Великое веселье

Эмма привыкла к простым решениям. Эмма привыкла к ясности. Эмма привыкла, что мир вокруг понятен и прост. Даже теперь, когда вокруг шла война, она жила с чувством защищенности и мира - его обеспечивали люди, окружавшие ее, и сама идея существования, с которой она выросла - делай свое дело, люби свою страну, выполняй простые правила - и ты будешь жить хорошо. Но теперь, впервые в жизни, Эмма столкнулась с чем-то до такой степени непонятным и странным, что она никак не могла понять, как ей действовать. Сам Париж оказался настолько необычным местом, что она оказалась совершенно не готова дать отпор его колдовской красоте. Готовясь к поездке, она слабо представляла себе город и страну и думала, что ее жизнь там будет такой же, как жизнь в Берлине, только с поправкой на географию. Но когда она впервые ступила на набережную Сены в районе Монмартра, когда посмотрела на изломанные линии улиц, старинные дома и открыточные виды, вдохнула парижский воздух, пропитанный запахом реки и каперсов, масляных красок и бензиновой вони с паромов, то поняла, пусть и не сразу - здесь все иначе. Другими были не только дома и люди, но сам дух этого города, странного и необычного, пугающего и притягательного. Бродя по улицам, она испытывала чувство, которого до того не знала, и сама не могла понять, восторг это или ужас. Было в Париже что-то, чего не было в Берлине, да, наверное, и в других, не менее красивых городах, которые Эмма видела на картинках в книгах. В этом городе, выстроенном много сотен лет назад, обитал дух смерти. Не тот яростный дух воинов-северян, думавших, что после кончины их ждет Вальгалла и полупьяные валькирии, а дух смерти странной - полузабытья, именуемого смертью, фантастической и полууродливой реальности, искажаемой то туманом, делающим очертания города зыбкими и причудливыми, то ярким пронзительным солнцем, заливающим каждый его закоулок. В особо пасмурные вечера небо над Парижем казалось ей пеленой, скрывающей за собой внимательный взгляд ада. Под этим небом красота города и его ни на что не похожий пейзаж становился сценой театра, на которой шел нескончаемый гротескный спектакль. Ходя по набережным Сены, среди спешащих прохожих, она смотрела в реку, на обратной стороне которой колыхались открыточные виды из красивых зданий, и ловила себя на мысли, что все это – ненастоящее, что ей только снится это зрелище, а еще – что у этого пейзажа нет конца, и если она сядет сейчас в машину и помчится по набережной, то вид этот удлинится до бесконечности и никогда не кончится, и куда бы она ни ехала, ей не скрыться от него. Ощущение тоски, которое поначалу не беспокоило ее, потрясенную красотой и непохожестью города, теперь все усиливалось, как будто ей чего-то не хватало, как будто что-то было упущено, и Эмма злилась, не находя ответов ни на один свой вопрос. Впрочем, было нечто, что беспокоило ее и того больше. Не назначение мужа. Не легкомысленность Руби. Не отсутствие детей. Не война. Нет, не это. Ее беспокоила ситуация с Региной Миллс. Регина Миллс олицетворяла собой все, что Эмма так яростно ненавидела - она была неразборчива в связях, выставляла свое тело напоказ, жила чуждой пониманию Эммы жизнью и ни капли не жалела об этом. Для Эммы все женщины мира делились на две категории: одна была простые и работящие дамы, которые честно трудились и обеспечивали мужчинам и государству достойное существование, а другая... Другая категория была падшие женщины, те, которые привыкли продавать свое тело тем или иным путем. За деньги или красивые тряпки или за положение в обществе - это было неважно. Они были гниющей язвой на теле страны, и немецкое общество клеймило их как проституток. Они не заводили детей или делали аборты - вопреки естественному предназначению женщины в этом мире. Они пили и курили наравне с мужчинами, пренебрегали трудом и не стремились заводить семью. Приехав во Францию, Эмма увидела множество таких - да что там говорить, ее лучшая подруга Руби порой вела себя как последняя шлюха. За прошедшие несколько месяцев она успела сменить трех или четырех любовников. Но Руби вела себя осторожно. Для мужа и всех прочих она была примерной женой, ярой национал-социалисткой и преданной Германии гражданкой. Только Эмма знала о том, как Руби проводила свои ночи в Париже. А здешние женщины не только не стремились скрывать свой аморальный образ жизни - они как будто гордились им, как будто выпячивали свою продажность, сродни тому, как обыкновенная проститутка выставляет колено, ожидая очередного клиента. Это было дико и непонятно. И еще более непонятной оказалась для нее их свобода. Эмма не была дурой и прекрасно понимала, как устроен мир. Она знала, что их в Париже считают завоевателями, захватчиками, врагами, и сколько бы парижане ни изображали радушие, немцы всегда были и будут здесь чужаками, захватившими их страну, оккупантами. И все же они не боялись. Она не боялась... Эмма вспомнила, как Регина приняла ее. Как небрежно она разговаривала, как курила, игнорируя просьбу Эммы, как диктовала ей свои условия. Неужели она считала себя защищенной благодаря связям ее мужа и Мартину Гау? Неужели то, что Эмма приняла за хамство, было лишь формой рыночно-денежных отношений между этой безусловно притягательной женщиной и высшими нацистскими чинами? И почему Эмма не могла отделаться от чувства, что Регина не так уж похожа на остальных продажных французских шлюх, которые гроздьями висели на немецких офицерах, продавая свое тело ради еды, красивых тряпок и защищенности? Неужели потому, что, по сути, Регине не нужно было спать с Гау ради всего этого... Она была обеспеченной женщиной, муж ее работал на Германию, ее никто не притеснял и не собирался - напротив, немки, как и француженки, вставали в очередь, чтобы сшить у нее платье, платили бешеные деньги и рекомендовали ее знакомым, она жила в роскошной квартире и не ведала горя, безденежья и перспективы депортации. Почему же тогда она так себя вела? Эмма чувствовала, что ее голова пухнет от бесконечных вопросов, на которые никто не мог ответить... Когда Густав в очередной раз пришел домой, она спросила его, что он знает о Регине Миллс. Он не удивился ее расспросам, решив, что Эмма просто хочет чувствовать себя защищенной рядом с той, кто, как ни крути, оставался врагом. Он и сам навел справки о Регине, потому что ему нужна была уверенность, что с женой все будет в порядке, к тому же в его руки теперь попадало множество папок с личными делами, и найти среди них Регину Миллс, особу заметную и яркую, не составило труда. Он рассказал ей то, что узнал сам - то немногое, что узнал - потому что о Регине Миллс было известно крайне мало. Ее имя не сходило с уст парижского бомонда, однако большая часть ее биографии была неподтвержденными слухами, а сама она никому ничего не говорила. Регина Милле (именно эту фамилию ее отец когда-то переделал в Миллс) родилась во французском Амьене, но, когда ей исполнилось три, ее родители уехали в Америку, спасаясь от преследований правительства, так как Генрих Милле участвовал в знаменитом "деле Дрейфуса"* и был ярым антикоммунистом. Когда во французской армии начались репрессии, лейтенант Милле предпочел бежать за границу, выбрав для этой цели США. Семья Миллс (они изменили фамилию, еще покупая билеты на пароход в Дувре) с маленькой дочерью поселилась в Массачусетсе, где Регина выросла в узком кругу французских эмигрантов. Это не помешало ей выучить английский и немецкий, а так же получить весьма приличное образование. Говорили даже, что она училась в Бостонском колледже изящных искусств, но никто не мог сказать точно. Так или иначе, известно было, что Регина ненавидела Америку и рвалась на родину, во Францию, которую считала своим истинным домом, но ее мать, Кора, была непреклонна – она прокляла страну, в которой ее семью притесняли, и поклялась никогда больше не возвращаться в Европу. Она дала дочери образование, собрала небольшое приданое и вознамерилась выдать ее замуж за молодого человека из хорошей семьи эмигрантов, таких же, как они, французов. Но в 22 года своевольная Регина познакомилась с американцем, имени которого никто уже не помнил, однако было известно, что мать строго-настрого запретила ей не то что выходить за него – даже просто встречаться. Молодой человек был настроен решительно и предложил Регине бежать в Техас, где у его отца была коневодческая ферма. Никто не знал, что сделала Кора, чтобы предотвратить свадьбу своей дочери и неугодного ей американского "конюха", однако вскоре он исчез. Круг французских эмигрантов был достаточно сплочен, и, конечно, у Коры была возможность попросить своих "друзей" позаботиться об этой проблеме. Молодой человек пропал без следа. Никто не знал, был ли он мертв или просто сбежал, опасаясь преследований, но, так или иначе, он канул в Лету, а для Регины это стало страшным потрясением. Она разорвала связи с родней и сбежала во Францию, откуда больше никогда не выезжала. Сведений о том, как ей это удалось, не сохранилось, но ходили слухи, что она соблазнила какого-то художника-американца, который мечтал повидать Париж, и, заставив его продать дом и прочее, увезла с собой на историческую родину. С тех пор она жила в Париже, покидая его только в купальный сезон. С родными связи не поддерживала, и не было известно, живы ли они или давно умерли. В Америке бушевала Великая Депрессия, когда Регина уехала, потому, возможно, ее родителям и не удалось выжить. Ей исполнилось около 30-ти лет, когда она познакомилась со своим будущим мужем. Он приехал во Францию в 1929 году для «обмена опытом с французскими коллегами». В Бостоне он работал в крупной строительной фирме и к 35-ти годам сколотил себе состояние и имя, поэтому, после приглашения французского руководства, именно его послали главой делегации в Париж – представлять США и строить объекты вместе с французскими инженерами. Он быстро освоился во Франции, занимал руководящий пост и много работал, но тогда, еще на закате Третьей Республики, ему пришлось несладко. К 1934-ому году во Франции наметился раскол общества - были сильны антифашистские настроения, а фирма, главой которой был Робин Локсли, напрямую сотрудничала с нацистским правительством Германии. Когда в июне премьер-министром Франции стал Фланден, фашистские настроения взыграли с новой силой. Робин уехал в Германию по приглашению лично главы Германского трудового фронта и до 1940-го года жил в Берлине. С началом Второй Мировой рейх почувствовал острую нехватку квалифицированных архитекторов, проектировщиков и строителей. Нужно было строить множество объектов, в том числе концентрационные лагеря, оружейные заводы или мосты – поэтому все крупные специалисты срочно отправлялись на оккупированные территории. Робин с радостью принял предложение вернуться во Францию - ведь там его ждала жена. Регина к 1935-ому году уже сделала себе имя, обшивая весь парижский бомонд. Она открыла маленькое ателье, которое пользовалось безупречной репутацией, и могла позволить себе брать только те заказы, которые ей нравились. Говорили, что все известные мужчины Парижа были ее любовниками, но никто не мог этого ни доказать, ни опровергнуть. Когда Робин Локсли увидел ее впервые на приеме в мэрии, он был сражен. Стоит ли говорить, что он бросил все свои силы на то, чтобы неприступная крепость пала, и заваливал ее цветами и подарками до тех пор, пока она не сдалась и не пошла с ним на свидание. Спустя полгода, в 1936-ом, они поженились. Робин был членом Германо-американского союза* и много лет сотрудничал с ГТФ, и именно это спасло его семью от депортации и преследований. Американцы жили в Париже чуть лучше, чем евреи и русские, и чуть хуже, чем парижане. Впрочем, репутация Локсли была непогрешима, поэтому он уехал строить мост в Иль-де-Франс, а Регина осталась в Париже, продолжала шить наряды и изменяла мужу направо и налево. По крайней мере, так считали все. Эмма выслушала Густава и задумалась. Получается, все, что известно об этой женщине – либо слухи, либо те простые сведения, которые ничего не говорят – ну, вышла замуж, ну переехала… Неужели все так просто, и та неясная угроза, которую почувствовала Эмма рядом с этой необычной женщиной, была всего лишь игрой ее воображения? Руби, которая умирала от любопытства, так и не смогла вызнать у Эммы, как прошел ее визит к Регине, зато сама снабдила подругу очередной порцией полуслухов-полусплетен. По ее словам, Регина совратила Гау сразу, как только немцы вступили в Париж, и вертела им как хотела. Она управляла им одним поворотом головы, и он готов был ради нее на все. Эмма слушала ее, скривившись и вспоминая, как Регина открыла ей дверь в полураспахнутом халатике. Она старалась не думать о том, что ей снова придется идти туда и испытывать то мерзкое чувство неловкости и стыда, которое обуревало ею в этой квартире, но время бежало неумолимо, и суббота наступила гораздо быстрее, чем Эмма успела подготовиться. ___________________________________________________________________________________ Ясным субботним утром Руби фон Ульбах вошла в полупустой бар отеля "Ритц" и сразу увидела того, к кому спешила. Но спешила она на улице, когда обгоняла прохожих, с трудом переставляя ноги в туфлях на высоких каблуках, а сейчас, ворвавшись в холл и увидев полутемный зал, с прикрытыми от зноя окнами, она тут же замедлила шаг и напустила на себя скучающий вид. Она не хотела, чтобы присутствующим стали известны истинные цели ее визита. Сидящий за стойкой молодой мужчина повернул голову и тут же отвернулся, сделав вид, что он не узнал ее. Руби неспешно прошлась по бару, кивая в ответ на приветствия знакомых, затем подошла к соседнему с мужчиной стулу, небрежно бросила сумочку на отполированную поверхность барной стойки и села, закинув ногу на ногу. Бармен, высокий усатый француз, тут же подскочил к ней: - Что желаете? - Мартини, - бросила Руби и достала из сумочки серебряную пепельницу. В баре приятно пахло деревом, пропитанным въевшимся за годы сигаретным дымом и пролитым пивом. Едва она сунула сигарету в рот, откуда-то сбоку протянулась рука с зажигалкой, и, наклонившись, Руби прикурила. - Благодарю, - сказала она, не глядя на того, кто поднес ей огонь. Бармен положил на стойку салфетку и водрузил сверху запотевший бокал с мартини, в котором колыхались две маслины. Руби глянула на мужчину рядом. Затем отпила, заметив, что ее рука сильно дрожит. Увидел это и мужчина. Он был недорого и просто одет: костюм его видал виды, хотя когда-то был сшит у хорошего портного, пиджак он небрежно повесил на спинку стула, шляпа с засаленными краями лежала на стойке. Его лицо выдавало в нем славянское происхождение - светлые курчавые волосы, голубые глаза, волевая челюсть и мощное телосложение. Он пил пиво, положив мускулистые руки прямо перед собой. - Вам не нужно было приходить, - произнес мужчина по-французски с заметным русским акцентом, глядя вслед уходящему бармену. Он сказал это тихо, но Руби услышала. Она мельком взглянула на него, отметив встрепанные светлые волосы и пробивающуюся щетину. - Я не знала, что должна спрашивать у вас разрешения, - улыбнулась она, изучая расставленные в баре бутылки. - Зачем вы пришли? – он как будто не слышал ее игривого тона. Руби повернулась к нему, открыто изучая простое лицо и сильные руки, виднеющиеся из-под закатанных рукавов рубашки. - Разве это не очевидно? – спросила она серьезно. Мужчина глянул на нее исподлобья, кинул на стойку мятые 10 марок и вышел. Руби осталась сидеть, слегка улыбаясь. Она познакомилась с ним случайно - ее нынешний любовник задерживался, и она не могла пойти в отель одна. Пришлось зайти в кафе "Ротонда" на Монпарнасе, одно из тех мест, куда стекались, подобно ручьям, все эмигранты: русские, американцы, англичане - художники, поэты, писатели, бедные и богатые, молодые и старые - все, кто жил в ту осень в Париже и переживал второй год оккупации по-своему. Войдя, она почувствовала себя не в своей тарелке - все говорили одновременно, к тому же не по-немецки, и шум многоголосья этой интернациональной духовной элиты оглушил ее. Она пробралась к стойке бара, с трудом заказала кофе с коньяком, путаясь во французских словах, и закурила, оглядывая несвежие обои на стенах кафе и развешенные повсюду рисунки, которые показались ей пьяной мазней. Внезапно кто-то коснулся ее локтя. Обернувшись, Руби увидела Белль Шаб, миловидную девушку из хорошей семьи, с которой она познакомилась еще до войны в Швейцарии. Белль была наполовину француженкой, наполовину австрийкой, и отдыхала в 1938 году в горах, куда приехала и Руби с мужем. Белль и Руби подружились благодаря тому, что мужчины без устали гоняли на лыжах и пили, а им оставалось только болтать, сетуя на отсутствие развлечений для дам в заснеженных горах. После отдыха они разъехались каждая в свою страну, однако Руби не забыла веселую и милую девушку, которая так непосредственно рассказывала ей о прочтенных книгах, восхищалась природой Альп и смущенно отвечала на заигрывания мужчин, пытавшихся познакомиться с ними. - Руби? Руби фон Ульбах? - Белль широко улыбнулась, встряхивая кудрями. Она была одета не как молодая женщина, а скорее как пожилая леди - платье до колен, глухое пальто и нелепая шляпа-колокол, которая ей совсем не шла. - Белль? - Руби распахнула глаза. - Не могу поверить! Ты здесь, в Париже? Они обнялись, и тут Руби заметила, что рядом с Белль стоит молодой мужчина, который смотрит на нее как-то странно. Руби привыкла к мужскому вниманию. Она редко натыкалась на отказы - не будучи красавицей в общепринятом смысле, она пользовалась тем, чем природа щедро ее одарила - врожденный шарм, длинные ноги и большие глаза привлекали мужчин любого возраста и социального положения. Она привыкла получать все и сразу. И если ей нравился мужчина, то она не сомневалась - даже если он будет упираться, то для вида, все равно потом пойдет за ней, как послушный ослик за морковкой. Этот мужчина был не таким, как все. Он стоял чуть поодаль, небрежно скрестив руки на груди, но в его облике не было рисовки - скорее, поза была смущенной, чуть скованной - Руби сразу угадала в нем иностранца. Простое мужественное лицо, недорогой костюм, пронзительные голубые глаза - и он молчал, хотя смотрел с неприязнью. Потому ли, что Белль отвлеклась от него или по какой-то другой причине, Руби не знала. Ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять две вещи - этот мужчина ей нравился и на нее он не отреагировал. Его взгляд был поверхностным - так оценщик откидывает бракованный товар, едва взглянув на него. Он пробежал по ней взглядом, оценил и выбраковал. Это задело ее сильнее, чем то, что она сразу же захотела узнать, кто он такой. Впрочем, Белль решила за нее эту проблему. - Дэвид, познакомься с Руби, - она обернулась, улыбаясь мужчине. - Это Дэвид, он из России. Руби протянула ему руку, радуясь, что не успела снять перчатки. Не хватало ей еще трогать его за руку, ощущая, как бьется собственное сердце, реагирующее на равнодушие. Это всегда заводило ее сильнее, чем любые красивые слова или дорогие подарки. Он молча пожал ее ладонь, наклонился и отстраненно улыбнулся. По его лицу Руби поняла, что он не говорит по-немецки. - Он русский, - еще раз повторила Белль, поворачиваясь к Руби. - Уехал из России еще в двадцатых, спасаясь от большевиков. Художник-портретист. Сейчас в Париже живет впроголодь, как и все замечательные люди. Руби мельком взглянула на Дэвида. Он не смотрел на нее, изучая людей вокруг, и ее поразило чувство непокоя, пронзившее ее при виде его хмурого лица. - Ты не хочешь присоединиться к нам? - спросила Белль, обнимая Руби за талию. - Мы только пришли, но я вижу вон там компанию из очень интересных людей. Руби глянула за столик, за которым выделялся мощного телосложения господин в сюртуке, который громогласно что-то вещал на незнакомом языке. В компании также было несколько дам. - Не знаю, удобно ли... - замялась она, вспомнив, что ее ждет Франц. - Брось, - Белль дернула за рукав Дэвида и сказала ему по-французски: - Ты не против, если моя подруга пойдет с нами? Он внимательно прослушал вопрос, наклонив голову к Белль - она была ниже его почти на голову, затем вскинул глаза на Руби. И пронзительный взгляд этих голубых глаз обжег ее такой неприязнью, что Руби словно волной окатило. Однако он тут же перевел взгляд на Белль, кладя большую ладонь на ее кисть, покоящуюся на рукаве его пиджака. Видно было, что к ней он питает большую нежность. - Конечно, - сказал он по-французски, и слышно было, что он безуспешно пытается вытравить из своей речи характерное грубое русское твердозвучие, потому что, уловив внимательный взгляд Руби, Дэвид слегка покраснел и тут же отвернулся. За столиком, где громогласный господин вещал что-то, оказались русские и французские писатели. Руби мало говорила по-французски, поэтому большая часть диалога ускользнула от нее. Белль представила ее как Руби, но деликатно не назвала фамилию, за что Руби была благодарна. Две другие дамы оказались русскими - одна была похожа на воблу своим длинным лицом и глазами навыкате (Белль сказала, что в России она была достаточно известной писательницей), другая беспрерывно курила, но смотрелась красавицей - блондинка с пепельными волосами и прекрасной фигурой, обтянутой роскошным платьем. Обе женщины тут же отреагировали на Дэвида - Руби, которая как радар улавливала малейшие настроения окружавших ее людей, поняла это сразу, как только он посадил свое ладное мускулистое тело на стул, небрежно расставив ноги и поднял глаза на присутствующих. От него исходили волны уверенности в себе, и трудно было, глядя на это мужественное лицо, поверить, что он художник. - А он женат? - спросила Руби у Белль, которая сидела рядом с ней и беспрерывно болтала, рассказывая о каких-то людях, которых Руби не знала и знать не желала. Белль удивленно посмотрела на нее. Руби убивала этим вопросом двух зайцев сразу - она выясняла, какие отношения связывают девушку с Дэвидом и существует ли дополнительное препятствие в виде жены. По реакции Белль она поняла, что у той с Дэвидом ничего нет. - Руби... - укоризненно протянула Белль. - Ты же не думаешь...? - Ты просто ответь, - улыбнулась Руби самой милой из своих улыбок. - По-моему, нет... - и Белль поспешила сменить тему, опять углубившись в дебри интеллектуальной жизни Парижа, в которой она чувствовала себя как рыба в воде. Руби, которая за всю жизнь прочитала только несколько учебников и женских журналов, а в живописи не понимала ровным счетом ничего, ее не слушала. Она смотрела на Дэвида, вступившего в яростный спор на русском с одним из сидевших рядом пожилых художников. Руби никогда раньше не слышала русскую речь, но сейчас, исходящая от Дэвида, она наполнилась загадочным и таинственным смыслом, и Руби вслушивалась в каждое слово, думая, вот бы узнать, о чем он говорит... Она не помнила, чтобы ее раньше так сильно привлекал мужчина. Да и не просто мужчина, а иностранец, более того - выходец из вражеской страны. Впрочем, Руби давно поняла, что Париж, открыв свои двери для оккупантов, сделал то, чего не смогли другие - стал в некотором роде зеленой полосой мира, островом спокойствия в бушующем море, местом, где немцы и русские могли выпивать вместе, где американец сидел рядом с австрийцем, а француз подносил зажигалку пожилому латышу. Париж был захвачен, но остался свободным, и здесь, в этом переполненном кафе, это было очевидно любому из присутствующих. Здесь вели разговоры о стихах и картинах, пели и танцевали, пили и обменивались сплетнями, здесь жили, несмотря на войну и горе, охватившее страну... И Руби, глядя на отрешенное лицо мужчины напротив, поняла, что должна во что бы то ни стало получить его, пусть даже это было неимоверно опасно, но то еще не оперившееся чувство, которое пронзало ее, пока она смотрела на его двигавшиеся губы, произносящие незнакомые слова, уже влекло ее вперед, и пути назад не было, поэтому, когда он встал, предлагая Белль руку, и Руби поднялась следом, то она приняла сложное решение - увидев, как Белль отходит в туалетную комнату попудрить нос, она подошла к нему и спросила на ломаном французском: - Где вы будете завтра в 11 утра? Он ничем не выказал изумления, посмотрев на нее своими голубыми глазами, лишь приподнял бровь. Но Руби давно поняла, что с мужчинами надо быть настойчивой, гораздо более настойчивой, чем с женщинами, к тому же ей не приходилось еще встречать того, кто бы отказал в ответ на такую наглость. И она была вознаграждена, когда он, нахмурившись, но теряясь от недостатка слов, чтобы отказать или задать вопрос, ответил: - В баре "Ритца", я там обедаю. Руби кивнула и повернулась, уходя. Уже на улице, подставив разгоряченное лицо ветру, она вспомнила, что не попрощалась с Белль, вспомнила и о Франце, но ей было настолько все равно, что она сама себя не узнавала. Легким шагом она пошла по набережной, чувствуя, как шаги отдаются где-то в ушах и ветер приподнимает ее легкую юбку, касаясь обнаженных ног... __________________________________________________________________________ Эмма позвонила в дверь Регины, заранее предвкушая, что та откроет ей в халате и внутренне приготовившись к этому. Но, к ее удивлению, Регина была не только свежа и бодра, но и одета - просто и элегантно - в серое с жемчужным отливом платье и туфли на низком каблуке. Как и в прошлый раз, на ее лице почти не было макияжа, и в руке дымилась вечная сигарета, на которую неодобрительно посмотрела Эмма. - Здравствуйте, - сказала она, почему-то опять смутившись. Регина слегка улыбнулась, пропуская ее внутрь. - Доброе утро. Эмма остановилась, ожидая, пока хозяйка закроет дверь. Проходя мимо Регины, она опять ощутила ненавязчивый запах ее духов, а сама квартира - такая летняя, освещенная солнцем, небывало просторная, снова родила в ней ощущение неуверенности. - Кофе? - спросила Регина, прикрыв дверь. - Того самого больше нет, но есть неплохой местный... - Нет, спасибо, - вежливо ответила Эмма, глядя исподлобья. Она не хотела никаких личных отношений, а кофе - это было личное. - Тогда прошу в мастерскую, - бросила Регина, проходя рядом. Эмма почувствовала, что та испытала облегчение от ее отказа. Было ясно, что ее ждали. Эмма думала, что Регина опять либо забудет, либо встанет за пять минут до ее прихода, либо демонстративно не окажется дома - если учесть, что условия поставила не она, но теперь стало очевидно – вызов принят, и удар отбит. Регина уверенным шагом шла по комнатам, и Эмма, которая не могла без любопытства смотреть по сторонам, не успевала за ее решительным шагом. - Вы всегда так пунктуальны? - через плечо спросила Регина, и Эмма ясно услышала в ее голосе насмешку - вероятно, пунктуальность не являлось для Миллс достоинством. Эмма приняла нелегкое для себя решение быть вежливой с этой выскочкой, поэтому доброжелательно улыбнулась, хотя Регина не могла видеть ее лица. - Всегда. Француженка прошла в комнату, служившую ей мастерской, и остановилась у небольшого столика у окна, за которым находился балкон. Эмма глянула на белые занавески, развевающиеся на ветру. Сентябрь выдался на славу – теплые вечера, палящее, почти летнее солнце и ощущение нескончаемого лета, которое рождало умиротворение и желание веселиться… Она подумала, что, должно быть, хорошо жить вот так – ни о чем не печалясь - шить у открытого окна, глядя на Париж, пить белое вино и ложиться спать под утро. Она мельком посмотрела на обнаженную шею Регины, которая наклонилась над столом, перебирая какие-то листы. - Прошу, садитесь, - сказала Регина сухо, повернув голову. Эмма, которая в этот момент смотрела на нее, почувствовала себя уличенной в преступлении, и снова смутилась. Она села на стул, стоявший у окна, и откинулась на спинку, пытаясь успокоиться. Что-то ее нервировало, и она никак не могла понять, что именно. Никогда раньше, кроме того случая с Лилиан, Эмма не чувствовала себя беспомощной. Она привыкла контролировать свою жизнь – свои ощущения и эмоции, не потому, что их не было, а потому, что с детства ей внушали, что и как нужно чувствовать – и она мало что знала о внезапном страхе или смятении. Вокруг не было ситуаций, которые могли бы спровоцировать такие эмоции. А тут, в этой незнакомой и странной квартире, рядом с этой слишком уверенной в себе женщиной, она просто терялась и не знала, как ей вести себя дальше. А когда она не знала, как ей себя вести, то начинала делать глупости... - Итак, - Регина присела на край стола, положив руки на колени. Теперь ее лицо было намного выше Эмминого, и той приходилось задирать голову, упираясь взглядом в грудь, прикрытую серым шелком, обнаженные ключицы и странный кулон. Выше всего этого на Эмму смотрели прищуренные карие глаза – луч падал сбоку на лицо Регины, проявляя каштановые пряди в ее волосах и подсвечивая глаза изнутри. Почти черные в полумраке, сейчас они были цвета благородного ореха, глубокие и теплые, несмотря на отсутствующее выражение лица. - Вы подумали о том, чего хотите… могу ли я называть вас Эмма? Эмма помолчала несколько секунд. Позволить этой женщине произносить ее имя значило перебросить какой-то мостик между ними – звук собственного имени расслабляет и приносит успокоение. Но Эмма не знала, нужно ли ей быть спокойной. К тому же, подобная фамильярность могла показаться Регине знаком, что Эмма одобряет ее и ее стиль жизни. Да и хочет ли она слышать, как французская проститутка называет ее имя? Ответ пришел сам собой. - Прошу вас, называйте меня фрау Хиршфегель, - сказала она, глядя в сторону. - Я здесь просто затем, чтобы сшить платье. На лице Регины не отразилось ровным счетом ничего - ни обиды, ни боли, ни гнева - лишь легкое удивление. Она кивнула, собирая разбросанные по всему столу листы бумаги в одну пачку. - Как вам будет угодно. Я бы хотела знать, что вы смогли придумать... Знаете ли вы, чего хотите? Эмма посмотрела на нее исподлобья. Оскорбленной положено быть Регине, но Эмма чувствовала, что оскорбили ее. Почему? - Я не думала об этом, - сказала она хмуро. – Точнее, думала, но ничего не смогла решить… Регина слегка усмехнулась, показывая, что, мол, она так и поняла. Ее очевидная уверенность в том, что скажет Эмма, бесила гораздо больше, чем вся эта дурацкая ситуация. Регина выглядела такой спокойной и расслабленной, словно ее нельзя было ничем уязвить. И она явно презирала Эмму. И даже не пыталась это скрывать. Отвернувшись и затушив сигарету, Регина разложила перед Эммой листы с рисунками. - Я кое-что здесь набросала, фрау Хиршфегель… Посмотрите, может быть, что-то вам приглянется… Эмма взяла пачку сероватой бумаги – похоже, даже у любовниц нацистов с некоторыми товарами была напряженка. Рисунки, сделанные Региной, почему-то поразили ее до глубины души. У женщины на картинках не было лица – только голова и длинные волосы, но сходство с ней самой было поразительное. Регина точно схватила все особенности ее телосложения, как будто видела Эмму не один раз – так истинный художник ловко подмечает все достоинства и недостатки, едва взглянув на объект своего внимания. Первое платье было синим - с юбкой до колена и длинными рукавами. Скромное платье с зауженной талией, но Эмма могла бы поклясться, что глубокий вырез открыл бы гораздо больше, чем она могла себе позволить. Заметив, что Эмма молча сидит, уставясь на верхний рисунок, Регина слегка наклонилась к ней и спросила: - Что-то не так? Вам не нравится? Эмма молча подняла глаза. - Просто… Вы хорошо рисуете… Фигура... все так точно... И волосы... Волосы Эммы, которые от природы слегка вились, она никогда не распускала. Она всегда собирала их в тугой пучок, и никто, кроме Густава, не видел их настоящую длину. Но Миллс изобразила ее с распущенными волосами... и длина их была ровно такой, какой была в реальности - чуть ниже плеч. Регина улыбнулась, заправляя непослушный локон за ухо. Улыбка невероятно шла ей, и в солнечном свете она выглядела невинной и молодой. В этот момент Эмма заметила шрам на ее верхней губе - тонкий и почти незаметный, он придавал ей дополнительное очарование. Ее мимолетный взгляд не укрылся от проницательной Регины, и в карих глазах зажглись смешинки. Все это напоминало молчаливый диалог, в который Эмму вовлекли помимо ее воли. Никогда раньше она не ощущала, что можно так разговаривать - без слов, когда чувствуешь эмоции другого человека, хотя внешне эти эмоции никак не проявляются. Она спросила себя, всегда ли так Регина влияет на людей и не в этом ли секрет ее успеха. - Видите ли, - сказала она, забирая у Эммы верхний лист. – Работа портного заключается не только в том, что он шьет платье или костюм... Хороший портной должен уметь увидеть клиента, понять, что ему нужно, залезть в его сердце... Когда ко мне кто-то приходит, я сразу вижу, что это за человек, могу представить, что у него за мысли, чем он живет... Как одеть его, чтобы подчеркнуть его достоинства... Эмма слушала этот низкий, завораживающий голос, и непрошеные мысли лезли ей в голову. - И что же вы увидели во мне? – хрипло спросила она. Регина бросила взгляд из-под опущенных ресниц. В ее поведении не было ровным счетом ничего неприличного – ну, кроме того, что она сидела на столе перед Эммой… и все же… что-то было… Что-то опасное, настораживающее… - Вы хотите знать, что я увидела в вас? – спросила она серьезно, передавая Эмме следующий рисунок. На нем был набросок темного платья с открытыми плечами и скромным декольте. Складки платья спадали ниже ступней. Это было красиво… Эмма представила себя в этом платье… - Я увидела, что вы – примерная жена и будущая мать. Вы немка до мозга костей, преданы своей стране и фюреру. Простите, но та форма, которую вы носите, она... как бы это сказать... - Ужасная? - спросила Эмма без тени улыбки, даже с вызовом. Регина вернула ей взгляд. - Простая. Она обезличивает. Вы держитесь не как женщина, а как...мм... немужчина, понимаете…? Как товарищ... Так, кажется, говорят у вас? Простите, мой немецкий не настолько хорош, чтобы передать все тонкости… Эмма спросила себя, почему ее так укололо замечание Регины о «немужчине». Какая ей разница, что думает эта нахальная лягушатница, если она сама всю жизнь забывала о том, что принадлежит к прекрасной половине, и пыталась вытравить из себя все женское? Регина сунула ей следующий рисунок. На нем было более откровенное платье – красное, с корсетом и полностью обнаженными плечами и началом груди. Талию подчеркивал узкий пояс. - Вы не любите кокетство и прочее, чем увлекается большинство женщин… Для вас привлекать мужчин – грех… Если я не ошибаюсь, вы религиозны? Эмма вскинула глаза. - Религиозна? Регина неопределенно повела рукой. - Я знаю, что примерные арийцы очень религиозны. У вас говорят… как же там… Gott mit uns… так я произнесла? Эмма изумленно уставилась на Регину. Она не могла отделаться от ощущения, что француженка издевается над ней, хотя та была абсолютно серьезна, и в карих глазах не мелькало ни тени смеха. - Да, - кивнула она, наконец, – только мы не делаем из религии культ, как, кажется, принято у вас… - Культ? – в голосе Регины послышалось искреннее недоумение. Она выпрямилась, глядя на Эмму с легкой усмешкой, в которой чувствовался неподдельный интерес. – Так вы это называете? - Разве французы не католики и не почитают Христа? – спросила Эмма. – И не делают из религии непогрешимую доктрину, которая не требует доказательств? Регина опустила руку с очередным листом бумаги. - А какие доказательства могут быть? – ее губы изогнулись в задорной усмешке, которая выбила Эмму из колеи. - Как какие? - Разве существование Бога требует доказательств? Это был несвоевременный разговор, и Эмма понимала - ее искусно на него вывели. После оскорбительного отказа на вопрос, можно ли называть ее по имени, она ожидала злобы или хотя бы насмешки, но не этого. В ее окружении не было принято вести разговоры на такие темы. Все и так было ясно, а философствовать, пустословить считалось дурным тоном. Нацисты не сомневались, не спорили, не высказывали неповиновения. К тому же они не стали бы вступать в споры с идеологическими врагами. Эмма почувствовала, что ее загнали в ловушку. - А разве нет? - осторожно спросила Эмма. - Ведь никто не может знать, существует ли бог на самом деле. Регина подняла брови, и Эмма вдруг поняла, что не ошиблась тогда в "Максиме" - в чертах этого лица явно прослеживались латинские корни. Испанские, а может, кубинские, они так искусно скрывались за ее белой кожей и аристократической красотой, что не сразу были видны. - А когда вы смотрите на все вокруг, - Регина повела рукой на колышущиеся белые занавески, за которыми плавал в мареве великолепный абрис Парижа. - Когда вы видите солнце, цветы и красоту мира, когда живете каждый день и любуетесь всем, что вам нравится - великолепием природы, тела человека или животного, разве у вас есть сомнения, что это создал господь? Эмма смотрела на нее, не зная, что ответить. - А когда вы влюбляетесь, - продолжала Регина, посерьезнев. - И видите, как красиво тело человека, как прекрасен может быть человек, когда он любит вас в ответ, когда он касается вас, разве вы можете сомневаться? По телу Эммы побежали мурашки. Она не понимала, чего хочет от нее Регина, но ее слова, такие простые и сложные одновременно, всколыхнули что-то непотревоженное, что-то спящее доселе, и она вдруг встрепенулась, понимая, что пялится на женщину гораздо дольше, чем это позволяют приличия. - Но почему вы решили, что это все создал господь? - со страстью вдруг спросила она, не успев подумать, и осеклась - Регина поняла, что она задела какую-то чувствительную струну, и карие глаза вспыхнули торжеством. - А кто же? - с насмешкой спросила она, выпрямляясь и сложив руки на коленях. Эмма овладела собой. - Простите, - сказала она, решительно протягивая руку к рисункам. - Я считаю иначе. Но нам не стоит сейчас обсуждать это. Регина проигнорировала ее протянутую руку и молча смотрела на Эмму сверху вниз. Ее лицо было очень серьезным. - Разве для того, чтобы обсудить что-то, нужно определенное время? Эмма поняла, что ее почти поймали. - Я здесь не для этого, - упрямо ответила она, пряча глаза. - Но ведь вы даже не знаете, зачем вы здесь, - вдруг сказала Регина с недоброй улыбкой. - Вы пришли сюда не по своей воле и не можете решить, что вам нужно. Вас прислал муж, не так ли? Это он решил, что вам нужны наряды? Эмма гневно выпрямилась, сжав зубы. - А вот это не ваше дело! - воскликнула она, нахмурившись. - Вы не хотите шить эти платья, фрау Хиршфегель, - уверенно продолжала Регина, игнорируя ее гнев. - Вы пришли сюда, чтобы исполнить волю своего мужа, а не для того, чтобы стать красивой. Это было утверждение, и Эмма вспыхнула, услышав, с какой уверенностью говорит женщина. Да как она смеет? - Послушайте, - начала она, но Регина не дала ей договорить. - Вы всегда делаете то, что вам говорят, Эмма? Ее имя, намеренно громко и четко произнесенное Региной, разбило какую-то невидимую корку льда. Над ней откровенно издевались, и это было понятно по словам Регины и ее недобро сверкающим глазам. - Да что вам нужно от меня? - вскрикнула Эмма, вставая и оказываясь вровень с Региной. - Вы не ответили мне на вопрос, - легко сказала Миллс. - Про бога. Вы ушли от ответа. Вы всегда сбегаете так, Эмма? Когда жизнь преподносит проблему, вы решаете ее, просто уходя? Эмма наклонила голову, вслушиваясь в слова женщины с все нараставшей яростью. - А вы ничего не боитесь, да, мадемуазель Миллс? Не боитесь говорить мне такие вещи? - А чего мне бояться? - широко улыбнулась Регина, разводя руками. - Вас? Вы разве опасны? Если бы вы были опасны, то не пришли бы сюда и не выполняли слепо волю кого-то, кто вас заставил сделать то, чего вы не хотите... Она была права. Она была права, и Эмма знала это. Она сжала кулаки, заставляя себя успокоиться и найти нужные слова, которые бы поставили Миллс на место. - Что вам нужно от меня? - раздельно спросила она, выровняв дыхание. - Просто ответьте... - Регина скрестила руки на груди. За ее спиной занавески развевались на ветру, и она выглядела победительницей. - Хорошо, - стиснув зубы, сказала Эмма. - Вы хотите знать, что я думаю о боге? Я думаю, что все мы – люди – по сути своей безнравственны. Мораль и совесть – это вещи, которым нас научили. Для этого существует семья, религия, общество и книги, в которых нам рассказывают о милосердии. На самом же деле, любой человек, за исключением тех, кого потом называют святыми – существо абсолютно аморальное. Возможно, что Иисус был первым мазохистом, потому и позволил себя распять и кричал, что прощает всех и вся. И, возможно, уже почти 2000 лет человечество упивается теорией, придуманной мазохистом – унизься, чтобы спастись. Но суть в том, что человеческая природа устроена так, что он не хочет унижаться. Он хочет властвовать. Он хочет быть садистом, а не мазохистом, и как бы мы ни старались, ничто не вытравит из большинства людей желание унижать других. Я вижу это на улицах, наблюдая за прохожими, я встречаю это в магазинах и присутственных местах, я вижу это в своих знакомых. Желание власти. Маленький мальчик не знает, что такое совесть и мораль. Он толкнет другого мальчика, если тот отнимет его игрушку, он оборвет бабочке крылышки, он расскажет то, что его просят не рассказывать только из чувства удовольствия, получаемого им от осознания своей власти над другим человеком. Потом, много позже, ему расскажут о совести и морали, он прикинет все это на свою жизнь и каждый раз, сталкиваясь с какой-либо ситуацией, будет класть свою мерку – выгодно ли мне здесь быть моральным? Но в глубине души он будет знать – все эти разговоры о совести – чушь, и если над ним нависнет угроза смерти, он не задумываясь, совершит нечто ужасное, лишь бы спастись. Вот что я думаю... Она оборвала себя, заметив, с каким выражением смотрит на нее Регина. На ее лице смешались торжество и одновременно какой-то страх, будто горячность Эммы испугала ее, будто она не ожидала такой реакции. Торжество Эмма отмела - пусть этой женщине удалось вывести ее из себя, плевать - а вот страх оставила, решив сыграть на нем. - И мне кажется, - вдруг сказала она, улыбаясь так мило, как только могла, - что вы очень хорошо понимаете, о чем я, мадемуазель Милле. Упоминание ее истинного имени заставило Регину побледнеть. Она прищурилась, наклонив голову и открыла рот, чтобы возразить, но Эмма не дала ей этого. - Вы ведь совершенно аморальны, не так ли? Ваш народ мучается, ваша страна захвачена противником, а вы наслаждаетесь жизнью, сидя - она повела рукой, неосознанно копируя жест, сделанный Региной несколько минут назад, - в своей шикарной квартире, которая, как вы говорите, досталась вам от бабки, хотя ваша семья сбежала еще в начале века... вы без зазрения совести раздвигаете ноги перед первым попавшимся немецким офицером, вы продаете свой талант и свое тело, как последняя шлюха, и вы же будете читать мне морали о боге? Регина, раздувая ноздри, смотрела на нее, и видно было, что внутри нее бушует настоящая буря. Эмма вдруг ощутила то же самое, что она когда-то испытывала, крича на Лилиан "жидовка" - торжество, силу, проклятую уверенность в себе. Она поднялась со стула, почему-то глядя на кулон, висящий на шее Регины. - И наверняка вы придумали себе какую-то легенду, благодаря которой вы не предательница, а просто несчастная женщина, которая вынуждена жить так, как она живет. Разве нет? И сейчас вы принимаете меня - хотя вам это не нравится - потому что ваш хозяин приказал вам принять меня, а не потому, что вы жертва обстоятельств. Ну так что? Будете шить мне платья или начнете снова срываться с поводка? Она наклонилась к Регине, ощутив запах ее духов и сигарет. Карие глаза, налившиеся злобой, шарили по ее лицу, и от кожи Регины исходил настоящий жар. На какой-то момент Эмме даже стало страшно. И вдруг все кончилось. Раскаленная злоба ушла из глаз Регины, и они вмиг стали ледяными. На лице появилось то самое выражение, которое Эмма уже видела раньше - когда Гау говорил ей что-то в "Башне", а она выглядела усталой и пресыщенной. - Знаете, нож, который вы пытаетесь вонзить в меня, давно затупился, фрау Хиршфегель, - сказала Регина насмешливо. - И конечно, я сошью вам платья. Много платьев. Сколько потребуется. Она соскользнула с края стола и медленно подошла к Эмме. - И вы в этих платьях станете выглядеть так, что весь Париж будет оборачиваться вам вслед, - тихо проговорила Регина, гипнотизируя Эмму. - И надеюсь, вы сможете с этим справиться... Взгляды скрестились. Никогда раньше Эмма не видела ничего подобного в глазах другого человека - такой чистой и неподдельной ярости, такого ошеломительного признания в гневе и злости. Потом она почувствовала какое-то движение внизу и, опустив глаза, увидела, что Регина протягивает ей пачку рисунков. - Возьмите, изучите дома, - Регина криво усмехнулась. - Я буду ждать вас в понедельник вечером. А пока я начну шить то, что вы уже увидели... - Почему в понедельник? Регина сунула ей в руку рисунки и отошла к столу, давая понять, что разговор окончен. Даже наклонилась, делая вид, что перебирает какие-то мотки. - Почему в понедельник? - не сдавалась Эмма. Ответа не последовало. Глупо было стоять и повторять одно и то же, как попугай. Эмма почувствовала себя круглой дурой. Женщина в сером платье делала вид, что она не замечает ее, и оставалось только повернуться и уйти. Ее опять победили. Дали понять, что она ничего не решает и поставили в неловкое положение. Злость, было улегшаяся, вспыхнула с новой силой, и Эмма усилием воли подавила ее. Она придумает, как ей расквитаться с Региной. Ей просто нужно немного времени...