Сосед

Дорогая Оленька, с наступающим)))  Всё, что могу…))) Я рухнул навзничь, едва не завыв от безысходности. Полной. Всеобъемлющей. Сучья кровь! И на кой ляд мне этот роскошный диван, это бледно-фисташковое непаханое поле, если на нем, задрав ноги на подлокотник и поигрывая тщательно наманикюренными пальчиками, не бездельничает рыжая Гелька? Никогда мне не было до такой степени плохо. Всё плохо. Куда ни кинь — всюду клин. И как же безбожно я от всего устал! Устал быть один, устал ждать-догонять, устал жить впустую, лишь бы скоротать и вычеркнуть из памяти ещё один день. Неужели банальный кидняк способен так круто и так надолго выбить из колеи? Гелька кинула меня два года назад, и все эти два года у меня не было никого, кроме правой руки. Или левой, если правая уставала… Смешно. До слёз. Думаете, проблемы с общением? Ха! Три раза «ха»! Это у меня-то? Да никаких! И никогда. Любую девчонку снимаю за пять секунд: подмигну, улыбнусь лучезарно, пару дежурных комплиментов отвешу и — моя на всю ночь. Но не хочу. Никого не хочу после Гельки. Сумасшествие какое-то, не иначе. Что в ней особенного? Почему рядом с ней все остальные разом померкли? Конопатая, маленькая, юркая ящерица. Но был в Гельке такой дикий огонь, что скулы сводило. Давалка. Хочучка. Я готов был трахать ее ночь напролет, как заведенный. Кончу, отвалюсь сыто от ладного тельца, а через полчаса стояк — будь здоров, словно полжизни бабы не нюхал. И давай снова «жарить» ее, а она — знай, подмахивает. Любил ли я Гельку? Нет, конечно. За что ее любить? За огонь? Так за это не любят, за это хотят. Натрахаемся до судорог в икрах, до хруста в коленях, а поговорить не о чем. Я не великий интеллектуал, врать не стану, но за свой тридцатник с небольшим кое-что почитал-повидал и Рембрандта от Пако Рабана отличить в состоянии. Гельку всегда интересовали лишь тряпки и секс. Видимо, поэтому мы встречались с ней в основном по ночам. Днем я по ней не скучал совершенно. Но когда она упорхнула к какому-то олигарху, затосковал. Гелькин запах, ее золотые волосы, ее теплая задница, плотно вдавленная в мой пах по утрам… Как мне стало этого не хватать! И замены ей подыскать не получалось, хоть сдохни, да и желания не было. Знакомился, конечно, даже иной раз загорался, но как только представлял свой диван, а на нем незнакомые очертания — всё, полный упадок. Два года стерилен, как старая дева. Заниматься дебильным онанизмом было противно, и днем я старался загнать себя до полного отупения: приполз домой еле живой, что-то в рот забросил и спать. Но утренний стояк изводил, жар в теле достигал температуры доменной печи, и я сломя голову несся в душ. Внутренний раздрай отражался на всём: я сторонился друзей, избегая прежних компаний, где в основном были пары. Счастливые или не очень — вопрос десятый, но все-таки пары. Нервничал на работе: мне казалось, что бизнес мой на грани полного краха, хотя, разумеется, это было не так. Я, сучья кровь, может быть, и не олигарх, но и не хрен с горы: фирма вполне стабильная с прицелом на высокий уровень процветания. Во всяком случае, «двушку» эту на седьмом этаже старой панельки, где не стены, а гребаная папиросная бумага, где слышен каждый чих и каждый вздох, я не сегодня-завтра пошлю к чертям. И плевать на нехилый ремонт, в который вбуханы нехилые деньги. Заработаю, никуда не денусь. Но отсутствие Гельки и ее жгучей энергии заметно снизило самооценку: всюду мне мерещился крах. Вот и сегодня. Небольшие проблемы с договором вышибли из седла так, что внутри я почернел от отчаяния. И валялся на бесполезном диване бесполезным куском дерьма, не способным ни бабу в руках удержать, ни бизнес. Поздний звонок в дверь сбросил меня с одинокого лежбища и вызвал неуправляемо бешеную, прямо-таки реактивную дрожь. Во-первых, я глупо испугался: сердце заколотилось, по загривку пронеслась опаляющая волна. Во-вторых, разозлился. Кому неймётся?! Что за выблядок притащился ко мне на ночь глядя?! Уж конечно не Гелька. Такой подачки от небес хрен дождешься. Я ринулся открывать, заранее скорчив зверскую морду, при виде которой любому нормальному человеку расхочется переступать мой порог. Понятное дело, это была не Гелька. Откуда бы ей тут взяться — греет, небось, свой плоский живот где-то на Мадагаскаре. Со своим богатеньким папиком. Да пошла она на хер! Лучше не думать. Это был очередной сосед по «карману», каждого из которых в последнее время я ненавидел всей заплеванной Гелькой душой. Изольда сдавала свою квартиру на протяжении пяти лет, и все эти пять лет жильцы ее, по одному только ей ведомому стандарту, а, может быть, и пристрастию, были сплошь одинокие жеребцы мне под стать. Возможно, я и был для нее тем самым стандартом — уж больно сладенько Изольда мне всегда улыбалась. Все эти часто меняющиеся жильцы-жеребцы таскали в квартиру грудастых телок, и по ночам сквозь папиросную бумагу стен просачивались жаркие стоны и яростный скрип растраханной Изольдиной койки. Под этот скрип, как под пение птиц, я просыпался, и засыпал, убаюканный вечным, веками отработанным ритмом. Когда была Гелька, я этих оргий почти не слышал, а если и слышал, то радовался: живет народ полной жизнью. И подключался к процессу… После Гелькиного предательства каждый шорох за стеной бил по нервам: народ живет полной жизнью, а я два года подряд дрочу в душе. Вот что, скажите на милость, мешает мне устроить хорошую встряску своему охренительному дивану, чтобы он пел и стонал не хуже Изольдиной рухляди? Кто заставляет беситься от злости: да когда же эти жеребцы, наконец, натрахаются?! Всему дому покоя нет. К слову сказать, последние два месяца за стеной было тихо. Дверь в Изольдину хату не грохала, грозя сорваться с петель, а закрывалась с мягким, деликатным щелчком. Новый жилец жеребцом явно не был. Жирафом длинноногим и длинношеим, вот кем он был. Таким же безобидным и травоядным. Но всё равно я его ненавидел. Знаю я этих жирафов! Худощавый, поджарый, до блевотины вежливый. Одет с иголочки, глаз прозрачный, с поволокой, матовая кожа и каштановая челка живописной волной. Бабы таких утонченных любят. Не сегодня-завтра устроит мне этот Жираф эротический катаклизм. Представить его рычащим и мычащим мне, конечно же, было непросто — такие во время оргазма лишь охают с придыханием. Но Изольдиной кровати до фонаря: заскрипит как миленькая, разрывая этим скрипом мои туго набитые яйца. * — Привет. Его голос я слышал впервые — обычно при встрече мы довольствовались коротким кивком. Да и встреч этих было за два месяца три или четыре, не больше. Голос у него был что надо: низкий, сочный, густой, и от звука этого голоса по моей коже почему-то помчались мурашки. — Привет. Чего тебе? — Извини, что так поздно. — Сосед с любопытством заглянул в прихожую, благо сделать это ему было легко: он возвышался надо мной на целую голову. — Не помешал? Я нахмурился, придав своей раздраженной морде еще более недовольный вид. Какого хрена тебе понадобилось в моей прихожей, любопытный мудак? На экскурсию, что ли, приперся? — Помешал, — не стал я миндальничать и повторил грубым рыком: — Чего тебе? От рыка он растерялся и неуклюже затоптался на месте, оглядываясь на Изольдину дверь: не вернуться ли к себе от греха, пока нервный субъект не засветил прямо в глаз. Но всё же остался и виновато промямлил: — Штопор. У меня его почему-то не оказалось. Так я и знал! Штопор, вино и баба в душе. Изысканный вечер при свечах. Суки, как же вы меня все достали! Напьется сейчас этот чудик вина (много ли ему надо) и за главное примется: соседа своего одинокого изводить. Еще неизвестно, что там у него за подруга жизни. Такие горластые иной раз попадаются! Гелька вон верещала подо мной как резанная. Совершенно неуместный болезненный спазм скрутил мошонку. Так полыхнуло, что глаза заискрились. До страсти захотелось уютного полумрака, разбавленного желто-оранжевым мерцанием свечей или настольной лампы, покорного тела, вздыбленных, твердых сосков и жгучего выброса загустевшего семени — с криком, с похабным вихлянием бедер. — Дашь? Я вытаращился на него, как дурак. О чем это он? — Ч-чего? — Штопор. Или у тебя его тоже нет? Я осторожно выдохнул, чтобы ненароком не спалить запоздалого кавалера пламенем своего внезапно накатившего возбуждения. Не будет мне сегодня спокойной ночки, ох, не будет… — Всё у меня есть. Что ж это ты: гостей позвал, а штопором не озаботился? — завистливо съехидничал я, направляясь в кухню. Он двинулся следом, бубня мне в спину: — Да я один. Взгрустнулось вот что-то… Я удивленно обернулся — надо же, и этому тошно! У тебя-то какие проблемы, чучело? Тебя Гелька-сатана не бросала, ты не плавился два гребаных года, превращаясь в булькающее дерьмо. И яйца у тебя не ломило от недоёба. Взгрустнулось ему… — Что у тебя? Баба кинула? — зло усмехнулся я. — Почему? Черт! Куда меня понесло? Одно на уме. Как будто и без баб не может быть неприятностей. — Просто стало немного тоскливо, — пояснил мой полуночный гость. — Одному. С тобой разве не бывает такого? — Со мной чего только не бывает, — отозвался я. — Друзей бы позвал. Про баб говорить было уже неловко. — У меня их негусто. Да и поздно уже. — Он на секунду запнулся и вдруг предложил: — Не хочешь составить компанию? Тебе всё равно, я вижу, не спится. И неожиданно мне это понравилось. Своевременнее предложения и вообразить невозможно. Неплохое завершение отвратительно провального дня. Стаканчик-другой вина, нудный (а какой же еще?) бубнеж этой дылды в растянутой серой майке, и, дай бог, бессонница обойдет стороной. Но для порядка я буркнул: — С чего ты взял, будто мне не спится? Он пожал плечами: — Не знаю. Показалось. — Когда кажется, сам знаешь, что надо делать. Держи. — Я протянул штопор. Его ресницы быстро вспорхнули. Видимо, он решил, что таким образом я отказался: бери то, зачем пришел, и отваливай. — Спасибо. Наши пальцы неловко столкнулись и, зацепившись друг за друга, сплелись вокруг гладкой хромированной поверхности и сразу же расплелись. Штопор с нереальным звоном и грохотом приземлился на плиточный пол моей модерновой кухни. — Ох… извини, — засуетился Жираф, присаживаясь на корточки и шаря вокруг себя. Неужели так трудно отыскать спокойно лежащий возле правого тапочка штопор? Чай, не иголка. Мне стало смешно. И почему-то тепло. — Тащи свое вино. Он поднял глаза и радостно улыбнулся. Стало еще теплее. — Приглашаешь к себе? — Нет, в Изольдином притоне напьемся, — проворчал я. — К себе, конечно. — Теперь это мой притон. — Сосед выпрямился, зажав в руке найденную наконец открывалку. — Я купил его у Изольды Викторовны. — Да ты что?! — Я округлил глаза. — Ну, старая вобла! Смылась по-английски! Значит, теперь ты мой настоящий сосед? За это точно надо глотнуть. — И засуетился, подталкивая его к двери: — Давай, давай, поворачивайся. А я пока закуску организую. — У меня тоже кое-что в холодильнике есть. — Да плюнь ты на свой холодильник! — На меня напало странное нетерпение, аж потряхивало. — Не тяни кота за хвост! Он довольно хмыкнул и исчез в дверях. Я шуровал на кухне, как заправская домохозяйка: тарелки, салфетки, красивые бокалы… С ума я, что ли, сошел? Но давно я с таким удовольствием не шинковал колбасу и сыр. Да где же этот придурок? Неужели принести бутылку вина такая большая проблема? Хоть беги за ним. Но он уже нарисовался в проеме — сияющий и прижимающий к груди объемный пакет. — И что ты там приволок? — заворчал я, направив на него нож. — Да так… Ничего особенного. Я целый день ничего не ел. — По тебе заметно. Как же мне нравилось на него ворчать! Как жарко горело в груди странное, незнакомое удовольствие — ворчать на кого-то… близкого? — Худющий, как смерть. — Не преувеличивай. — Он подошел ближе и вручил мне пакет. — Просто майка старая… — И вдруг осекся: — Это ничего, что я в таком виде? — Это очень плохо! — возмутился я. — Где фрак? Где цветок в петлице? Я не переживу столь пренебрежительного отношения к своей королевской особе. — И возмутился еще сильнее: — Мы пьем или не пьем?! Полчаса до полуночи, между прочим. Почти Новый год. Я заглянул в пакет. — Твою мать! Точно — Новый год… У тебя день рождения? В пакете обнаружились увесистая банка красной икры, багет, коробка охренительно дорогих пирожных (Гелька такие любила) и две бутылки не менее дорогого французского пойла. — Нет. — Точно? — Точно. Праздника захотелось. Я помогу. Он быстро и ловко соорудил бутерброды, аккуратной горкой разложив их на блюдо, я наполнил бокалы, и праздник наш начался. * Первую бутылку мы прикончили одним махом, и языки развязались… — Чем занимаешься? — спросил я. — Дизайн. Оформление помещений. — Господин оформитель?* — Улыбка не покидала моей еще час назад хмурой, озлобленной рожи. — И как тебе? — Никак. Не мое, — ответил сосед и вздохнул. — Думал, что это увлекательно, живо, всегда ново. — А это не увлекательно? По-моему, полета для фантазии хоть отбавляй. — Тебе это только кажется. — Он снова вздохнул. — Люди очень консервативны. На пятом объекте я уже умирал от скуки: одно и то же, одно и то же. Хотя получается у меня неплохо. Да и заработок высокий. Квартиру вот приобрел. — Сколько тебе? — Двадцать семь. А тебе? — Тридцать один. Скоро тридцать два. — Не думал, что ты меня старше, — брови Жирафа удивленно взметнулись. — Блондины всегда выглядят молодо, — пожал я плечами и снова глупо расплылся. Что на этот раз меня так обрадовало? То, что я молодо выглядящий блондин? Черт его знает. Всё. — А я кручусь в медицинском бизнесе. Точнее, занимаюсь медоборудованием. Тоже нормально. Но, в отличие от тебя, мне не скучно. Если честно, я всегда мечтал стать врачом. Что за дьявол? Никогда и никому я не рассказывал о своей горячей мечте. Как любая несбыточная, она почему-то казалась постыдной. Тоже мне, доктор… Куда уж тебе. Мы помолчали, но без напряга — уютно, спокойно. С ним вообще было уютно: сидит, пьет, дышит. Старая майка сползает с плеча, и он то и дело ее поправляет, не раздражаясь при этом, не дергаясь. И так естественно, так знакомо, словно на привыкание к этому упрямо повторяющемуся жесту ушла половина моей жизни, а не какие-то тридцать-сорок минут. — В чем же дело? — Ну какой из меня врач? Да и время ушло. — Зря ты так думаешь. Начать сначала можно в любой момент. И этот момент окажется самым подходящим, — горячо возразил он. — А врач из тебя получится выдающийся! — Да? И что же во мне такого уж выдающегося? — Я усмехнулся, но внутри всё задрожало от удовольствия. — У тебя неравнодушные, добрые глаза. В них много настоящего тепла. Пациенты тебя бы любили. — Наверное. — Я не стал возражать. — Даже наверняка. Но иногда мечта должна оставаться мечтой. Жираф недовольно скривился — был не согласен. — Я бы поспорил, но если я начну спорить, тебе захочется меня выгнать. Я отстаиваю свою точку зрения до последнего вздоха. — Не захочется, — уверенно возразил я. Выгнать Жирафа? Что за бред? — Но спорить всё равно ни к чему. Давай лучше откроем вторую бутылку. Отпадное, кстати, вино. А я вот люблю чилийское. Гелька-сволочь пила его ведрами. — Вернее, любил. Когда-то… — добавил я вдруг и сам удивился, как легко это у меня получилось. Во рту плескалась терпкая сладость, тело приятно штормило. Как хорошо! Сидеть вот так за столом, смотреть, слушать, вдыхать легкий аромат чего-то тонкого, свежего, долетающего вместе с ароматом икры и вина. И пусть всё это длится и длится… Мы подняли бокалы в символическом жесте. — Мне нравится думать, — произнес сосед, скользнув взглядом по моему рту. Или мне это показалось? И причем здесь мой рот? Виски слегка сдавило — хмель резво бежал по крови, туманя голову. — Я много читаю. Нашел, чем удивить. Как будто по нему это не видно. — Бьюсь об заклад — детективы. — Не только. Но детективы я уважаю. — И наверняка на середине книги уже знаешь убийцу. — Бывает и раньше, — пожал он плечами. — Не выпендривайся. Тоже мне, Перри Мейсон. — Перри Мейсон адвокат. — Ну и что? — Адвокаты убийц не ищут. — Без тебя знаю. Чего это ты разумничался на ночь глядя? Неожиданно он придвинулся ближе, обдав меня виноградно-икорным духом, и, загадочно сверкая глазами, проговорил низко и бархатно: — А я вообще очень умный. Очень-очень-очень. Хочешь, всё про тебя расскажу? Хочешь? Кожу морозно стянуло. Я завороженно всматривался в его лицо. Покрасневшие от вина губы округло вытолкнули это многократное «очень», и оно, как колечко сигаретного дыма, полетело ко мне, к моим вмиг приоткрывшимся и странно отяжелевшим губам. Пустяк. Какое-то несуразное «очень-очень-очень». Но я вдруг подумал, что умру, если сию же минуту не прижму его к себе, не почувствую тепло его тела. Внутри всё перевернулось — горячо и яростно. Первобытно. Больно. Страстно. От темного ужаса окаменел затылок, плотно сомкнулись и задрожали бедра. Он продолжал трепаться о детективах, перечисляя знаменитых и не очень, сыпал бесконечными терминами, а я смотрел на него стеклянно, хлопал глазами, ни лешего не соображая, и прислушивался к разгорающемуся в паху помешательству. Издержки долгого воздержания? Да... А если нет? Если дело совсем не в этом? Такого кошмара в моей жизни еще не случалось. И, откровенно говоря, даже не предвиделось. Называется, попил с соседом вина… — Ты хоть раз спал с мужиком? — спросил я его и закашлялся, едва не захлебнувшись провокационным французским нектаром. Куда меня снова несет?! Совсем уже двинулся?! — Что? — Жираф обалдело заткнулся, но через пару минут уже улыбался — решил, что я так оригинально шучу. — А как же, — хохотнул он, — разве по мне не видно? Я регулярно сплю с мужиками, и все они — сплошь детективы. Зачем он это сказал? Я тут же представил его, покорно согнувшегося, упирающегося ладонями в стену и… В паху забурлил миллион Везувиев — такое там началось пекло. Я даже тихонечко застонал. — Что с тобой? — забеспокоился он, вмиг перестав стебаться. — Ничего. Стоит. Пошевелиться не могу. Он растерянно оглянулся на дверь: — Стоит? Кто стоит? Его огорошенный вид был очень забавен, и если бы я не загибался сейчас со своими везувиями, то наверняка бы заржал. Но мне было не до смеха. Я в жизни не хотел мужика. Никогда! Даже наблюдая горячий мужской перепих (Гелька страшно любила гей-порно, готова была смотреть его день и ночь и пищала от восторга, развратная тварь), я не испытывал ничего, кроме брезгливости: совать свой член в чью-то обгаженную дыру? Елозить чистеньким детородным органом в чьей-то прямой кишке? Брр! И это секс? Не смешите меня. Смотрел только, чтобы ей угодить. А тут… Всадить в обгаженную дыру так, чтобы звезды с небес посыпались… Повалить умника на пол… Стащить с него штаны и вцепиться зубами в яйца… Вылизывать их, капая слюной, как дворовый кобель, и так же как он скулить… Только это, и прямо сейчас. Очень-очень-очень… — Член. Член у меня стоит. — Ты... шутишь? — Шучу. Я грузно поднялся из-за стола, и Жираф предсказуемо уставился на мою ширинку. — Ты не шутишь, — спокойно констатировал он. — Я вижу. Да уж, утаить мою шутку очень непросто. Я тряхнул головой, как отгоняющая оводов лошадь, но отогнать то, что нещадно жалящим роем кружилось надо мной, вокруг меня и внутри меня оказалось жалкой потугой. Бесполезным колыханием воздуха. — Блять, я не знаю, что это… — Мой голос звучал до отвращения умоляюще и виновато. Я его умолял. Горел от стыда и умолял. Пять минут назад пил с ним и лясы точил, а теперь… — Я хочу тебя. Так сильно хочу, что еле жив. Он поджал губы и тоже тряхнул головой — озадаченно, недоуменно. Ума, мол, не приложу, дружище… Не мог бы ты сам как-нибудь разобраться со своим стояком, не втравливая во всё это дерьмо меня? Но оказалось, дело вовсе не в этом. Жираф и не собирался умирать от потрясения, что его вдруг возжелал едва знакомый сосед по «карману». Ни черта его это не потрясло! — Понимаешь… — произнес он. — У меня с этим проблемы. — С чем? — Я был на грани истерики. Он что, согласен?! Или нет?! Или у меня началась мозговая горячка?! — С сексом, — пояснил он всё так же спокойно, словно говорил о больных зубах или пошаливающей печенке. — В моей жизни его нет. — Нет? — Нет. — Совсем? — Совсем. — Почему? — Я был по-настоящему потрясен. — Господи, почему?! Тебе двадцать семь… — Ну и что? — Но… Это немыслимо. Ты же такой красавчик! Наверняка девчонки с ума сходят. — Не замечал, — пожал плечами Жираф. — Да это абсурд, черт возьми! — Во мне всё кипело от дикого голода, но почему-то хотелось докопаться до сути. — От тебя в дрожь кидает. И в голове туман. — Мне… стыдно. — Да почему?! Я смотрел ошалело, непонимающе. Сосед сидел, уставившись в ночное окно, и был непробиваемо хладнокровен. Только что ему сказали невероятную вещь, за которую можно легко схлопотать по шее, а он о своих сексуальных проблемах заговорил. И с кем? С человеком, который признался, что до смерти хочет его поиметь. Он со всеми так откровенен? Или… — Я никогда и ни с кем не смог бы об этом поговорить, — словно услышав сумбур, творящийся в моих воспаленных извилинах, доверительно произнес Жираф. — Никогда и ни с кем. Только с тобой. — Почему? Он молчал, и я, убей бог, не знал, что мне делать дальше. — Ты просто напился. И я напился, — решил я спасти ситуацию. — Мы с тобой нажрались, вот и несем всю эту хренятину. И не верил ни единому своему слову. Никто из нас не нажрался, оба сейчас говорили друг другу чистую правду. Откровенничали как на духу. — Никакая это не хренятина, — твердо возразил он. — И член у тебя стоит. И совершенно очевидно, что на меня. Понять только не могу, что ты во мне нашел. Я рухнул на стул, и похоть яростно вгрызлась в промежность, пронзив мириадами молний мой позвоночник, сковав поясницу и низ живота огненным обручем. Умру, если не завалю его через пять минут! Да что там — завалю… Хотя бы коснуться, хотя бы к растянутой майке прижаться и глотнуть капельку аромата до хруста отмытой кожи. Говорить я больше не мог. — Я думаю об этом последние полтора часа, — пробормотал сосед, поглаживая указательным пальцем столешницу, собирая подушечкой хлебные крошки. — Не о члене твоем, конечно, — поспешно добавил он. — О тебе. Обо мне. О нас. Ты… свой. Понимаешь? — Он заглянул мне в глаза, и я вдруг услышал совершенно другое: уверенное и властное «мой». — Совсем свой. Это поразительно, но между нами ни одного барьера. Во всяком случае, для меня. Вот я пришел к тебе, и это именно то, что мне было нужно. Всегда. Самая естественная в мире вещь. Я, наверное, говорю непонятное? — Почему это — непонятное? — просипел я. — Понятное. Не такой уж я дурак. — Хорошо… Что скажешь? Нет, наверное, всё-таки я дурак. Что я должен сказать-то?! — М-м-м… Ну-у… — Понимаю… Представляю, какими идиотами мы выглядели со стороны: я фактически предложил ему трахнуться, он фактически мне отказал, и теперь мы сидим друг против друга и всё-всё понимаем. Я — что того и гляди залью небеса фонтаном сперматозоидов, он… Что понимает этот заумный кретин, этот, мать его, адский соблазнитель, знает только он сам. — Для тебя я чужой, — усмехнулся он между тем очень горько. Так, будто только что потерял что-то очень ценное и дорогое. — Всё бессмысленно. Всё. Посмотрите на этого мудрилу, на этого любителя крутых детективов! Я подыхаю от желания сожрать его до последней косточки, а он дурью мается! Чужой… Слететь с катушек для меня ничего не стоит, и это мой самый большой недостаток. Вот и сейчас я подскочил и заорал на него, с наслаждением высвобождая хотя бы малую часть эмоций, раздирающих меня на куски: — Какого хуя ты тут несешь?! Ты себя-то слышишь?! А меня ты услышал, жираф недоделанный?! — Жираф? — Он обиженно вскинул глаза и заморгал. — Почему — жираф? И я понял, что страшно влюблен. Влюблен. Влюблен. В него. Страшно. — Потому, — устало ответил я, потухнув мгновенно, смакуя свое открытие и не зная, что мне с ним делать. — Чтоб тебе провалиться… Тупее тупика невозможно придумать. И кто-то меня туда очень-очень-очень красиво загнал. — У меня маленький член, — услышал я сквозь пелену своего отчаяния. — И это… проблема. Боже мой, этот гад хочет меня окончательно уморить! Что там у него маленькое? Член? У Жирафа маленький член? Господи, какая беда! Я смотрел на него, сгорая от нахлынувшей глупой нежности, не веря, что всё так просто, что между нами хоть что-то возможно, что смею надеяться. Он ведь согласен. Почти согласился. Но писюна своего стыдится. У меня даже эрекция ослабла от умиления. — Такой уж маленький? — Тебе не понравится… …Его член и правда оказался совсем небольшим. Черт возьми, это мягко сказано! Нет, конечно, никакой катастрофы: в сауне я видал и поменьше, и мужики — ничего, не комплексовали. Сам-то он длиннющий, будто пожарная каланча, да и мускулатурой, как оказалось, бог не обидел, а вот в штанах небогато. По сравнению со мной можно сказать кот наплакал. Но ничто и никогда не заводило меня так дико: ни одна самая крутая порнуха, ни одна самая роскошная телка. Даже извращенка Гелька с ее огнем, с ее соблазнительными изгибами и белоснежной кожей. Какая, к чертовой матери, Гелька? Кто такая Гелька? О ее существовании я вмиг позабыл. Он стеснялся своих подростковых размеров, прикрывал ладонями пах, а меня мутило от наплыва любви. — Убери руки… Убери… Пожалуйста… — жалобно хрипел я. Я хотел его так, что был готов заломать. Он убрал руки, и его небольшая пиписька качнулась навстречу: аккуратненькая, словно игрушечка. Гладкая, твердая, с розовой атласной головкой — объедение. Я едва не завыл. Господи боже, как я его обрабатывал! Рычал от страсти. Словно щенок в мамкину сиську, тыкался пламенеющим лицом в его шелковистый лобок, шалея от восторга и яркого запаха чистоты. Его член поместился в мой рот идеально: головка упиралась прямо в дрожащее от рыков и стонов горло, упругие яички вкусно перекатывались на языке. Мой первый из бесчисленного количества сделанных Жирафу минетов был на удивление качественным. И самым безудержным. Я заглатывал его как сумасшедший, сосал, причмокивая и истекая слюной. Оглаживал ладонями напряженные ягодицы, едва сдерживая желание раздвинуть их и запустить внутрь пальцы. Колени его подгибались, он дрожал, стонал сквозь плотно сжатые губы. Виноградный сок брызнул густо и сочно, венка ритмично забилась, крик рванулся к белому потолку — чертов Жираф кончил мне в рот. И если я не умер от счастья, то только потому, что от счастья, как видно, не умирают. …Он заправлял майку в штаны, пряча глаза, и руки его тряслись как с дикого перепоя. Я фиксировал каждое движение его пальцев и каждое меня убивало. Сейчас он застегнет последнюю пуговицу на ширинке и уйдет. А я останусь один. Без него. И сдохну в ту же минуту, потому что влюблен до одури, потому что за это короткое время он стал для меня всем этим чертовым миром. И поэтому сам я, конечно же, к нему не приду. Он, наконец, закончил мое приближение к смерти и поднял глаза — красные, растерянные, больные. — Наверное, мне пора? Поздно уже. Или рано… Я пойду? — Да. Иди. Он кивнул и повернулся ко мне спиной, и к ней тут же захотелось прижаться, припаяться, приклеиться. И целовать мятую майку, захватывая ткань несчастными, брошенными губами. Удержать хотя бы на миг. — Пойду… — Давай… До двери и до моей смерти оставалось два шага его длинных, прекрасных ног, которые пять минут назад я жадно ласкал от паха до узких больших ступней. На пороге он обернулся. — Пока. — Пока, — выдавил я и вдруг добавил, не помня себя: — Ты заходи… Ко мне. Глаза его ярко вспыхнули. — А можно? — Господи… — Дурное сердце вытворяло что-то несовместимое с жизнью. — Конечно, можно! Когда захочешь. Он резко повернулся и глянул исподлобья как упрямый бычок. Навострил свои полудетские рожки. Он вообще вызывал во мне исключительно животные ассоциации. — Я сейчас хочу. Можно я останусь сейчас? Поболтаем… Небо! Чистое, предрассветное небо и все его обитатели! Держите меня крепче! Чтоб не свалился к его ногам, не обнял светло-серые тапочки и не заскулил от невыносимого счастья. — Не вопрос. Поболтаем. И будь я проклят, если это не любовь до гроба. «Заболтались» мы так, что на следующий день еле сползли с моего чудо-дивана. И расстаться уже не смогли. *** Мы вместе три тысячи восемьдесят шесть дней, и я, как сказано в каком-то старом кино**, засыпаю счастливым и просыпаюсь счастливым. Обвитый Жирафьими руками-ногами, согретый его теплом. Ничего дороже этого у меня нет, и я трясусь над своим добром как старый Кощей*** — всё боюсь, что отнимут. Нет, мой Жираф не рыжая Гелька, к олигарху не смоется. Потому что любит меня. Очень сильно любит. Так сильно, что кружится голова. Но вокруг столько всего: машины, самолеты, цунами, метеориты, концы света… И всё угрожает моему счастью. Он весело ржет, называет меня дубиной и лезет обниматься. Мой чертов Жираф. Мой родной Маленький член. Если бы я был поэтом, то сказал бы иначе — красивее и мелодичнее: мое долговязое чудо, мое сокровище, мое жаркое солнце, мои плоть и кровь. Любимый, единственный, бесподобный. Самый лучший на всей Земле. Но я так не умею. Я просто готов за него умереть. Молча. Но надеюсь, мы проживем сто лет. ** «Экипаж» ***… там царь Кощей над златом чахнет…)))