Комната

Открывать глаза - это почти как открывать для себя целый мир день за днем. В то самое первое мгновение, когда зрачки еще не успевают среагировать на ворвавшуюся в сознание явь с ее бьющим в окно светом, в голове появляется картинка, исчезающая буквально тут же. Это может быть что угодно: разбивающиеся о скалы волны соленого океана, которые когда-то видел в научно-популярной программе по третьему каналу; взлетающая в небо стая ворон, чей покой потревожил ранний прохожий прямо под окном твоей детской спальни; растянувшийся белым полотном туман, скользящий по самым верхушкам листьев клевера где-то давно проведенного в глуши лета; терпкость винного вкуса на чужих губах от первого поцелуя; последний закат уходящей осени, оставшейся на волосах душащим запахом формалина из крематория. Любая мелочь любого прожитого тобой момента, который забыл, или позволил себе забыть, а теперь, встречая пришедший день, встречаешь и его как старого друга, который раз за разом присылает фото-открытки из разных стран, миров, жизней, которые ты уже не увидишь, не вспомнишь, не проживешь. Она открывает глаза - зрачок не встречает свет - в голове два десятка пальцев, опускаясь и поднимаясь, с каждым движением стирают границы черных и белых клавиш, сливаясь с ними в единое целое. Почти что танец: грациознее вальса, ярче фламенко, чувственнее балета. Их танец - людей, которые нашли себя и нашли друг друга среди бесконечных ключ-нота-черта, повторяющихся неизменной мелодией, звучащей в памяти если не напоминанием, то оставившей их в прошлом жизнью, которую уже никогда не вернут. Она тяжело сглатывает застоявшийся в горле затхлый воздух, наполненный вчерашним дымом сигарет, и поднимает голову с подлокотника кресла - заснула так же - там же - где и сидела. Как день назад и за неделю до него. А может и месяц - мысли путаются, не давая сосредоточиться на чем-то одном, лишь мельтешащие картинки очнувшегося от сна сознания. Потирает озябшие пальцы, а взгляд ищет и тут же находит темнеющую на фоне задернутых штор фигуру. Где-то "позади" мелькает и исчезает мысль, что находить уже, наверное, бесполезно, но она щурится, словно поймав глазами солнечный отблеск, и улыбается немного устало. Так улыбаются те, кто год за годом не видит во снах ничего, кроме заполняющей сознание темноты, но решить, приносит она облегчение или тягость, пока не сумели. Или же просто не захотели. Она не захотела. - Здравствуй. Голос совсем охрип, и, пожалуй, совсем не от сна. Между бровей пролегает складка - силится вспомнить, говорила вчера или нет, с ним или же ни с кем. Может быть, просто слушала свои мысли, звучавшие до отчаянного громко в тишине этой комнаты? Ей трудно - складка становится глубже, оставаясь на приобретшей сероватый оттенок коже несмываемой горечью спешащего все вперед времени. С ним оказалось договориться труднее, чем с матерью, которая оставила под дверью квартиры пухлый конверт с не разосланными свадебными приглашениями и принадлежавшие ей ключи. Для нее все было намного очевиднее, чем тому стоило быть, но лишь только дочь перестала возвращаться домой, в вечерних звонках бросая тихим голосом "буду чуть позже, чем обычно", женщина поняла - она заболела одной из тех болезней, что, как ни старайся, не вылечишь. Обычно она является побочным эффектом любви, и о ней никто и никогда не говорит, просто принимают как данность, что-то до невозможного аморальное, неправильное. Только вот "она его любит" - и все сомнения стерты. А потому оббивать пороги дома несостоявшегося зятя женщине просто не пришлось. Как не пришлось священнику в церкви в двух кварталах надевать праздничную рясу. Как не пришлось обоюдному "да" раствориться среди вроде бы и свободной, но пустоты церковных сводов. Потерянные слова и люди - она начала привыкать. - Ты хочешь пить? - с каждым произнесенным словом голос крепнет, но остается бесцветным. Знаете, таким еще зачитывают полуденные новости по радио - с девятичасовых еще ничего не случилось, а брешь маячит молчанием на всех частотах. И она замолкает, потягивается скованно, будто стесняясь нарушенного ее пробуждением спокойствия. На мгновение замирает, неотрывно следя за темнеющим впереди силуэтом - ответит? А пауза затягивается, натягивается стальной струной в ограниченном четырьмя стенами их мире. - Я вот была бы не прочь. - снова хрипит, снова двенадцатичасовые. Спускает ноги, зарывается пальцами в длинный выцветший ворс ковра. В плоть мгновенно врезаются десятки невидимых игл. Ей бы поморщится, да все смотрит туда, "ломает" пальцы на подрагивающих руках - решиться намного труднее, чем вчерашним днём, потому что он прошёл чем-то одновременно и незаметным, и несоизмеримо важным. Можно попробовать называть это "осознанием", но ошибиться проще, чем когда-либо. Это не похоже на вспышку неожиданного озарения, которые часто становятся причиной перемен, зачастую к лучшему. Скорее опустившейся обухом жизнью, которая проходит где-то там, за окнами, улицей, полной спешащих в ее никуда людей, полной судеб, что нашли свое начало и найдут свой конец. Её жизнь здесь. Люди скорее примирятся в большой ложью, нежели с маленькой. И если повторять ее достаточно часто, можно обмануть и самого себя. Все зависит от необходимости. Можно ли сказать, что ее случай - крайняя нужда? Она встает - затхлый воздух свинцом оседает в легких - и делает пару почти неловких шагов вперед, туда, куда неотрывно смотрела и не хотела смотреть. Чем ближе к ней силуэт, тем глуше отдаются удары сердца в ушах, уступая место сводящему желудок чувству. С ним справиться труднее всего: не сглотнешь, не откашляешься, не закроешь глаза. Ты либо оставляешь тошноту "за бортом" сознания, либо ощущаешь, как подкашиваются ноги - "ты слабая". Нет. Перетирает в кармане свитера осыпавшийся с давно уже последней сигареты табак, пока доходит до него. Тот же стул, тот же рояль, тот же сбившийся набок галстук парадного фрака. Табак уже забился под пожелтевшие ногти, а она смотрит, не касаясь и касаясь взглядом каждой детали этой до боли знакомой картины. Такие не присылают фото-открытками - сжигают, альбом сжигают, память выжигают каленым железом эгоистичного желания почувствовать хоть какое-то облегчение, но получают лишь одно - б о л ь. Втягивает носом сжиженный воздух, открывает рот - выдыхает, молчит. Дрожащие пальцы осыпаются крошками табака на глянцевую крышку рояля, опускаются низко, почти касаются, перебирают в воздухе клавиши забытых воспоминаний - их нот, их произведений, их жизни. Ломаются с каждым движением. - Нет. Кожа у него ледяная, словно по венам течет не кровь, а сталь. Голос у него тихий, но врезается фальшью в сознание. Она отдергивает руку, отступая назад, к двери - взгляд не следует за ней, лишь находит в глянце свое отражение. Он захлебывается горечью быстрее, чем осознание тускнеет последней мыслью в его глазах. Рак забирает тело. Рак забирает желание жить. Рак мозга забирает человека. Рак мозга забрал его, так и не успевшего услышать не сказанные ею слова. Организм - механизм идеальный, проблема лишь в том, что люди - нет. Они сгорают свечой, уходят, как только единственная шестеренка привычного выходит из строя. Его первым "сбоем" стала личность: улыбка превратилась в карикатуру, жесты - в чужую пантомиму, слова же слились в бессмысленный поток не способного контролировать себя сознания. Не спал - искал рисунок в сетке трещин краски на стене, выводил его пальцами, оставлял кровавыми линиями, что затем загорались адским огнем. Горело все - он тоже, не позволяя ей подходить и на шаг ближе, чем было возможно. Она смотрела, не смея сделать этот шаг. Она кричала, боясь коснуться стекающей воском кожи. За личностью треснула "маска" таланта: руки отнялись, обернутые тлеющими нитями, некогда ведшими к тому, что называл своей музыкой, их музыкой. Медленно затухающий взгляд, смотревший на него со дна глазниц оголенного черепа, отраженного глянцем крышки рояля, заставлял рвать оставшегося себя в клочья. Она приходила, перевязывала изодранные ногтями запястья, бедра, шею, когда сознание покидало его. Возвращалась, сидела поодаль, неотрывно смотря, как его щеки превращаются в карту неизвестного города, нанесенную кровью. Она немо кричала и так же немо молилась, когда понимала, что бессильна помочь. Его у нее забрали слишком быстро. Шипение кипящей под плавящейся кожей крови стало его увертюрой. Скрип не закрывшейся за Смертью двери стал его мессой. Её пора отслужить. Она открывает дверь - шаг зависает где-то над порогом - и смотрит в темноту уходящего вперед коридора. Там нет ничего, как и за любой дверью, которую сумеет открыть. Её больше не будет ждать утро с едва слышными четырьмя нотами ему на ухо - так будит. Или когда-то будила. Уже не сможет, смеясь, закрыть ему глаза наспех связанным шарфом, чтобы спросить глупое "угадай, кто". Впереди темнота. Комната - позади. - Хотя знаешь, я посижу с тобой еще немного. Пару минут. Пальцы сжимают истершуюся посеребренную ручку, опуская ее вниз. В комнате раздается тихий щелчок - с таким закрывалась крышка рояля когда-то. Она возвращается в свое кресло, садится, подбирая ноги под себя, укутываясь поплотнее в негреющий шерстяной свитер тремя размерами больше. Кажется, это будет триста сорок шестой день в комнате, заключившей их будущее вне своих стен и оставившей гнить тишиной не произнесенные ими слова.