Лебединая песня

      Долго трудился он — неделями и месяцами. Молот встречал долото. Камень являл форму. Образы принимали очертания, выплывая из голой кости земли. И всё это время звучный голос неустанно воскрешал в песне картины, что преследовали певца и повторяли сами себя в обличье камня под его рукой.       Дни и ночи слились воедино. А он всё не знал отдыха.       Мало кому было ведомо — и ныне никто бы не вспомнил — о его мастерстве в работе с камнем — даре, что перенял он от матери в Древние Дни. Прежде, чем обрёл пристанище в Вечной Ночи.       Длинные пальцы его тонких рук любовно извлекали из камня лица и образы тех, кто был для него важнее всех в его долгой жизни. Его мудрая матушка запечатлела бы их с величайшей достоверностью, точно живых. Но не он. Для него моменты их наивысшей славы навсегда слились с их самыми сокрушительными неудачами. И каменные творения существовали для него в звуке столь же явно, как и в зримом облике.       Искусными движениями резца он дарил изваяниям всё более совершенные очертания, в попытке уловить и придать им интонацию и тембр, что связывал он с каждым из своих сюжетов. Труд был долгим и нелёгким. Порой его израненные пальцы кровоточили, но он упорно продолжал — да и что могло бы удержать того, кто приложил так много безнадёжных усилий, стоивших столь многих жизней на протяжении стольких лет?       Когда наконец труды его были окончены, он погрузился в ожидание, изо дня в день наблюдая за животными и растениями в поисках знаков приближающейся бури, что была обычной для этого времени года. Каждый день он осматривал свои скульптуры, бродил среди них, лаская дорогие сердцу черты, прислушиваясь к гулу и шуму всё усиливающихся ветров, овевавших их неодушевлённые образы. Время от времени то здесь, то там добавляя уточняющие штрихи.       И вот, однажды утром он был разбужен посвистом ветра и шёпотом своих творений.       Время пришло.       Он приготовил для себя изысканную праздничную трапезу. После тщательного омовения облачился в выцветшую изношенную одежду, некогда сшитую из превосходного яркого шёлка, достойного даже принца. Наконец, он взял свою арфу и заиграл.       Очарованно бродил он среди статуй — своих товарищей, воплощённых в камне. Мелодии счастливо слетали со струн, осторожным эхом окружая его, пока он наигрывал, вспоминая былое. Вскоре дождь начался, принеся с собой нежный танцующий ритм, и пение изменилось, вторя прежним радостным мечтаниям, воскрешаемым звуками.       Небо становилось всё темнее, дождь усиливался, отбивая решительный величавый марш. Слова звучали теперь настойчиво, призывно, точно воодушевляя идти вперёд. Певец двигался среди фигур, мысленно оживляя их, зовя присоединиться к себе.       Издалека донеслись первые раскаты грома, пока ещё приглушённые, словно звуки приближающейся битвы. Пальцы менестреля сами собой сжали струны, подобно тому, как воины хватаются за мечи или натягивают тетиву. Деревья вокруг качались, склоняясь ветвями до земли среди нарастающей бури, точно знамёна, что в своём порывистом танце ведут речь о мощи и славе. Вдруг вспышки молний грозно полоснули небо, раз за разом сражая свои родные облака, из которых сами же черпали силу. От каждого сполоха мрачные тени статуй зловеще метались по земле.       Громче и громче взывал певец, ударяя по струнам арфы, вторя всё усиливающемуся рёву ветра, пляшущего среди скульптур в буйстве звуков. Ливень рвал одежду, хлестал кожу, но сердце с восторгом упивалось триумфом этой неистовой силы и гармонией каменных изваяний вокруг него — работой его рук!       Но вот потоки воды хлынули по земле, и грязь заплескалась у его ног. Безжалостно оскверняя, она струилась вокруг статуй, точно кровь из открытых ран, вытягивающая драгоценную жизнь. Земля дрожала под раскатами грома и обжигающими ударами молний.       Музыка стихла: эльф в смятении озирал встающие перед ним чудовищные видения — ночные кошмары, терзавшие его разум и казавшиеся теперь явью. Снова и снова сполохи молний высвечивали лица — одну за другой все эльфийские жизни, прерванные ударами его меча. Безжалостный ветер завывал, неся с собой крики раненых и умирающих. Гром ярился, точно возглашая приговор каждому проступку. Сокрушённый стыдом и бременем тяжкой вины, певец упал на колени в полном изнеможении. Его промокшая грязная одежда прилипла к коже, точно бинты к кровавой ране. Слёзы брызнули из глаз, смешиваясь со слезами небес, в скорби оплакивающих деяния — его и всего его рода. Прижав умолкшую арфу к груди, он согнулся от разрывающей душу боли. А удары дождя всё вдавливали его в землю, гром оглушительно глумился, и молнии вспыхивали в жестокой насмешке.       И Макалаурэ Фэанарион, отпрыск королей, лежал промокший, погрязший в трясине своего прошлого, — слабое эхо восхитительного инструмента, каким он должен был быть.       Разлаженный.       Расстроенный.       Порванная струна.