В весенний снегопад

- Скажите что-нибудь, Бьякуя-сама. В этом доме ведь так долго молчали... Я чувствовала. Я чувствовала это каждым нервом. Глухая, пустая, беспробудная тишина танцевала подсвеченной солнцем пылью в воздухе, оседала холодеющим дыханием на губах, завывала бесшумным ветром по одиноким коридорам - я слышала, она воет, словно сорвавшийся с цепи зверь только потому, что ничего другого слышать не могла, хоть с силой раз за разом обостряла слух настолько напряженно, что отдавалось болезненной вибрацией в пульсирующие виски, что било под дых глухо и резко. Говорите, Бьякуя-сама, не останавливайтесь. Вот я, ваша любимая жена, вы говорили, вы обещали, вы клялись. Я не верила ни единому вашему слову. Я пристыженно молчала тогда, не зная куда деть неприлично мокрые глаза - на брошенный долго и пристально молчаливый ваш взгляд шепотом сказала, что глаза слезятся от холода, но лицо сводило болезненной судорогой, зубы жадно, намеренно остро впивались в иссушенную кожу соленых губ, некрасиво кривились. Я не смела посмотреть на вас, припадая к земле в низком поклоне, распахивая больше и без того расширенные глаза, сглатывая громкие всхлипы, рвавшиеся рвотными позывами из дрожавшей груди.  Вы не сводили с меня взгляда, я помню, я могла почувствовать это даже кончиками согнутых плеч, и никогда вы не казались мне более красивым, более прекрасным, чем в то мгновение нашей первой встречи, конца моей жизни, начала моей смерти.  Вы сняли с безупречно ровных своих плеч хрустящий от чистоты белоснежный шарф, укрывая низко склоненную мою голову - от вас пахло эвкалиптовым деревом и свежевыстиранной холодной тканью, а я была бы рада задохнуться в этом горько-морозном запахе, накрывшем меня с головой - я была грязная, одинокая, неоднократно преданная и предавшая, и вы, высокий, сильный и гордый, поднимали тонкими пальцами мой грязный и мокрый от слез подбородок без всякой брезгливости и отвращения, стирали чистыми ладонями грязно-серые разводы спокойно и равнодушно, не позволяя себе ни снисходительной нежности, ни презренной улыбки, ни даже единого слова. - Имя. Ваш тихий голос был приглушенным и бесстрастным: ничуть не холодным, как можно было предположить с самого начала, но я содрогнулась всем телом внезапно,  вскинув голову резко и удивленно - непростительная с моей стороны дерзость.  Ваш тихий голос был приглушенным и бесстрастным, но, прозвучавший в смертельной тишине, оглушенной лишь шумом вьюжного ветра в ушах, он заставил оцепенеть каждый мой трепещущий нерв, остудить подступающие к нижним векам слезы, остановить судорожное, загнанное дыхание внутри. Вам нужно мое имя, капитан? Нужно, хотя вы произнесли одно это слово настолько ровно и безапеляционно, что, могло показаться, спрашиваете не мое имя, а требуете, чтобы я здесь и сейчас назвала вам ваше. Я молчала, забыв про слова. В силу безупречного ли воспитания, абсолютного ли равнодушия, вы не переспраспрашивали. Я судорожно вздохнула и в этот же момент, внезапно, совершенно неожиданно - успокоилась. Вы казались мне Богом.  У Бога были идеальные манеры и самые печальные на свете глаза. Если бы Бог услышал меня, сжалился надо мной раньше, совсем немного раньше, я бы могла молиться на него, припав губами к его священным следам. Бог вздергивал меня за подмышки, словно маленького ребенка, поднимая, и, убедившись, что я твердо стою ногами в рыхлой земле, убирал руки, деликатно отступал в сторону, небрежно смахивал невидимые пылинки с белого своего хаори - Бог вежливо пропускал меня вперед, разумно преграждая все пути к отступлению, отменяя любое право на собственный выбор, подавляя несуществующую мою волю. Я больше не верила в Бога, Бьякуя-сама. С первых мгновений нашей встречи я была проклята любовью к нему... Гордости во мне было столько, сколько счастья в ваших глазах. Иными словами - нисколько. Я была слабой, униженной и усталой, я могла бы отказаться, прояви в свое время чуть меньше эгоизма, чуть больше здравого ума, я могла бы отказаться, беспокоясь, прежде всего, о вашей репутации и положении в обществе. Я была нищенкой и оборванкой, не умеющей правильно выгибать запястья во время чайной церемонии, не способной дарить ни нежности, ни заботы, ни ласки.  Я была неизлечимо больна и не оберегала надежду на спасение - желание умереть покинуло меня с первым прикосновение вашей руки, но о полном выздоровлении я даже не пыталась думать. Я была недостойной такого счастья, и во всем случившемся всегда винила только себя. Бог был вполне справедлив ко мне. Но в Бога я не верила и не имела времени воскрешать свою веру в него.  Вы заменили мне настоящего Бога однажды и навсегда. Но вы по прежнему были слишком добры ко мне и по прежнему без остановки молчали... Непростительна жестокость для Всевышних, Бьякуя-сама. Не важно где, на террасе около ручья, где вы предпочитали ужинать со мной вдали от посторонних глаз, во время прогулки в саду, где я срывала водяные лилии и слабо улыбалась, доверчиво заглядывая в прохладно мерцающие ваши глаза, в смятой постели, где я перестала мучительно смущаться сразу же после первой ночи, потому что вы любили смотреть мне только в глаза и одновременно мимо, оцепеневший от собственной ли страсти, поднимавшегося ли с каждым вдохом холода внутри себя... Вы молчали. Я молчала, разбитая, влюбленная, скованная неловкостью.  О чем я могла говорить с вами? Что я могла сказать вам, когда, став верной вашей женой и неоднократно побывав у вас в постели, до сих пор обращалась к вам на "вы", с уважительным суффиксом - словно действительно к самому Богу. Что я могла сказать вам, кроме отрывистых просьб за завтраком передать мне фарфоровый чайник, кроме беззвучных, сквозь слезы, мольб возвращаться с миссии целым и невредимым, кроме беспорядочного шепота благодарности в пустоту ночи, когда вы редко позволяли себе заснуть, положив тяжелую голову мне на холодное плечо, не отворачиваясь безучастно к противоположной стене, прижимаясь теснее неожиданно теплым боком. Я любила вас, и эта любовь не приносила мне ни страданий, ни счастья. Я была благодарна вам - вы проявляли воистину божественное милосердие, но не разрешали забывать о своих грехах.  Искупить их хоть чем-нибудь я также не имела никакого права... Вы как-то сказали мне отрешенно, разглядывая обнаженный мой силуэт во мраке темной комнаты, что я похожа на ночного мотылька. Я жадно ловила в себе забывающийся со временем трепет от звука вашего леденящего голоса, в наслаждении закрывая расширившиеся глаза, чувствуя, как становятся на голове волосы дыбом, ощущая, как обкусанные ногти впиваются в хрупкие ладони больно: маниакальными, отрывистыми рывками. Говорите, Бьякуя-сама, говорите, не прекращая говорите, пускай я никогда не осмелюсь вам достойно ответить, пускай я никогда не поверю ни единому вашему слову... Ночные мотыльки жили сутки, задыхаясь за стеклами прозрачных окон, разрываясь на части под каплями летних ливней, сгорая на погребальном свету восходящего солнца, не оставляя после себя даже пепла, испаряясь в пыли и песчинках молекул.  Я спрашивала, зачем, а вы говорили: "Потому что люблю", не отрываясь от незаконченной документации: сухо и четко выводя на белоснежной бумаге каллиграфические строки, не подняв на меня даже мимолетного взгляда.  Вы говорили, что любите, без излишнего сентиментального волнения и боязни уязвить собственное достоинство - за мое достоинство вам не пристало беспокоиться, оно было раздавлено сполна еще до вас, и нас обоих это вполне устраивало.  Я по прежнему не верила в Бога. А значит, по прежнему не верила вам... У нас все было по старому. Если бы не следы кровавого гноя на шелковых моих платках, мы могли бы быть вместе вечно. Я по прежнему любила Вас и эта любовь по прежнему не приносила мне смерти. Мне было почти не жаль, что и жизнь мою она тоже не спешила продлевать... Я не бледнела до прозрачности, не таяла на глазах, не становилась эфемерной. Я всегда была такой, невысокой, надломленной и болезненной: у меня были тонкие бескровные губы и костлявые плечи, а черные волосы при ночном свету отливали ранней серебрянной проседью. Я отчаянно смущалась, когда Вы невольно опускали невозмутимый свой взгляд на почти мальчишескую мою грудь, сжимали в ладонях худенькие щиколотки настолько сильно, что я, не сдерживаясь, не намеренно вскрикивала тонко и приглушенно, заставляя вас отпускать медленно и нехотя. Не отпускайте меня, Бьякуя-сама, ударьте, прижмите крепче, поломайте на части, держите до конца мою руку на смертном одре, даже когда перестану я что-либо чувствовать - такова моя последняя воля. - Рукия. Он слышал меня, я шептала в бездумном бреду это имя не раз, не два и не три, я не хрипела и не кашляла больше - тихий голос мой сошел на нет, я шевелила бледными губами, жадно ловя мутными глазами склоненное надо мной лицо в последние минуты своей угасающей жизни - и никогда вы не казались мне более одиноким и мертвым, чем в то мгновение нашего прощания, конца очередной моей жизни, начала того, чего я не хотела испытывать там, где не было вас. Бьякуя-сама... Сакуры облетали весенним снегопадом и вы не отпустили мою руку до самого конца, до того самого момента, как имя той, перед которой я бы никогда не смогла искупить своей вины, не застыло у меня на губах облаком размытого пара: в помещении было тепло от нагретого лучами солнца, но мне было холодно, холодно, всегда холодно... Вы молчали, а что я могла сказать вам на прощание, капитан? Что я могла сказать, кроме монотонного шепота чужого и странного имени, которому вы внимали, глядя со степенной готовностью и спокойным пониманием, но рука ваша ослабевала в моей руке, и мне показалось на мгновение, что это я судорожно цепляюсь за опадающую на последнем издыхании вашу ладонь, умоляя не умирать, не оставлять... "Годы, проведенные с вами... были лучшими..." Я закрыла глаза, прежде чем захотела услышать, что именно вы скажете мне в ответ. Вы по прежнему оставались мне Богом. Я по прежнему не верила в него... - Не молчите, Бьякуя-сама, говорите мне неправду, говорите. Лгите мне. Я ведь не совру вам, когда скажу, что меня вы здесь больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не услышите...