Узнать свой диагноз отчасти бывает даже полезно. Наконец-то всё, что было не так, названо по имени, тебе подтвердили, что ты не лентяйка, не дрянная девчонка, а больной человек. Кроме того, поставленный диагноз иногда даёт тебе надежду на то, что кто-то займётся тобой и твоими проблемами*. 1.
А в начале этого года у нас появился новый учитель. Сказать, что он был странным – не сказать ничего; жутковатым каким-то – тем более. Небрежный, встрёпанный, в здоровенных очках на пол-лица, за которыми не то что глаз – носа не видно; слегка небритый, вечно в мятом белом халате и мешковатых штанах. Ходит то вразвалочку, то ссутулившись, почти в три погибели согнувшись, читает лекции монотонным голосом, не обращая внимания ни на что из того, что может происходить в аудитории, а ещё – ноги на стол закидывает, когда садится. Для него нет понятия «личное пространство», «чужое дело» – он вечно оказывается в курсе всего, что происходит и рядом, и отдалённо. Он, небрежно-равнодушный и преувеличенно-весёлый, не выказывает никакого интереса абсолютно ни к чему, и я, наверное, никогда не пойму, как такому, как он, можно вкладывать в руки свои переживания, самого себя – чтобы он, перебрав тебя по косточкам и выделив самое основное, смог сказать, что делать дальше. Глупости это – никто в человеке лучше самого человека не разберётся. Что может знать чужак, иностранец, да ещё и такой вот… никакой? Забавно – учитель появился, а я – скоро исчезну. Растаю, растворюсь, и обо мне может даже вспоминать забудут.*** Я отношусь к нему предвзято, потому что до чёртиков завидую. ***
У него к каждому ученику – свой подход, какой-то такой особенный, и я даже моргнуть не успеваю, как все оказываются им покорены. А чем там покоряться – я и подавно разглядеть не могу, но даже Сатсуки, молчаливая и достаточно сдержанная Сатсуки, Сатсуки-у-меня-морда-кирпичом, на миг усмехается с львиной долей одобрения, а я чувствую себя так, как будто меня предали. Смотрю на нового учителя почти с ненавистью, а увидеть, как он смотрит на меня в ответ – не могу. Стёкла очков толстые, в классе слишком много учеников, в коридоре – тоже. Не знаю, как именно. Но знаю точно – смотрит.***
У него голос – монотонный, а ещё за ним очень сложно успеть; я плюю на всё это, откидывая ручку и вызывающе складывая руки под грудью, и сверлю взглядом его спину. Он даже не оборачивается к ученикам, когда диктует – чертит что-то на доске, пачкая пальцы мелом, а когда белый мелок заканчивается, переходит на цветные – он исписывает за полтора часа целую пачку, изрисовывает, тратит на то, чем обычные учителя просто не считают нужным заниматься. – Примерно так выглядит аксон, – сопровождает свои художества поясняющими репликами он. – А сейчас я вам дендрит нарисую, только пусть мне кто-то мел принесёт. Никто не двигается с места – Мако дорисовывает аксону закорючку, кто-то подписывает, кто-то делает вид, что перечитывает написанное, чтобы никуда не идти. – Рюко-кун, сходи за мелом, – не найдя других добровольцев, мягко тянет он. – Почему сразу я-то? – демонстративно потягиваюсь я, и короткая матроска обнажает живот ещё сильнее. Я позволяю себе слишком много вольностей сразу по двум причинам: первая заключается в том, что моя сестра – президент школьного совета, перед которым на цыпочках ходят даже учителя, а вторая – в том, что я просто делаю всё так, как я хочу.Только вот не всегда так получается.
– Потому что ты на уроке только и делаешь, что смотришь на меня, Рюко-кун, – он улыбается, но как-то холодно и издевательски; у меня внутри всё, напротив, закипает. – Я устал позировать, дай мне время привести себя в порядок. Я люблю рисовать мелом на асфальте, а ещё – выдувать мыльные пузыри, мочить ноги в фонтанах и собирать вкладыши из жвачек. Чтобы найти пачку цветного мела, у меня уходит не больше одной минуты, и я, остервенело выдернув оную из рюкзака, не глядя, швыряю её со всей дурью прямо в учителя. – Подавись! – «сердечно» желаю я, с трудом сдерживаясь, чтобы и портфель следом не зашвырнуть. По классу бегут шепотки, и мне бы сейчас выйти в коридор, пафосно хлопнув дверью, но только туда мне дорога заказана – оставят после уроков, если заметят, а дома Сатсуки опять начнёт мозги полоскать: раздолбайка, неусидчивая, безответственная, порочишь мой авторитет, а-та-та тебе, Матой Рюко, когда ты уже свалишь. А я скоро, я уже совсем скоро, честное слово. Как же вы мне все надоели. Микисуги-сенсей рисует в углу моё недовольное лицо с припиской-благодарностью, а потом снова возвращается к нервным клеткам.***
Он находит подход к каждому, и это начинает раздражать. – Дисциплина в школе практически идеальна, а вот в вашем классе – расшатана, как нигде больше, – говорит он, садясь на учительский стол, и я не могу не фыркнуть, потому что нет, серьёзно, он будет говорить о нашей дисциплине? Этот образец расхлябанности и безразличия? Этот, с синими-то волосами?! – И что вы предлагаете? – я зеваю, даже не удосужившись прикрыть рот рукой. – Система наказаний? Будете следить за нами день и ночь? Назначите дежурных, будете вести журнал наблюдений, заниматься отчётами? Серьёзно? – Серьёзней некуда, Рюко-кун, – смеётся он, и у меня внутри всё холодеет отчего-то. – И бумажки будут, и наказания, и всё прочее, и за мелом будет ходить только один человек. Я собираюсь назначить старосту, Рюко-кун. Если раньше я и понятия не имела, как именно он на меня смотрит, то теперь – представляю. Так смотрят на заигравшихся детишек – с усмешкой и вызовом. С каким-то таким удивительно бесящим превосходством, как будто у них всё наперёд рассчитано, а вся твоя жизнь – это только копошение в песочнице. – И старостой станешь ты, – продолжал он мягко, пока у меня в горле застревали ругательства напополам с проклятиями. – Возражения есть? Если бы тут была Сатсуки, она бы была довольна. – Единогласно. Я отшвырнула стул и молча направилась в соседний кабинет за мелом.*** Самое забавное, что для того, чтобы хоть как-то привлечь к ответственности такую идиотку и раздолбайку, как я – меня надо сделать ответственной не только за себя, но за остальных тоже. ***
– Ты сегодня задержалась? – Сатсуки прячет свою улыбку в чашке с чаем, однако делает это как-то не слишком усердно. – Почему? – По кочану, – огрызнулась я. – По синему такому кочану. Ох и вдарила бы я по нему стулом, да только инвалидов на кочан стульями не бьют! Сестра даже не попыталась сделать вид, что поняла что-то из моих гневных сбивчивых воплей.***
– Это ты – та самая Матой Рюко? О, уже «та самая». Льстят просто безбожно. – Я на уроки опоздаю, – сказала я без особого расстройства, опуская рюкзак в траву. Старостой меня, конечно, назначили, но кто сказал, что я буду образцовой?.. Терпеть не могу тех, кто бьёт исподтишка, а ещё – тех, кто не может ответить за свои слова. Сплёвываю кровью – не зубами, и на том спасибо. А ещё скула немного саднит, и чутка болят костяшки – но это уже к вечеру должно пройти. Только ноги почему-то не держат. Совсем. И в голове предательски мутнеет.***
– У тебя такие волосы мягкие, Рюко-кун, – я сначала слышу голос, а уж потом вижу его обладателя. – Перебирал бы и перебирал. – Какого лешего?.. – я сбиваюсь на полуфразе, потому что медленно начинаю приходить в себя; и мне, наверное, надо поблагодарить учителя за то, что я сейчас лежу на раздолбанном диване в его подсобке, потому что вырубилась я – совершенно точно – на полпути к школе. А сейчас вот заботливо укрыта покрывалом, и руки его в моих волосах; и я вроде бы собираюсь вскочить, но голова снова начинает кружиться, и мне приходится остаться на месте. – И часто ты на дорогах валяешься, Рюко-кун? – он смеётся, и за мутными стёклами очков едва-едва видно его глаза. – Это у тебя хобби такое? – А ты чего всяких девиц на дорогах подбираешь? – передразнила я ядовито, чувствуя, как краска заливает моё лицо, потому что перебирать мои волосы он не прекратил – нет, задумчивые и плавные движения его пальцев больше походили на то, что он даже не замечал, что вообще делает. – Это у тебя хобби такое? – Ни капельки уважения к учителю, – вздохнул он. – А учитель к тебе со всем сердцем. А у меня внутри редко что-то дрожит и ломается. А я не настолько дура, чтобы решить, что есть хоть один такой дурак, способный относиться со всем сердцем к малознакомому человеку.А я тебе не верю.
– Отвали, – бурчу я, закрывая глаза. Голова кружится.*** В последнее время я стала терять сознание всё чаще и чаще. А ещё – в самые неподходящие моменты. Как удивился бы мой оппонент в драке, рухни я перед ним замертво тогда, когда он бы не успел даже меня тронуть. ***
– К сожалению, в личных делах очень редко пишут о болезнях, которые начали прогрессировать в последнее время, – он закусывает губу и снова, снова, снова лезет не в своё дело. Я закидываю ноги на стол и ухмыляюсь. – Кто ты такой, чтобы я тебе каялась? – спрашиваю насмешливо. Немного хочется плакать.***
Кто я такая, чтобы хватать его за ворот мятого халата и просить оставить меня в покое?***
– Он учитель, он твой классный руководитель – это логично, что он интересуется твои здоровьем и тобой вообще, – Мако даже сейчас говорит с набитым ртом, а я устала делать вид, что меня это не устраивает – понимать-то я её всё равно понимаю. – Так правильней. Я закрываю глаза и падаю в саму себя, чтобы хоть немного успокоиться. Мако говорит, что так правильней, но говоря о Мако, будет не лишним задаться вопросом, а понимает ли она вообще значение слова «правильно». Мако говорит, что так правильней. А я – я не говорю ничего.*** Он спрашивает у меня, за что я так сильно его ненавижу, а я не то что ему – я самой себе на это ответить не могу. 2.
А к середине ноября у нас открывается что-то вроде подпольной лавочки советов. – Что будет, если президент совета узнает? – перегибаюсь через подоконник я; за моей спиной густые заросли кустарника, и за ними практически не видно, что тут вообще какое-то окошко есть. Этот болван Микисуги в своей подсобке, кажется, скоро жить начнёт – халат кинул на спинку стула, и полуголый, распахнутый, небритый, закатывает глаза, увидев меня. – Откуда бы ей узнать, Рюко-кун? – тонкая струйка дыма бежит по его губам и выше, а мне хочется кашлять, хотя я даже не слышу запаха. Сигарета тонкая, женская – наверняка пачку с такими забыла у него какая-то женщина. Сигарета тонкая, женская, пахнет ментолом, а я повторяю себе, что я уже почти год как не курю. – А почему ты думаешь, что я ей не расскажу? – я нахально щурюсь. – Ещё и куришь тут – а как узнают, то мало тебе точно не покажется. – Не расскажешь, – учитель фамильярный, а ещё его движения завораживают. Я упускаю момент, когда он «дружески» – очень крепко – хватает меня одной рукой за шею и тянет к себе; мне приходится встать на носочки, чтобы не упасть. Он дымный и непонятный, и какой-то слишком участливый – мне даже не хочется ему верить, потому что нельзя верить таким как он, потому что аукнется это потом, и аукнется больно. – Не расскажешь, – он усмехается, затягиваясь прямо перед моим лицом, а когда наклоняется к моим губам, я чуть не падаю обратно в окно; но он и держит, и тянет, и языком проталкивает ментоловый дым ко мне в рот, и у меня опять кружится голова, и я, кажется, сейчас снова упаду. Но я не падаю – он отпускает меня чуть раньше. – Не расскажешь, – повторяет в третий раз. – Потому что ты, Рюко-кун, теперь соучастница. Я ударю его, как только буду уверена, что колени перестали дрожать.***
Цвет его волос – стальной синий, и если бы у людей были ауры, то она бы была у него такой же. Нельзя делать так больно и лезть так глубоко, самому оставаясь непричастным.***
– Всегда было интересно, почему лейкемию называют раком крови, – я кутаюсь в его халат тогда, когда он сам сидит в одних штанах; то ли я мерзлячка, то ли с ним что-то не так – сразу и не разберёшь. – Это ошибочное название, это не совсем так. – Тебе виднее, ты же учитель биологии, – отзываюсь я глухо. Он делает всё исподтишка, я даже восхищена этим – знает всё лучше других, непредвзято оперирует этими знаниями, да и в принципе делает то, что хочет. У меня губа разбита, и когда он прикасается к ней языком, я шиплю. – А ты… бороться не пробовала? – спрашивает с усмешкой. – А по мне что, – цежу сквозь зубы. – Видно, что я сдалась? Он не отвечает, но думает, что да. Мне уже не нужно видеть его глаза, чтобы знать, о чём он думает.*** Это весело, потому что он знает всё на свете, а я знаю его самого. ***
– Первый признак болезни заключается в том, что я начинаю себя жалеть, – сообщаю Сатсуки я за ужином. Она улыбается, но как-то криво. До отъезда остаётся меньше недели.***
Я уеду, и обо мне забудут вспоминать.***
– Я люблю тебя, – усаживаюсь к нему на руки, лицом к нему; колени упираются в спинку дивана, а Микисуги впервые выглядит выбитым из колеи и немного удивлённым. – Чего пялишься, придурок? А он и сам не знает, чего пялится, но при каждом приближении ближе дозволенного он всегда получает свою порцию воплей и ударов; а я – я уже почти не ученица, я и не живая почти; а он никогда нормальным учителем не был. – Я люблю тебя, ясно тебе? – сообщаю доверительно, и господи, не смотри так, мне ничего от тебя не нужно, ровным счётом ничего – не верь мне, забудь меня, делай что хочешь. Я тебе тоже не верю, но помнить тебя буду так долго, как только смогу, потому что знаешь… – Я боялась, – шепчу, и на глаза, кажется, наворачиваются слёзы. – А теперь я больше не боюсь.Не жди меня, ты не будешь ждать, я понимаю.
– Если я вернусь – я тебя обязательно завоюю, – бурчу, пряча нос в складках его халата. – Не «если», – он неловко обнимает меня одной рукой, какой-то растерянный, горячий и не стальной синий, а поразительно тёплый. – А «когда».***
В лютеранстве синий цвет считается литургическим цветом адвента, периода ожидания перед Рождеством. Если я выживу – значит, появлюсь на свет заново.***
Он рисует синим мелом моё лицо, а потом спрашивает у учеников, кто мог сотворить подобное и зачем они вообще каждый день доску пачкают, тряпок на них не напасёшься, на бессовестных. Ученики делают вид, что ни черта не понимают.*** Синий цвет символизирует море, небо и вечность. Я всё сделаю, всё переживу и выдержу, только умоляю, прекрати снимать рубашку по поводу и без оного!