Предатели не возвращаются

Здесь всегда было шумно. Всегда были слышны чьи-то голоса, тихие и громкие, низкие и высокие. Были слышны шаги, топот, звук от каблуков дорогих лакированных ботинок. А по вечерам весь дом наполнялся неповторимой атмосферой праздника, когда бокал элитного шампанского звонко чокался о бокал соседа, когда все смеялись над чей-то шуткой, когда кому-то в голову пришла безумная идея о завоевании мира, которую никто не воспринимал всерьёз… Здесь было весело. Было. Старые часы, уже покрывшиеся густой паутиной, пробили восемь часов вечера. Зимняя пурга стучалась в окна, завывая какую-то грустную песню, которую мужчина с пепельными волосами слушал уже не первый день. Россия открыл третью бутылку водки и до краёв наполнил рюмку крепким напитком. Он мельком кинул взгляд на смятую пожелтевшую бумажку, возникло желание смять её ещё сильнее, чтобы неестественно ровные буквы, выведенные рукой Украины, не резали глаз. «Надеюсь, ты не будешь называть меня предателем… Я ухожу в Евросоюз, искать новых друзей. Беларусь тоже со мной. Не держи на нас зла, хорошо? Прости, братик-Россия». Дрожащей от нетрезвого состояния рукой Брагинский взял письмо и швырнул его в камин. Он никогда не простит. Даже если захочет начать всё с начала, даже если этого захотят бывшие страны бывшего СССР. С памятью у Ивана всё в порядке, и алкоголю не удавалось заглушить его здравый ум, то и дело напоминающий о плохом. - Я думал, вы останетесь, - наблюдая, как догорают последние остатки бумаги, произнёс Россия. – Очень жаль… что вы так решили. Одним глотком осушив уже не такую блестящую новизной, как раньше, рюмку, Ваня потянулся за бутылкой. Больше никто не упрекнёт его в злоупотреблении алкоголем. Больше никто не найдёт его заначку с криками «ты же обещал!». Теперь он один. И это одиночество давило на него чуть ли не физически. Брагинский знал, что ко всему можно привыкнуть, но прежде, чем это произойдёт, нужно пережить несколько столетий горьких раздумий и не менее горькой водки, которая перестала помогать ещё в первые три дня. Но эта бутылка оказалась последней. Вылетев из ваниных рук, едва способных что-то держать, она оставила на стене неглубокую вмятину и острыми осколками осыпалась вниз. Брагинскому отчего-то стало смешно, но засмеяться не получилось. Вместо улыбки на его лице получалась какая-то сжатая от боли гримаса, хотя улыбаться в последние две недели у него всё равно повода не было. Кто-то постучал в дверь. Настойчиво, громко, давая понять, что никуда не уйдёт. Эту манеру Ваня мог узнать из тысячи. От осознания того, кто стоял за дверью, легче ему не стало. - Брат, открой! Я вернулась! Голос Беларуси был полон радости, удовлетворения, даже какого-то счастья. Мужчина горько рассмеялся, стараясь не думать о том, как сейчас выглядит его улыбка. - Я не открою. - Брат? - Я не открою! – Ваня машинально потянулся за новой бутылкой, но она оказалось пуста. - Я подумала, что когда мы не вместе – это неправильно, - продолжала Арловская. – Украина не жалеет, что ушла, но она за тобой скучает. А я… я вернулась. - Предатель! – уже не контролируя себя, завопил Россия. – Я не верю ни единому твоему слову! Вы все предали меня, вы ушли, все до единого! И у тебя хватает совести просто так прийти сюда и говорить о таких вещах?! В доме повисла тишина, прерываемая лишь хриплым дыханием Брагинского и отдалённым шумом ветра снаружи. - Брат… прости. Мужчина медленно подошёл к двери, чтобы его было лучше слышно. Не хотелось напрягать только что разболевшееся горло криками. - Нет. Россия прикоснулся к холодному деревянному покрытию и приложил к нему ухо. Он услышал, как в завываниях ветра что-то часто-часто дышит, царапает, кашляет, шелестит, и производит ещё множество разных звуков, о природе которых он не догадывался. - Почему ты вернулась? Все звуки прекратились, едва слова России дошли до ушей Арловской. Мужчина терпеливо ждал её ответа. Он знал, что-то изменится, и Брагинскому было не важно, в какую сторону. - Я… вернулась, потому что… потому что… Дверь богатого дома начала медленно открываться, на пороге показалась Беларусь. Она была одета в своё повседневное бело-синее платье, украшенное кружевом, на голове красовался большой бант, придавая её причёске ещё более анархичный вид. Ветер растрепал волосы Наташи так, будто она никогда не расчесывалась, её щеки были красными от холода, глаза с надеждой смотрели куда-то сквозь Россию. Побелевшими руками она крепко, будто из последних сил, сжимала букет подсолнухов. На глазах Арловской показались так и не выплаканные слёзы. - Наташа? Беларусь не ответила. Только сейчас Ваня заметил, как дрожат её руки. - В-видишь, - дрожащим голосом выдавила Арловская. – А говорил, что не откроешь… Она пошатнулась, её руки опустились, но белые пальцы сжимать цветы не перестали. Наташа потеряла равновесие и начала падать, безразличным взглядом смотря куда-то в сторону. Россия вовремя вытянул руки, чтобы поймать её, обнять и никогда больше не отпускать. Вместе с Беларусью он зашёл в дом и, закрыв дверь, положил её возле камина. Она была очень холодной и одновременно обжигающе горячей, часто дышала. Брагинский принёс ей плед и подушку, и, едва завидев подсолнухи в её руках, Ваня улыбнулся. По-настоящему, он был уверен в этом. - Где же ты зимой подсолнухи нашла? – он бережно взял из её рук букет и отложил его, чтобы сперва позаботиться о том, чтобы Арловской было тепло. - Почему… я вернулась? – глаза Беларуси были закрыты, губы еле шевелились, а слова, что она говорила, сложно было расслышать. Но она чувствовала, что Ваня здесь, и он ничего не пропустит мимо ушей. – Потому, что я… люблю тебя слишком сильно, чтобы оставить одного. Наташа открыла глаза. Она чувствовала, как кто-то, мерно посапывая, уткнулся ей в плечо и что-то бормочет. Обернувшись, она увидела Россию, прилёгшего совсем рядышком с ней, он выглядел умиротворённым и таким… счастливым. Беларусь невольно улыбнулась. Что может быть лучше сопящего любимого, лежащего у тебя под боком?