся, кажется, «Аргонский лес». Снова я внимательно посмотрел на Готфрида — да так, что он поинтересовался:       — У меня что, растет вторая пара ушей?       — Тебе и одной хватает, — улыбнулся я. — А почему ты снова здесь? Все ещё путешествуешь?       — Что ты, это уже новое путешествие, я просидел на одном месте десять лет! — признался он. — Давай выпьем за путешествия, раз в прошлый раз пили за возвращения.       Мы выпили. Умиротворенный и почти спокойный, чувствующий себя намного лучше, чем пару часов назад, я предложил:       — А полетели с нами? Втроем веселее.       Готфрид медленно поставил стакан на стойку и поднял на меня взгляд. Сирень в его петлице слабо качнулась, я мысленно посчитал цветки. Семь. Как в прошлый раз. И у одного цветка точно так же не хватает двух лепестков.       — Увы, приятель, мой маршрут уже распланирован, и не мной. Я должен быстро сниматься с места, прямо сейчас, и вообще-то я ждал тебя с одной небольшой просьбой.       Я должен был насторожиться, уже услышав о маршруте. Но я не насторожился.       — Учитывая, что ты второй раз угощаешь меня выпивкой, я внимательно слушаю!       — Напиши письмо моим друзьям. У меня… — впервые он запнулся, — нескоро будет возможность это сделать. Старина Отто скучает по мне, и временами я боюсь, что он наделает глупостей, да и Роберт, он же совсем ребёнок… Вот адрес.       С этими словами он протянул мне этикетку от коньячной бутылки. На обратной стороне было выведено название города, улицы и дома. Вчитываясь, я поинтересовался:       — Что писать?       Готфрид задумался. Потом, внимательно глядя на меня, начал загибать пальцы:       — Что в саду при хорошо известном Робби соборе, под ближним к воротам кустом, зарыта бутылка отличнейшего ямайского рома, которую я заготовил к круглой дате нашего знакомства. Пусть они с Отто её разопьют. Это первое. Что если Отто не выкупит рано или поздно Карла, как бы это для тебя ни звучало, на его голову обрушится проклятье похуже твоего. Это второе. Что одна небезразличная Робби особа крепко целует его. Это третье. Что все ещё будет хорошо, я об этом позабочусь — это четвёртое. И что мне не хватает их намного сильнее, чем выпивки. Это пятое. Всё понял?       Странное письмо, очень странное. У меня мелькнула неожиданная мысль, что подобные письма пишут люди, которые…       — А когда ты возвращаешься?       Готфрид улыбнулся с грустью и сказал то, что я уже сегодня от него слышал:       — Кто знает, старина.       Я хотел спросить что-то ещё, но другой знакомый голос с удивительной легкостью перекрыл гвалт:       — Эй ты, свинья заносчивая!       Ко мне шагал, на кого-то налетая и чертыхаясь, Куртис. Опухшая, как и у меня, физиономия сияла обычным самодовольством. А ещё он был жив, что, несомненно, меня порадовало. Я приветливо махнул американцу рукой и повернулся обратно к Готфриду:       — Вон про кого я говорил, познакомься, это…       Рядом со мной никого не было. Я потер кулаками глаза, потом крепко зажмурился, одновременно осознавая: бумажка с адресом все ещё у меня в руке, я её не потерял, это хорошо. Вот только… неожиданно вокруг стало очень тихо. Совсем тихо. Так, будто…       — Свин, ты в порядке? Мне показалось, ты… с кем-то тут болтал?       Я открыл глаза. Чтобы увидеть пустое помещение с прогнившими балками, выбитыми стеклами, обломками столов и стульев по углам и стойкой, покрытой толстым слоем пыли. Сухой треснутый стакан, который я поставил на рассохшуюся поверхность, оставил на ней кружок. Куртис, задумчиво озираясь, протянул:       — Лучше места ты выбрать просто не мог. Этой дыры уже пять лет, как нет. И зачем я к тебе потащился? Ты что, говорил сам с собой?       Не ответив, я бросился мимо него к выходу. Мне хватило нескольких шагов, чтобы оказаться на крыльце и увидеть…       — Свин, чёрт тебя… — пыхтя, американец врезался в меня и уцепился рукой за дверной косяк, — …Ох, чёрт возьми, что это?       …Облачное море заполнило почти весь пустырь. Длинное и широкое, оно укрыло и наши с Куртисом самолёты, и дома, еще недавно видневшиеся футах в сорока, и воду. У наших ног оно тихонько вползало в бар. А где-то впереди, в этой белизне, я видел уходящий силуэт, который безошибочно узнавал по встрепанным волосам. В руке был чемодан, и почему-то я не сомневался, что чемодан этот обклеен марками и штампами со всех концов света.       — ГОТФРИД! — срывая горло, закричал я. — Готфрид, а как же друзья?        Но теперь я знал, что мне его не остановить. Так же, как когда-то я не сумел остановить Берлини. Разница была лишь в одном: Готфрид обернулся и сказал совсем тихо:       — Не забудь написать моим, Марко. И не забудь вернуться к своим.       А потом белизна скрыла его.       Я повернулся к Куртису, который в очередной раз вздрогнул:       — Ну никак я не привыкну к твоей новой роже. Кто это был?       — Друг, — коротко ответил я. — Пойдем внутрь, переждем, пока оно исчезнет. В нем скверно заблудиться.       Странно, но он, кажется, понимающий парень, этот америкашка. Потому что больше ни о чем меня не спросил. Только когда мы уже заводили наши машины, поинтересовался:       — Так куда ты, Марко?       Я насмешливо вскинул брови:       — Как куда? В Голливуд, с тобой. Или туда приглашаются только красотки?       — Потрясающе! — он даже сделал этот их жест пальцами. — Нет, я только рад, но… зачем?       — Буду… — несколько секунд я вспоминал, — убираться. В голове и в сердце. Полетели, мне нужно ещё написать одно письмо и отправить, его заждались.       Куртис озадаченно почесал голову:       — Ну, а потом-то что?       — Увидим.       Ну, а потом я вернусь. Когда-нибудь. Однажды.              *       Я даже фамилии его не узнал — этого парня. И говорил с ним всего лишь дважды. Первый раз я, кажется, был мёртв, второй раз был мёртв он. Но оба эти разговора кое-что объединяет: место и то, что оба раза они возвращали мне самого себя. И, наверно, бывают такие встречи, что фамилия не имеет никакого значения. Когда-то я подумал, что бог хочет, чтобы я летал в одиночестве. Но может быть… у него на меня какие-то другие планы?