Лучи солнца вплетаются в пряди твоих волос, плещутся ярким и слепящим глаза золотом на позолоченном медальоне с выгравированным двуглавым орлом и освещают твой силуэт, что золотистым пятном выделяется на фоне ясного голубого неба.
Лучи солнца вплетаются в пряди твоих волос, и ты так близко, что я могу достать до тебя рукой – вот, можно действительно коснуться пальцами твоей теплой и мягкой руки и дотронуться алой шелковой ткани, расшитой жемчугом.
Византия был внешне чем-то похож на своего отца, которого я видела только по портретам в позолоченных рамах в доме первого – там он представал величественным и смелым, даже немного суровым. Но Византия оказался внутри совсем не таким, как я себе его представляла – он держался со мной на равных, в отличие от других государств, позволяющих себе смотреть на меня снисходительным взглядом и даже говорить, лениво и словно нехотя.
Мы бредем с ним по какой-то очередной, вьющейся, словно изворотливая змея, тропе, и молодая зеленая трава приятно покалывает ноги. Приятный свежий ветер – какой бывает только в конце весны, в цветущем и пахнущем мае – ласково треплет пряди его каштановых волос. И вокруг – тишина, ни единого звука, только где-то приглушенно слышится беззлобное ворчание воды, скорее всего, рядом ручей или река.
Он резко останавливается и впервые за нашу с ним прогулку разворачивает ко мне свое бледное лицо с чуть заостренным кончиком носа и смотрит прямо мне в глаза. И я невольно чувствую, как выгляжу со стороны – высоким и нескладным тощим подростком - уже не девочкой, но еще и не женщиной - с копной рассыпавшихся по плечам светло-русых волос.
И внезапно его тонкие губы искажаются в легкой улыбке, и он заливается звенящим смехом, который я запомню на всю свою жизнь:
- Ну и смешная же ты, Аня.
Не «Россия», не «Анна» - Аня. Он, пожалуй, единственный, кто меня так называл. Не строго, будто отчитывая, а дружеским тоном, словно знакомы с ним с рождения.
Но смех этот почему-то кажется мне фальшивым и наигранным. И, словно в подтверждение моих мыслей, он останавливает меня, крепко сжав мою ладонь, и уже серьезно, глядя своими изумрудно-зелеными глазами на меня, проговаривает каким-то чужим, не своим голосом:
- Возьми это себе, - и он стягивает со своей шеи медальон и кладет его прямо мне в ладонь – я чувствую его тепло. И, едва я успела его поблагодарить, касается своими губами, почему-то внезапно холодными, моих, и в поцелуе этом ощущается какая-то мрачноватая решимость.
Лучи закатного солнца, алым диском виднеющимся на горизонте, в последний раз освещают его лицо.
***
Я не чувствую земли под ногами, мне холодно и все плывет и кружится. И лишь перед глазами застывает холодное, как мрамор, тело, свободно обмякшее прямо на земле. Ветер смахивает с щек мои слезы, а в горле застревает какой-то комок, и я не могу ни кричать, ни сказать, ни даже прошептать что-либо.
Я пытаюсь что-то проговорить, но из горла выходит не слово, а сдавленный хрип.
Я поднимаю глаза – и вижу лицо Османской Империи, искаженное в зловещем смехе. И его я тоже запомню на всю жизнь.
***
Вроде бы и тропа та самая, и журчание реки то же, и ветер тот самый, и май на улице, но так хорошо, как тогда, в тот самый день, мне никогда уже не будет. В душе после смерти Византии словно осталась глубокая пропасть, которую уже ничем не закрыть.
Лучи солнца вплетаются в пряди моих волос….
