Боль

Когда перед тобой безбрежное море человеческих рук и голов, всё должно быть идеально, выверено до малейшей детали, предельно точно. Когда тысячи взглядов наблюдают пристально за каждым твоим шагом, каждым движением, каждым кивком, погрешностей быть не должно. Только безукоризненные элементы танца, только живой, воплощённый каждым финтом азарт. Джон следует этому правилу уже на уровне инстинктов, настолько глубоко оно въелось в плоть и кровь. Раскачивается плавно у микрофона, в пятне света, расставив ноги и отклонившись назад, нежно обняв стойку пальцами. И море отзывается, искажается беспорядочными волнами, рябит цветными перетяжками. Следит жадно за каждым моментом, и преступно сейчас облажаться, сделать хоть что-то не так. Только переступить, припадая на левую ногу и прогибаясь, только... Импульс боли прошивает от колена до самого мозга. Взрывается, подбрасывая сердце до самого горла и заставляя оборвать старательно вытягиваемую ноту. Вот так, резко, как выстрелом, и сразу успокаивается, словно и не было. И нет времени обращать на это внимание, Джон встряхивает головой и доводит строчку до конца, когда взрыв повторяется и отдаётся ровной свербящей болью. Но когда на тебя направлено столько жаждущих зрелища глаз, кощунственно задумываться о собственном дискомфорте, остаётся только отбрыкиваться от него, через силу пытаясь не морщиться и не постанывать в микрофон. А ощущение всё усиливается, раскрывается жаркой пульсацией и отвлекает зудом. Колено горит, на него невыносимо опираться, хочется немедленно сесть и ослабить давление, но нельзя, нельзя показать свою слабость камерам, и на губах снова улыбка. Но не искренняя и радостная — натянутая словно кожа после операции, как будто какой-то хирург закрепил уголки рта выше, чем нужно, и оставил так. Джону кажется, что если подпрыгнуть, то нога просто переломится, и никакой зрительский огонь и всеобщее безумие не послужат анальгетиком для этой боли. Вот она, вспыхивает при приземлении, крадётся онемением выше, по бедру, вынуждает судорожно искать опору. Ричи привычно покачивается, наблюдая за собственными пальцами, в стремительно-быстром рывке перебирающими струны гитары, музыка идёт своим ходом, льётся густым потоком. Однако что-то не так, и это что-то делает голос по левую руку более механическим, нет-нет, он всё так же идеален, только не покидает чувство, что выверен до ноты и растерял естественную лёгкость. Тёмные глаза бросают быстрый взгляд в сторону и тут же возвращаются к привычному зрелищу, а потом ещё раз и ещё, пока не очевидным становится тот факт, что Джон стоит необычно криво. Лучшим выходом кажется подойти и проверить получше, обеспокоенно переступить с занимаемого места поближе и оказаться в каком-то метре, отслеживая реакцию ничего не замечающей толпы. То ли ощутив на уровне интуиции лишнее внимание, то ли поймав очередной выстрел вверх по ноге, Джон выпрямляется, вытягивается в тонкую леску и замирает. И пальцы, до этого так ласково и даже интимно поглаживавшие нагревшуюся стойку, сжимаются. Только не кривиться, не цедить тихий, протяжный вой сквозь стиснутые зубы, вытерпеть какой-то жалкий час до окончания выступления — и можно хоть сползти на пол, в объятия обморока. Только не сейчас. Мысленно умоляя себя потерпеть, Джон переносит вес на здоровую ногу, оторвав откликающуюся даже, казалось, на звуки от пола на волосок, и балансирует так. Путается в знакомом, как священнику знакома молитва, припеве и не замечает, как тёмное пятно приближается справа. Как рука ложится на плечо, и мир раскалывается надвое, разрывается с новым залпом от колена в голову, раскалённым и осколочным. И кажется, его самого рассекает надвое, и строка обрывается, сменяясь хриплым вздохом, и лицо всё же сминает гримаса подлинной муки. Но этого уже не видит никто, кроме завершившего партию Ричи, потянувшего на себя в их излюбленной игре и позволившего опереться на собственные плечи, стискивая в одной руке микрофон, а в другой ткань пиджака. Вот так, глаза в глаза, и давление сильнее обычного, потому что Джон на него почти падает, удерживаясь лишь на своём, Джоновом, понимании этой реальности. Глупом упрямстве не прерываться, отдаваться публике без остатка, даже сгорая от выжигающей изнутри боли, не затушёванной, как любят хвастаться подделки, азартом. Настоящей, такой же дикой, как оскал сжавшихся зубов, вызывающий внутри вспышку душной жалости и желания немедленно помочь. Кинуть сигнал рассматривающему их с возвышения Тико, прекрасно разобравшемуся в нём и переведшему финал песни в драм-соло, скошенным движением встряхнуть за бицепсы попытавшегося возмутиться Джона. Разжать его подрагивающие от напряжения пальцы, чуть ли не силой отнимая микрофон и возвращая его на стойку, а потом подтолкнуть к проходу вниз, со сцены. Ричи стремительно шагает следом, подхватывая со спины и помогая спуститься по ступенькам к техникам, вручает свою гитару первому попавшемуся на глаза роуди, а взгляда не отводит от Джона. Так сжигает изнутри волнение, колет и душит до подташнивания, потому что сделать ты с этим больше ничего не можешь, и остаётся только усадить на какой-то ящик, опустившись на корточки рядом. — Чёрт... нога, — шипит Бон Джови, застланным пеленой и поблёскивающим сквозь неё сухо и нездорово взглядом указывая вниз. Туда, где ноющая фоново и ежесекундно стреляющая в мозг искрами сварки конечность медленно выпрямляется, с виду нормальная, без повреждений. Но если слепо рисовать картину исключительно с ощущений, на ней, кажется, должен был вспухнуть огромный отёк, из которого сквозь окровавленную рваную рану торчат осколки кости. Но нет, чистая, чёрного цвета штанина снаружи и жуткая, на грани нестерпимого боль. — Врача сюда! — приказывает Ричи, а сам дёргается ближе, расправляясь с поясом и пытаясь стянуть тугие джинсы. В ответ же снова раздаются болезненные стоны, остановившие на половине движения, подбросившие занять место рядом и успокаивающе обхватить за плечи, прижимая к себе. Не получается, ничего не получается, ни умерить боль, ни отвлечь, разве что сидеть в непонимании, перенимая дрожь золотистого тела и с ужасом ощущать окатывающую ледяной водой беспомощность. Гул толпы слышится даже здесь, словно все трибуны Колизея в один голос требуют жестокой расправы над поверженным гладиатором. Слишком мало оказалось вожделенного зрелища, и будь Джон сейчас в состоянии чувствовать что-то ещё, почувствовал бы непременно укол вины. — Чёрт, почему сейчас? — цедит, прикусив изнутри щёку, и, отдышавшись от очередной вспышки, поднимает голову. — Давай... иди, надо... Надо кому-то закончить. И Ричи слушается, кивает, разрываясь между желанием наплевать на всё и остаться и знанием, что как только Бон Джови придёт в себя, то будет не в восторге от такого поступка. Пальцы стискивают светлые пряди, поворачивают, но не для поцелуя, а ради простого дружеского жеста поддержки: прижаться лбом ко лбу, перенимая часть жара и пота на себя. Страх передумать освобождает движения, позволяет нырнуть с готовностью в ремень инструмента, оправить гитару и, не оглядываясь, выскочить на сцену. Обеспокоенная толпа наперебой пытается криком узнать, что случилось, но выдавить из себя что-то хоть сколь-нибудь логичное не получается, и в микрофон летит: — Непредвиденные обстоятельства, но всё будет нормально, — уверение, обещание самому себе и кивок ожидающим сигнала парням. — Мы продолжаем! Никогда ещё эмоции от концерта не были столь пугающе противоположные и острые, подступался со спины страх, а в грудь било неуверенное подбадривание публики. Мысли же остались там, в тени прохода под сценой, где Джон выглядел так слабо и болезненно, что положенное время концерта сократилось в половину. А теперь Ричи несётся к гримёрке, расталкивая мешающихся людей, гонимый от всех к одному единственно важному и оказавшемуся на деле хрупким. Хлопок двери раздаётся в нарушаемой глухо переговаривающимися тишине, тёмные глаза примечают фигуру их лучшего врача, а потом и раскинувшегося безвольно на диване с разрезанными на левом колене джинсами. Джон замечает не сразу, окутанный дымом от взрывавшихся с каждым движением пальцев медика вспышек разум сконцентрирован на сухой, скрежещущей по нервам пульсации. Когда же замечает, приподнимается, усилием превращая кривой измученный оскал в некое подобие улыбки. — Жить буду. Просто разрыв... кажется. — Лучше обратиться в больницу, — замечает серьёзно доктор и поднимается, передавая в руки Ричи пакетик со льдом. — Я попрошу, чтобы вас не беспокоили. — Спасибо, — тёмные глаза делаются на секунду ярче, поймав свет лампы, уголки губ остаются взволнованно опущенными. Хлопает за медиком дверь, хлопает внутри, между рёбер комок, подкатывающих к горлу эмоций. Ричи стремительно приближается, наклоняется к лицу и осторожным, преувеличенно нежным движением касается своим носом чужого, целует, вымещая в этом кротком слиянии бурю. Пальцы прикладывают холод к боли, стараясь уменьшить её и сделать менее заметной, не приносящей больше с собой того ужаса, который окатил неожиданно на сцене. — Спасибо, — выпустив короткое, сдавленное мычание, эхом повторяет Джон, откидывается спиной на подлокотник и щурится неприязненно. Отпускает, хоть и медленно, неохотно, но всё же заметно, стихает дрожь, а вот сердцебиение, кажется, будет гнаться в бешеной скачке за ускользающим спокойствием ещё долго. И в ушах будет до противного гулко стучать, мешая шум крови со сбивчивым дыханием, щекочущим сейчас невесомо почему-то пылающую щёку. Но, тем не менее, так действительно легче. — Напугал же ты меня, — Ричи присаживается на оставшийся свободным край и утыкается в крепкое плечо, вдыхая запах свежего пота и тепло, приникая губами к горячей шее. — Знаешь, с этого дня я начну учиться делать тебе массаж.