Needles

Он пытался. Он пытался с самого начала, когда только понял, что пути назад нет, а если и будет — то извилистый и такой тернистый, что к концу этого пути он придет раненым в самое сердце. В этом нельзя было винить ни Луи, ни его чувство юмора, ни его обаятельность, причиняющими почти ощутимую боль; нет, Гарри с самого начала понял, что виноват он сам: в том, что слишком часто думал и восемьдесят шесть процентов его мыслей были о Луи, в том, что порой слишком долго и внимательно на него смотрел, в том, что придавал пустым словам непростительно большое значение, и в том, что видел слишком много за вещами, за которыми на самом деле красовалась пустота. Вакуум. Вот и всё, что испытывает и когда-либо испытывал к нему Луи. Но можно ли найти в пятибуквенном ничто маленькую прореху, маленькое местечко, в котором спряталось не видное для постороннего глаза что-то? Это Гарри и пытался сделать. Это его и оживляло. Вылавливая моменты, когда они оставались наедине, и каждый раз снова, будто забыв о старых разочарованиях, ожидая признания, которое так никогда и не прозвучало. И стоило ли надеяться? Наверное, да, потому что надежда — это единственное, что сильнее страха, а еще потому, что это дарило второе дыхание и придавало свежих сил. Ненужных или нужных для того, чтобы впоследствии разочароваться. Гарри собрал чувство к своему другу по лоскуткам мимолетных улыбок и кирпичикам случайных прикосновений запястьями, которым тот не придавал никакого значения и которые были для самого Гарри жизнью. Той самой жизнью, которая вдохновляет, журчит весенним ручьем и вселяет в нас глоток чистого горного воздуха. Возможно, это было неправильно — любить так отрешенно и отдавать всего себя, забывая о своих делах и планах, как только Луи требовалась помощь, которая могла и подождать. Возможно, это было неправильно — любить так эгоистично: следить за ним, заботиться о нём, говорить о нём постоянно, погрязая в бесконечном ожидании невозможного и начисто не замечая других людей. Начисто не замечая тех, кто, возможно, отдал бы за него жизнь — только не воображаемую, как он — за Луи, а настоящую. Следуя по пятам за одним-единственным источником света и игнорируя существование других — пусть не таких ярких, но по-своему особенных, — Гарри всё больше увядал, посвящая даже своё имя лишь одному человеку. Человеку, который очень ценил их дружбу. И каждый раз, когда Гарри целиком открывал Луи свою незащищенную и ранимую душу, она натыкалась на острые иглы его безразличия. И каждый раз, когда, истекая кровью, Гарри заживлял свои раны пустыми мечтаниями, уязвимые порезы вновь и вновь вспарывались от нажатия, нанесенного неизменным равнодушием его возлюбленного. И, каждый раз огорчаясь и твёрдо решая забыть Луи навсегда, на следующий день он видел по-новому старый проблеск надежды в нежном взгляде и начинал всё заново. Но, если все попытки с самого начала были обречены... А стоило ли оно этого?

— Тот, кого любишь ты, и тот, кто любит тебя, никогда не могут быть одним человеком. Чак Паланик, «Невидимки»