***
«Ха-ха, ты такой забавный! Маленький ведь совсем еще, несмышленый» Лухан лукаво и игриво улыбался и не стеснялся устраивать полный бардак на голове младшего. Сехун был ничуть не против и лишь подставлял лицо теплым лучам, исходящих из улыбки хена. Он смеялся в ответ, понимая, что сейчас довольно глупо выглядит, и от этого ему становилось еще веселее. Извиваясь как оголенный провод под щекотками старшего, Сехун думал, что это отличное начало – начало его пути к становлению кем-то куда более значимым, нежели чем просто «милый и невозможно красивый макнэ группы». Он знал, что любая дорога начинается с первого шага и что этот самый первый шаг обычно дается труднее всего, главное – преодолеть в себе страх. Замечая каждое утро баббл-ти у себя на прикроватной тумбочке во времена трейни, когда уроки у Лухана начинались раньше, чем у него самого, Сехун не мог скрыть счастливую улыбку и приятное ощущение, когда ты получаешь заботу от того человека, который тебе не безразличен. «Это не просто забота старшего о младшем» - думал Сехун, и надеялся на то, что Лухан хоть немного, но чувствует то, что каждый раз младший пытается передать своим взглядом в невероятно красивые оленьи глаза напротив: «Ты мне нравишься, хён». Сехун поначалу немного стыдился своих фантазий насчет Лухана, старательно отгоняя эти мысли от греха подальше и иной раз пряча свой стояк, когда видел старшего полуобнаженным. Помимо завораживающих оленьих глаз, лучезарной и уютной улыбки младший отметил для себя и притягательные контуры его тела, его шикарные не сильно выпирающие ключицы, плоский и подкаченный живот, острые лопатки, тонкие запястья. Что уж говорить и о нижней части этого прекрасного тела… Сехун хотел его. Хотел очень и очень сильно, он много раз задумывался (а иногда в такие моменты и откровенно пялился на ничего не подозревающего хёна) о том, какие части его тела реагируют особенно остро, а какие нет, где ему нравятся прикосновения, как ему нравится целоваться. Сехун сдерживался. Подавлял в себе растущее желание, граничащее с лихорадкой и бредом, осознавая, как же тяжело быть подростком и безнадежно влюбленным в своего старшего одногруппника одновременно. Лухан стал его навязчивой идеей. Стал своеобразным наркотиком, всю прелесть и вкус которого Сехун по-прежнему не может, но до одури хочет ощутить. Стал ни больше ни меньше его смыслом, помимо его работы в компании и становлении айдолом. Вот только Лухан не знает об этом. И не узнает уже, увы, никогда. Ведь теперь это все не имеет значения? Лухан по-прежнему мил с ним и добр, и они оба любят лишний раз подурачиться друг с другом. Когда-то старший был очень удивлен тому факту, что некогда перманентно-веселый и игривый Сехун вдруг исчез, и между ними образовалась стена. Лухан не понимал, почему последний избегал его, почему вдруг перестал улыбаться в ответ на фирменную улыбку старшего и просто так, почему у младшего резко ухудшилось самочувствие, а в свою зону доверия он не впускал никого, даже Лу. «Этот хён», как называл его в шутку Сехун, нарочито обделяя именем, даже и не подозревал, что Сехун все это время находился на кладбище, кладбище своих чувств. Небо над головой было вечно хмурым, и падал кислотный дождь, разъедающий нежную кожу. Но ему было все равно. Понемногу стихающая боль сменилась пустотой. Он привык. Он смирился с этим не так скоро, но в конечном итоге он окончательно похоронил все то, что трепетно вынашивал за эти годы. Похоронил довольно брезгливо, наспех вырыв яму и небрежно накидав полусырой земли. Оставалось только плюнуть на место захоронения, но Сехун не отважился это сделать. Слишком это было… драгоценным? Бесценным. И он не мог так с этим поступить. «Мне вовсе не больно» - именно это старался он внушить себе.***
Одно нечаянное прикосновение. Один нечаянный взгляд. Одно нечаянное движение в сторону, неосторожность и робкое: «Извини». Случайно. Но все же. Слишком частые столкновения в последнее время... Кажется, он начинал понимать, какое на самом деле тепло,тысячи и тысячи огней, закатов и мягкой лисьей шерсти хранят в себе эти каштановые глаза, которые оказались целым открытием для макнэ . Сехун никогда не задерживал на Ким Минсоке свое внимание больше пяти секунд. А то и семи. И, кажется, он начинал понимать, что больше не видит в свете уходящего дня уже давно до боли в тисках знакомый силуэт. Вместо этого он слышит тихо подкрадывающийся шорох мягкой поступи позади него самого. Он не может обернуться, так как недостаточно знает, что это и кто именно подкрадывается к нему. Он может только чувствовать то, что это – что-то разительно новое, не менее завораживающее и… спокойное. Умиротворяющее. А ведь стоило только отойти от анабиоза и задаться вопросом: «Что же в тебе такого, Ким Минсок?». Смех Минсока и присутствие Лухана больше не пугают Сехуна, не отталкивают, а вовсе наоборот – это лишний повод, чтобы прислушаться к шелестящему смеху широкой и по-своему красивой улыбки, больше похожей на задобренный оскал лесного хищника… Например, лисы. Младший не мог отказать себе в удовольствии привести еще больше примеров сходств и аргументов в пользу пушистой рыжей сущности Минсока. Ему казалось это жутко забавным: то, что человек может иметь так много схожего с животными, даже во внешности. Приглядевшись к нему, он начал понимать, что это довольно интересно – наблюдать за ним, давая себе понять, как гром среди ясного неба, что «да как же я раньше всего этого не замечал…». Минсок был недосягаемым, а странный интерес Сехуна только больше возрастал. Эта «плутовка» забрала у него самого дорогого человека и самого желанного, согрела в своих объятиях и привязала к себе этой дурацкой крепкой «дружбой» и заботой. А он лишь смотрел издалека и позволял своим чувствам падать, куда-то в пропасть. Он ненавидел. Ненавидел Минсока за то, что тот, сам не зная, какой ужасной катастрофе дал случиться, отобрал у него «сокровище», его ветхую мечту. Он избегал их обоих, пока старательно трудился над тем, чтобы убить в себе последнее живое, отравить это смехотворное нечто, что до сих пор бьется, стучит, сопротивляется из последних сил… Глупое. Когда миссия была завершена, а следов от расправы не осталось, он позволил своим глазам подняться вверх и взглянуть на все это действо другими глазами. Пожалуй, чтобы воскреснуть вновь, единственный выход – уничтожить, сжечь себя до тла. Потеряв все, наконец обрести долгожданную свободу. Лухан был безмерно рад, что Сехун больше не играл роль замкнутого мальчика, он был счастлив снова слышать его прежний смех, который мог вызвать только сам Лу. Рад, но и жутко удивлен. В этот раз он услышал знакомые веселые ноты-перезвоны, подходя к комнате Мина. Картина, на которой удобно расположились двое, казалось бы, просто смертельно-противоположные друг другу люди, они были как влитыми, идеально подходящими в самые что ни на есть идеальные пропорции и рамки. Чем-то напоминавших лед и пламень, если уже приводить пример противоположностей. Самый младший и самый старший, от слова «самый», конечно же. Этот контраст бросался в глаза, заставлял нелепо улыбнуться тому, что видишь сидящего по-турецки на полу Сехуна, лениво устроившему свою обмякшую голову на краю кровати Мина, который в свою очередь в ногах сидел почти также на своей постели, но откинувшись назад на руки, не так расслабленно, как младший, но ничуть не напрягаясь. Лухан чувствовал, что эти двое каким-то неведомым даже самой Вселенной образом начинают сближаться и, честно, он не мог не порадоваться за Сехуна… если бы его немного не уколол тот взгляд, которым Се, не отрываясь, пытался что-то отыскать во взгляде Минсока, найти то, что чувствует кожей и сердцем. Мин же ничуть этому не сопротивлялся, он не таил в себе какой-либо неприязни и вражды, скрытности и холода. От Минсока и холод? Да вы смеетесь. Сехун вам точно сможет доказать, насколько абсурдно это псевдо-утверждение. Неловкое «привет» и вся эта магия развеивается. Лисьи глаза смотрят то ли сперва радостно, то ли с удивленным упреком оттого, что Лухан как-то грустно улыбается напротив. Сехун слегка одурманенным взглядом пытается вновь вернуться туда, куда его неожиданно выбросило – в реальность, и это после его неторопливой прогулки по почти знакомой лесной чаще, в дебрях которой он видел юркнувшего куда-то за горизонт пушистого зверька. Нежные, прекрасные глаза оленя сменились на раскосые лисьи с хитринкой разрезы глаз, с темно-каштановым диском внутри, в котором, казалось, можно найти многое. Это как нырнуть с головой в воду, а, открыв под водой глаза, обнаружить и коралловые рифы, и неведомых раньше невообразимо красивых рыб, и переливчатые вьющиеся стремящиеся вверх водоросли - весь мир, который скрыт под толщей чего-то. Под толщами воды или под лужами кофейных гущ. Сехун с каждым днем узнавал что-то новое о своем внезапном собеседнике, с которым он теперь все чаще проводит усталые и тусклые вечера. Например, одно их самых примечательных для него открытий было то, что Минсок очень любит кофе и наслаждается его ароматом, поэтому он хочет (вернее, хотел бы) стать баристой. И тут же, как по щелчку, в голове Сехуна возник образ кофе на его прикроватной тумбочке, который теперь младший может найти в любое утро его дня. Ему нравилось общаться со старшим, разговаривать с ним, почему-то нравилось все больше и больше открываться этому человеку, не опасаясь предательства или какого-то глупого непонимания со стороны. После каждой беседы ему становилось спокойно и легко, будто ничего больше не заставляло тревожиться и уносило на облаках в новый день, не предвещая грозы и тем самым обезопасив путь до загадочного «завтра». Младший, вернув свою ребяческую сущность, улыбался как раньше, заставляя и Минсока вспомнить себя самого еще совсем юным лисенком, когда весь мир, такой большой и опасный, казался таким непонятным, пугающим, но в то же время жутко интересным. В свою очередь в старшем тоже просыпалось что-то - одна из его сторон, которую он еще плохо знал, так как толком никогда не сталкивался с этим. Подобное он возможно уже чувствовал к Лухану, но младший переплюнул эти границы и раздвинул рамки, показывая, что где есть и как давно это здесь хранится. Это – словно забота о младшем брате и внимание старшего (но и нечто неизведанное тоже), желание защитить его, выслушать, когда тому больно или плохо, помочь словом или просто присутствием, подарив первое тепло робких и несмелых объятий, особенно учитывая разницу в «высотности» обоих. У Минсока и задней мысли не было насчет Сехуна, который, к счастью, отвечал ему взаимностью: это не было похоже на влюбленность, желание обладать и присвоить себе, чтобы больше никто не смел дотронуться до него, нет. Гораздо выше, сильнее и прочнее, гораздо чище. И, что самое важное, теплее. Мягче. Спокойнее. Словно все шероховатости мира и его недостатки исчезали под прикосновением мягкой исцеляющей лапы лисицы, которая тем самым замедляла ускоренный темп жизни, заставляя остановиться и взглянуть на мир вокруг широко раскрытыми глазами. Посадив росток у себя в душе, Сехун улыбался. Так искренне, как не улыбался раньше никогда. Вдыхал свежий с примесью сырости запах леса – отголосок дождя. Провожал уходящий день и встречал новый. В лучах заката находя знакомые очертания пушистого хвоста и грациозный силуэт лисицы, словно слепленной из расплавленной меди солнца. Запах кофейных зерен, так плотно въевшийся в его разум, и их отражение в раскосых глазах с заботливым прищуром. Удивительная широкая улыбка похожая на игривый оскал лисенка, которой нечего скрывать от других, да и не зачем. Рыжие мягкие волосы, которые так легко рассыпаются из стороны в сторону под настойчивым дуновением ветра. И правда. Как ты раньше этого не замечал, Сехун? Затаившись, лиса ждет ответа. Она никуда не торопится, каждый из нас еще успеет пожить. В этот раз она прислушивается к тихим шагам, присутствие которых не пытаются скрыть тонкие сухие листья. С каждым шагом расплывчатые очертания принимают форму, обретают плоть, и становятся все четче. В глазах напротив трудно не заметить сверкающей благодарности. Когда руки обвивают шею, нельзя не ощутить, как многое они хотят передать своим одним прикосновением, какую признательность выражает чуть тесное объятие. Когда кивок головы несет в себе куда больше откровения и смысла, чем часовая исповедь. Когда загорается улыбка на лице, не подмена настоящему, живому и самому чистому, что есть на этом испорченном свете. Минсок понимает все без слов, они сейчас и не нужны. Он прижимает Сехуна к себе и кивает в ответ, отвечая ему на только им двоим понятном языке. Снова это тепло. Только оно теперь не снаружи, а оно уже внутри. Разливается по всему телу, как свет восходящего солнца постепенно освещает озябшие от холода траву, деревья, лица. Затекая в самые дальние уголки души, проникая в самые темные и густо-черные закрома сердца, испепеляя тьму, навсегда выжигая ее, не навредив. Этот огонь и это тепло не может навредить – оно исцеляет. Старые раны затягиваются, и дышать становится легче. - Спасибо, хён. Теперь мне совсем не больно.