Великое веселье

Уважаемые читатели, прошу прощения за задержку и долгое отсутствие. Постараюсь не затягивать с продолжением. Эпилог, который я планировала уместить в одну главу, затянулся, так что вот вам первая его часть. Завтра или послезавтра будет вторая. Если кто-то вдруг заметит какие-то исторические несоответствия, буду благодарна за то, что напишете мне об этом. Спасибо за ожидание и за то, что читаете ВВ. Ваш Фанат. Ланкастер, штат Пенсильвания, 1955 год. На одной из главных улиц возле синагоги она запарковала свой большой паккард и вышла. Осмотревшись, ступила на белый от пыли тротуар - лето в этом году выдалось как никогда жаркое - прохожих было немного, и никто не обращал внимания на невысокую стройную женщину в безупречном костюме - юбка до колена и легкая блузка без рукавов. Пиджак, того же цвета, что и юбка, аккуратно лежал на ее руке, в ней же покоилась маленькая плоская сумочка. На голове женщины, прикрывая сумрачную черноту волос, был повязан легкий шелковый шарф, а глаза прикрыты большими темными очками. Случайные прохожие не обращали внимание на элегантную женщину у черного паккарда, но более внимательный человек заметил бы, что она не здешняя - скорее всего из Нью-Йорка, уж слишком хорошо и модно была одета, да и машина не соответствовала статусу простой пенсильванской домохозяйки, но более всего обращало на себя внимание то, как она вела себя. Оглядевшись по сторонам, женщина решительно направилась к высоченной кованой решетке, окружающей обширный церковный сад - яблони, липы и платаны растут, закрывая своей сочной глушью приземистое здание старинной синагоги. С трудом справившись с тяжелой дверью, женщина вошла внутрь. Видно было, что она тут впервые - несмело ступая, незнакомка прошла по мощеной дорожке, то и дело оглядываясь. В саму синагогу вела высокая каменная лестница - женщина поднялась по ней и постучала в дверь. Спустя секунд пятнадцать ей открыли. Шломо Пехек, раввин, - низенький и седой старичок с традиционными пейсами, провел ее по коридорам, молча, словно привидение, мягко ступая по плитам пола и довольно шумно сопя. Он уже стар, повидал на своем веку всякое, бежал из Европы вскоре после прихода нацистов к власти и вместе с остальным миром наблюдал за катастрофой европейского еврейства. Должность раввина он занимает уже лет восемь, и когда позвонила эта женщина, сразу понял, что она ищет именно ту, которую он в свое время спас от голода и нищеты, безошибочно угадав в ней соотечественницу. За все эти годы никто не приходил к его протеже, но час настал - Шломо чувствовал горе и боль, исходящие от той, которая шла за ним следом - мрачная, красивая еще женщина с сединой в черных волосах, с застывшим глубоким взглядом. Дойдя до жилых помещений, Шломо обернулся. Женщина остановилась, подняла брови, ожидая, что он скажет. - Она немного не в себе... - проговорил он, невольно теряясь под этим глубоким и пронизывающим взглядом. - Понимаете, пережила всякое... В войну была в оккупации, оттуда бежала, но попалась вместе с мужем, и ее отправили в Берген-Бельзен... Мужа расстреляли при попытке к бегству, а она жила там вплоть до освобождения... Все дело во французском паспорте... Те, у кого были иностранные паспорта, их не так мучили... Он оборвал себя и махнул рукой, словно говоря - какие глупости я несу... - Ну, пойдемте, мисс... миссис... Его вопросительная интонация осталась незамеченной - женщина не назвалась по телефону, не желала говорить и сейчас. Она лишь качнула головой, и старичку ничего не оставалось, как смириться. Та, о ком он говорил, жила в дальней комнате - выходила она редко, люди ее пугали, особенно шумные американцы. Основным ее занятием в синагоге была стряпня - готовила она превосходно - а когда не готовила, то вязала в своей комнате. И сейчас, когда они, осторожно постучав, вошли, женщина вскинула голову над каким-то очередным свитером, которые вязала в несметных количествах, а рабе Шломо посылал их Армии Спасения или раздавал от синагоги нуждающимся на улицах бедных кварталов. Она была еще молода, лицо оставалось гладким - на вид женщине было около тридцати пяти лет, однако сетка морщин и незабываемо тоскливый взгляд выдавал в ней человека, пережившего ад - Шломо видел такие глаза у всех бывших узников концлагерей. Черная шапочка волос, слишком черных, чтобы быть натуральными, обрамляла пухлое личико - она довольно сильно растолстела, и уже не была похожа на ту озверевшую от голода нищенку, которую раввин когда-то подобрал на улицах Ланкастера. Но полнота ее была болезненной, нездоровой. Шломо откашлялся. - Мария, к тебе пришли... Ее настоящее имя было другим, рабе называл ее Мария - хотя знал, как звучит по-английски Мэри. Но он никогда не говорил с ней как с Мэри-Маргарет, будто стеснялся чего-то. - Пришли? - удивленно и немного сонно спросила женщина, и тогда рабе посторонился, пропуская посетительницу вперед. Он жадно вглядывался в лицо своей подопечной, ища в нем признаки узнавания - но их не было. Ее сонные, немного навыкате глаза обежали стройную фигуру женщины, ее модную и дорогую одежду, ее сложенные руки, но ничего не выразили. Шломо посмотрел на визитершу - она тоже молчала и, видимо, ждала, когда он уйдет. Комната Марии не отличалась пышностью убранства - кровать, столик для швейных принадлежностей, полка с книгами (в основном на иврите), тумбочка и умывальник в углу. Шторы были опущены, и запах был какой-то странный - теплый и душный, отчего вошедшему с воздуха комната казалась еще меньше, чем была. Шломо покашлял, но обе женщины все так же молчали. - Полагаю, мне лучше оставить вас наедине, - пробормотал он и осторожно вышел. Несколько секунд висело молчание, а затем пришедшая женщина сняла с головы шарф. Глаза Марии скользнули по ее волосам с заметной сединой, по лицу - оно оставалось таким же красивым, но возраст уже оставил на нем отпечаток - сеточка морщин у глаз, поблекшие глаза, истончившаяся фигура... - Я... - начала женщина, подходя ближе, но Мария перебила ее: - Я сразу узнала вас... И замолчала, видимо, не желая раскрывать свои истинные чувства, потому что та, которую она видела перед собой, была слишком явным напоминанием случившегося много лет назад, и, как оказалось, воспоминания ожили в одночасье, стоило только взглянуть в карие глаза той, которая делила с ней тайны прошлого... - Узнали? - женщина, не спрашивая разрешения, уселась на колченогий стул, скрестив лодыжки - лишь чуть-чуть располневшие, сложила на коленях изящные руки - Мария видела, что обручального кольца на них нет - и устремила спокойный, застывший взор на нее. - Да. Регина Миллс. Вас зовут Регина Миллс. Чуть помедлив, брюнетка кивнула. - Мы встречались в Париже в 1944-ом году, когда я служила...мм...экономкой у мадам Хиршфегель... Эммы Хиршфегель... Молчание. Мария думала, на лице женщины отразится хоть что-то, но тишина - маска не дрогнула. Брюнетка продолжала спокойно и безучастно смотреть на нее, словно впервые слышала это имя. - И зачем вы здесь? - устав от молчания, спросила Мария. Веки женщины, опушенные длинными ресницами, дрогнули, она опустила взгляд к щербатому холодному полу, прикрытому полотняными вязаными ковриками. - Думаю, вы знаете... - наконец, сказала брюнетка. Теперь Мария, спасенная на время от ее беспощадного взгляда, могла ясно увидеть тонкую кожу ее лица, по которому прошлась рука времени - сеточка морщин вокруг глаз, печальные складки у рта, дряблая кожа шеи и рук, сложенных на коленях. Несмотря на ухоженный вид, Регина Миллс постарела - пусть красиво, пусть едва заметно, но это было очевидно - будто фотография, бывшая яркой и цветной, выгорела и потускнела. Мария удовлетворенно усмехнулась, но тут брюнетка подняла глаза, и женщина подавилась усмешкой. - С чего я должна знать? - упрямо спросила она и уткнулась в свое вязание. Регина скользнула взглядом по пухлым мягким пальцам, перебирающим нити ярко-желтого цвета - отвратительного цвета, самого отвратительного после серого... - Вы знаете, - мягко, но непреклонно сказала брюнетка. - Я долго искала вас, наводила справки, платила осведомителям и частным агентам... И вы единственная, кто может хоть что-то знать о судьбе моего... Голос ее дрогнул, и Мария, делавшая вид, что сосредоточенно вяжет, подняла заинтересованный взгляд. Выражение ее лица напомнило Регине лица тех, кто скапливается у дорог, чтобы поглядеть на место автомобильной аварии - жгучее любопытство, смешанное с брезгливостью, будто они сами стыдятся своего возбуждения, но не могут от него отказаться. Она слегка улыбнулась, хотя больше всего на свете ей хотелось закричать на Мэри-Маргарет, стереть кулаком эту ухмылку с ее лица... - Моего сына, Генри, - овладев собой, сказала она наконец. - У вас есть сын? - Мария нахмурилась. - Я об этом ничего не знала... - Мой сын не был со мной в Париже в те годы...Я оставила его в Америке...с моей матерью... И я ничего не знала о его судьбе, пока... Она перевела дыхание. - Пока не смогла выбраться из Европы... Мария жадно, со звериным нетерпением всматривалась в лицо женщины. - Как это произошло? - спросила она. Регина расправила невидимые складки на юбке, и когда подняла глаза, то они были удивительно спокойны. - В конце 44-го года меня и моего мужа арестовало гестапо. На меня... донесли... Я была беременна от Мартина Гау, но он ничего не знал об этом... И когда пришли союзники, мы уже были в Дранси... Там я потеряла ребенка, а Робин... мой муж... его успели отправить вместе с другими работоспособными мужчинами в Освенцим... Это я узнала уже после войны, когда стала разыскивать его следы... - В Дранси? - Мария усмехнулась. - Дранси - цветочки по сравнению с Берген-Бельзеном... Я была там полгода... - Но... - нахмурилась Регина. - Вы же сбежали из Парижа... Фрау Хиршфегель...она... я помню, как вы пропали... кажется, в мае... Эмма... Она замолчала, осекшись на этом имени, будто потеряла силы. Мария тяжело встала, тучное тело ее заколыхалось под многочисленными кофтами и шалью. Она прошла к окну, встала, положив локоть на высокий подоконник. - Эмма Хиршфегель сдала не только вас... - спокойно сказала она. - Ей удалось найти следы Дэвида, моего мужа. Да-да, никто не знал, что он был женат на мне. Я еврейка, он русский, и нам пришлось скрывать наш брак... А когда Париж оккупировали, мне помогли скрыть мое еврейство, даже пристроили на работу в дом Густава Хиршфегеля. Кто бы мог подумать, что чистокровная иудейка будет готовить для арийского начальника, большой шишки... О, как я смеялась, когда, бывало, резала палец и капала своей нечистой кровью в их сверхпитательный обед... Регину передернуло, но она молча слушала дальше, глядя на улыбающееся зловещее лицо Марии, освещенное ярким солнцем, пробивающимся из щели в портьере. - Дэвид завел роман с высокородной немецкой шлюхой... Руби фон Ульбах... она втрескалась в него как кошка, была готова на все... сначала я не знала... он скрывал, думал, я разозлюсь на него... потом я узнала и сразу сказала - это наш билет домой. Выпотроши ее, возьми все, что сможешь... И он взял... мой Дэвид... Увидев выражение лица Регины, она засмеялась скрипучим противным смехом - как будто заикалась и кашляла одновременно: - Вы считаете меня тварью, да? Подложила мужа под немецкую богачку ради денег. Но я спасала наши жизни! - продолжала она с вызовом. - И да, я была готова на все, лишь бы Дэвид и я выжили! И почти удалось... Она замолчала. - Руби сделала нам паспорта. Мы должны были доехать до окраин Парижа в повозке с мусором, присыпанные всякой дрянью, а там, в деревне, нас бы подхватили члены Сопротивления. Но все вышло не так... Не совсем так... Регина достала из сумки портсигар - плоскую серебряную коробочку, на крышке которой что-то было выгравировано, и вопросительно глянула на Марию. Та кивнула. - Курите... Это синагога, но рабе не станет меня ругать. Они тут считают меня за блаженненькую, что ж, мне это на руку... Впрочем, я постарела и поглупела за много лет, так что вполне возможно, вас тут нет, и мне все это мерещится... И, запрокинув голову, она опять разразилась дребезжащим смехом. Регина закурила с неуместной поспешностью. - Так вот мы доехали до той деревеньки. Немцев там не было, только несколько военных из французской милиции... Но они уже не смогли бы нам навредить - слухи о союзниках напугали их до полусмерти, и все они не высовывали носов на улицы. Маки спокойно приходили в деревню и забирали доставленных из Парижа евреев, чтобы переправить через реку в неоккупированную зону. Нас поселили в брошенном доме, про который все знали - там был подземный ход, прорытый в 43-ем году для транспортировки евреев. Подкоп рыли почти год - никто не знал о нем, кроме маки и тех евреев, которые прятались в том доме. И мы с Дэвидом знали - после заката нас заберут через этот туннель. Нам пришлось сидеть в этом доме больше месяца... Пока мы ждали, в дом приехала еще группа евреев и коммунистов из Парижа - жалкие пять человек, ведь к 44-ому году почти всех уничтожили... Там была женщина... она много рассказала о еврейском сопротивлении... о том, что в Тулузе почти всех накрыли и убили много членов тайной организации... было интересно, хотя очень хотелось есть... но я утешала себя тем, что поем, когда мы будем свободны... О, как я ошибалась... Она вдруг замолчала. Регина подняла глаза, крутя в пальцах давно погасшую самокрутку. Приятный запах дорогого табака пропитал маленькую комнату, и Мария жадно вдыхала его, садясь напротив Регины. - Но случилось непредвиденное... - сказала она спокойно, вглядываясь в лицо собеседницы. - Кто-то сдал нас... Мы уже готовились спускаться в подвал, когда вбежали гестаповцы. Всего трое их было, а нас - восемь человек, но из них пятеро женщин. Мы сопротивлялись... Дэвида убили на месте, как и еще одного мужчину, проводника, а нас всех отправили в Дранси... а уже оттуда - в Берген-Бельзен... Нам повезло, мы считались ценными узниками - ведь у нас были французские паспорта... Немцы планировали обменивать нас на немецких военнопленных... И хотя узников становилось все больше, нас не заставляли работать, как обитателей других лагерей - мы видели их через проволоку... особенно тех, кто был истощен и не мог работать, и их просто запирали без медицинской помощи и они умирали сами... целыми толпами... и валялись там, разлагаясь, потому что немцы даже не заходили к ним, боялись эпидемии... И она началась к концу 1944 года... Но мне повезло второй раз - я перенесла и эпидемию, хотя, конечно, заразилась тифом... Регина молчала, но слегка дрожащие пальцы выдавали ее состояние. Когда Мария умолкла, она кивнула медленно и печально. - В Дранси было похоже... Но мне тоже повезло... В августе союзники освободили лагерь... правда, ребенка я уже не сохранила... Мария неприятно усмехнулась. - Что ж, вы должны радоваться, что не родили немецкого ублюдка... Что вы потом делали бы, интересно, с ребенком от оккупанта? Кстати, а как вам удалось избежать смерти от рук союзников? Разве никто не узнал, что вы спали с Гау? Регина ненавидяще взглянула на нее. Карие глаза, наполненные злобой и презрением, омолодили ее, сделав похожей на ту, парижскую красавицу, блиставшую в Максиме и сводившую с ума мужчин и женщин. Но Мария отразила удар. - Моего мужа Робина отправили в Освенцим в июле 1944 года... В Дранси я содержалась вместе с еврейками и коммунистками из Парижа, а паспорт мне удалось уничтожить еще перед отправкой в лагерь. Я назвалась другим именем. Сказала, что я еврейка. К счастью, никто из тех, кто был со мной в лагере и мог опознать, не дождался союзников, их всех отправили в другие лагеря. Мария вдруг оскалилась, лицо исказила неподдельная ненависть. - Как же вам удалось спастись от отправки в Освенцим или Бухенвальд? Только не говорите, что повезло... Что вы сделали для этого? Регина помотала головой. - Я этого вам не скажу. Вообще, я здесь не за этим. Я хочу найти моего сына... Мария подняла бровь. - А с чего вы взяли, что я могу помочь? Регина открыла свою сумочку и достала небольшую черную папку. Подержав несколько секунд в руках, словно не решаясь отдать, она протянула ее Марии. - Я начала искать следы сына сразу после войны. Когда мне разрешили выехать из Европы, я отправилась в США... До Бостона я добралась в июне 1948-го года, но наш дом уже был продан другой семье. Те ничего не знали о судьбе Миллсов - сказали, что купили дом с торгов... Я нашла продавца, и он дал мне адрес человека, который приобрел дом во время войны. Его звали Гордон Уэст. Он показал мне купчую, на которой стояла подпись моей матери - Коры Миллс, именно она продала дом в 1945-ом году. Но ни куда она отправилась, ни был ли с ней Генри - неизвестно... Мария открыла папку, изучая пожелтевшие листочки и газетные вырезки. - Наш дом стоил баснословных денег, но Уэст купил его за сумму, в десять раз меньшую... видимо, мать была в таком состоянии, что согласилась на это от отчаяния. Так или иначе, никаких следов не осталось... Я умоляла его вспомнить хоть что-то, рассказать мне любые мелочи, которые навели бы меня на мысль, куда могла Кора увезти Генри... но ничего... он сказал, что видел ее только один раз, и она не упоминала о том, что уезжает, просто подписала бумаги и ушла. И тогда я отправилась в тот дом. Мне повезло - люди, купившие его, были порядочными... они выслушали мою историю и сказали, что готовы помочь. Прошло уже три года с того, как Кора исчезла, но многие вещи еще оставались в доме - на чердаке лежали коробки, в которых мог храниться ответ. И я стала копаться в них, осматривать дом, читать старые газеты, просматривать каждую ничтожную бумажку. И я нашла кое-что... Мария вскинула глаза, держа в руках ветхий листок бумаги. Регина кивнула. - Да... именно это я и нашла... Опустив глаза, француженка стала медленно читать. - "Регина, если ты читаешь это письмо, значит, тебе удалось выбраться из Европы и приехать домой. Сейчас май 1945-го года, и я вынуждена продать наш дом, потому что дела идут совсем плохо. В годы Депрессии мы худо-бедно справлялись, но фирму пришлось продать, а как ты сама знаешь, я ничего не умею делать, кроме как играть на фортепиано. Мы стали продавать вещи, но долго прожить на это не удалось. Твоя тетка умерла полгода назад от удара, и мы с мальчиком остались вдвоем. Теперь мне придется продать дом и уехать. Ты, конечно, хочешь знать, куда... Я бы хотела сказать тебе это, но сама пока не знаю. У меня остались кое-какие связи в Нью-Йорке, так что я попробую уехать туда. Если нам удастся пристроиться там, я напишу тебе об этом, правда, сейчас такая неразбериха, война кончилась, но письма писать бесполезно - вряд ли они дойдут до тебя, да я и не знаю, где ты. Если ты все же выберешься из Парижа, ищи нас в Нью-Йорке, я хочу обратиться за помощью к твоему троюродному брату, ты не знаешь его, но он наш единственный оставшийся в живых родственник. До войны он жил на Лонг-Айленде, недалеко от Бруклинского моста, у него там была скобяная лавка. Его зовут Эрнест Биллинг, и я надеюсь, он даст нам с Генри пристанище и кров, пока мы не сможем встать на ноги. Кора Миллс." - И все? - спросила Мария. Регина кивнула. - Но это была зацепка. Я поехала в Нью-Йорк... нашла скобяную лавку под Бруклинским мостом, и ее владелец подтвердил, что во время войны она принадлежала Эрнесту Биллингу, но он умер еще в 1944-ом году, и никакой Коры Миллс там не было. Я была в отчаянии... Опять пришлось искать агента, распоряжавшегося делами Биллинга, на это ушло почти три месяца. Но я нашла его, и он вспомнил, что после смерти Биллинга его делами заправляла дочь, которая и продала лавку. Я узнала ее имя и поехала к ней в Квинс. И мне улыбнулась удача. Она вспомнила, что в 1945-ом году к ней действительно приезжала женщина, назвавшаяся родственницей ее отца и просила помощи. С ней был мальчик, Генри. Она, эта женщина...- тут голос Регины дрогнул. - Выглядела изможденной, как сказала Рита Биллинг... и было видно, что дела у них идут к нищете... Она не просила денег, просто сказала, что хотела бы пожить некоторое время у них, поискать работу. Рита и сама бедствовала, долги, оставшиеся после отца, вынудили ее продать лавку, но она пустила Кору с Генри к себе. Они прожили у нее два месяца, а потом... Тут Регина замолчала. Мария смотрела, как она роется в сумке, достает свой портсигар и закуривает, пальцами снимая с губы прилипшую табачную крошку. Регина Миллс оставалась верна себе - она продолжала курить самокрутки, как делала это в Париже в 1943-ем году, правда, тогда у нее был мундштук, инкрустированный серебром. И свет свечей играл на бриллиантах, украшавших ее руки. А сейчас на холеных пальцах, лишенных колец, виднелись лишь едва заметные точки - следы уколов иголкой, которые не стерло время. Мария улыбнулась. - Покажите номер, - вдруг попросила она. - Что? - Номер... вот такой... Она засучила рукав своей черной кофты, обнажая белую мягкую кожу пухлого предплечья и синие цифры - 23904. - Покажите ваш, прежде чем начнете рассказывать... Регина помолчала, вертя в пальцах сигарету. Затем пожала плечами. - У меня его нет. - Нет? - В Дранси их не делали ведь, - и в ее тоне Мария услышала нотки чего-то виноватого. - А никуда больше я не попала... - Ясно... Ну так и что было потом? - Потом... потом однажды Кора пришла вечером и сказала Генри, что ему придется пожить... в одном доме... что у нее нет денег на его содержание и скоро, по-видимому, им придется голодать... Рита рассказывала, что она ужаснулась, услышав это, но моя мать была непреклонна... Регина горько усмехнулась. - Да, она всегда такой была... Непреклонной сукой... И, поскольку Мария молчала, она продолжила, жадно затягиваясь: - Рита спросила, куда она собирается отдать Генри, и Кора сказала - в приют Святого Франциска... моего мальчика... в приют... туда, где дети голодают и бьют друг друга... где почти нет шансов на будущее... - Сколько ему было? - Ему должно было быть 15 лет... вполне взрослый, чтобы зарабатывать... в Париже мальчишки в 15-ть уже работали, иные содержали семьи... я не понимаю, почему она так поступила... Впрочем, это неважно... Рита не смогла отговорить ее, и они ушли. Больше она никогда не слышала ничего о Коре Миллс. Когда в 1946-ом она встала на ноги, начала работать, то пошла в этот приют... она сказала, что хотела узнать о судьбе мальчика... Но его уже там не было... - И где же он был? - А вот это самое интересное. Рита показала мне бумагу, которую ей отдали, потому что фактически она была единственной выжившей родственницей Генри... посмотрите на самом дне папки, под остальными листами... Мария выудила из-под кучки газетных вырезок линованный лист бумаги. - Что это? Регина горько усмехнулась. - Это акт купли-продажи... Моего мальчика купили. Некто пришел и за взятку оформил бумаги по усыновлению Генри Миллса, а потом забрал его из приюта. И сумма взятки, как я потом выяснила, была смехотворной - около пятисот долларов. Правда, в послевоенные годы это была приличная сумма... Мария повертела листок в руках. - И кто это? Кто забрал вашего сына? - Там есть имя... - Регина кивнула в сторону листка. - Читайте внимательно... - Генри Миллс... 3-е августа 1946-го года... усыновление... юридически... так...хм... а кто это? Кто эта женщина? - А вы не знаете? Мария покачала головой. - Эмили Свон? Кто такая Эмили Свон? Регина впилась горящим взором в ее лицо, и на секунду Марии стало страшно - такими черными казались ее глаза. - Это та самая женщина, по вине которой погиб ваш муж, а вас отправили в концлагерь. Та самая женщина, которую вы так ненавидите и желаете отомстить ей... Это Эмма Хиршфегель... Она усыновила Генри в 1946-ом году и увезла в неизвестном направлении... Мария, приоткрыв рот, смотрела на нее и молчала. Папка съехала с ее колен, шлепнулась на пол, но никто не сдвинулся с места. - Но... это невозможно... как бы она смогла? Ведь она оставалась в Париже... - Я думаю, - уже спокойнее сказала Регина, - она сбежала из Франции сразу перед высадкой союзников... Возможно, она сумела вывезти деньги и драгоценности... многие жены нацистов спаслись в нейтральной Швейцарии, многим удалось избежать правосудия... Каким-то образом она оказалась в США гораздо раньше, чем мы все - сразу после войны. Мне не удалось узнать, как именно она попала в Нью-Йорк, ведь кроме этой бумаги у меня ничего не было. Просто имя на бланке усыновления и все... И с тех пор я ищу ее вот уже семь лет. Сколько городов я объездила, сколько агентов нанимала - следов Эмили Свон нет нигде. Я уже почти отчаялась, как вдруг один мой знакомый - он в курсе про мои поиски - рассказал мне про синагогу, в которой живет некая Мария, спасшаяся из Берген-Бельзена. Он знаком с рабе Шломо, тот поведал, что вы жили в Париже в 40-х и служили кухаркой. Я подумала - не бывает таких совпадений... Вряд ли в США так уж много евреек, спасшихся из Парижа и служивших там кухаркой у высокопоставленного нациста... И вот я здесь... Я подумала, вы единственная, кто может хоть что-то знать о судьбе Эммы Хиршфегель... - А почему вы решили, что я о ней что-то знаю? Я уехала из Парижа еще до того, как она предала вас... Регина кивнула. - Но вы были в их доме чаще, чем я... Вы слышали разговоры... Вы могли что-то запомнить... Хоть какую-то деталь, любое название, дату, может быть, план бегства из Парижа, который Густав придумал для Эммы... что-нибудь... Мария покачала головой, а затем нагнулась, подняла папку и протянула ее Регине. - Вряд ли я могу вам помочь, - сказала она упрямо. - Я старая женщина, у меня не все дома, так что я часто путаю даты и имена, а уж что было больше десяти лет назад... разговоры Хиршфегелей... увольте... Регина взяла протянутую папку. - Неужели вы не понимаете, что это мой последний шанс? - почти умоляюще проговорила она. - И ваш... вы ведь хотите отомстить ей? Мария вскинула глаза, горящие недобрым огнем. Регина улыбнулась. - Я же вижу... вы бы дорого отдали, чтобы поквитаться с Эммой Хиршфегель, не так ли? Заставить ее заплатить за все, что она сотворила с вашей жизнью? Тень безумной улыбки промелькнула на губах Марии, но она промолчала, глядя куда-то мимо Регины. А та продолжала вкрадчиво: - Она преступница, разве нет? А преступники должны нести наказание... - Это было бы неплохо... признаться, я бы не отказалась от такого зрелища - сдать ее властям и посмотреть, как ее поджарят на электрическом стуле... Регина кивнула, не отрывая от нее взгляда. - У вас будет шанс... Просто напрягитесь, вспомните хоть что-то... любые детали, самые ничтожные... может, Густав Хиршфегель говорил о каких-нибудь родственниках в Америке или Европе? Друзьях? Мария покачала головой. - Ничего такого не припомню. Да и они мало говорили при мне о личном... по-немецки я понимала плохо, да и не вникала в их разговоры... Я в основном на кухне была... Регина порылась в сумочке и выудила из нее белую карточку. - Здесь мой номер телефона и адрес гостиницы. Я уезжаю через пару дней. Может, вы что-то вспомните, хоть что-то, позвоните мне или оставьте записку... И, видя, как Мария вертит пухлыми пальцами карточку, она поднялась. - От вас зависит судьба моего сына... - сказала она негромко. - Вот уже семь лет он в руках у этой женщины и кто знает, что с ним сейчас. Знаю, я кажусь вам врагом - я и есть - вернее, была им, но сейчас мы с вами в одной упряжке... Мы можем помочь друг другу... У меня есть деньги и связи, я найду Эмму Хиршфегель, под каким бы именем она ни скрывалась... Обещаю, только помогите мне... Женщина молчала, и Регина, тяжело вздохнув, направилась к выходу. И, когда она уже открыла тяжелую, скрипящую дверь, готовясь выйти, сзади послышался тихий голос: - Постойте... кое-что и правда было... может быть, теперь это пригодится...