Питер - Волхов

Мокрый асфальт взрывался сотнями бликов под светом фар. Давно облысевшая резина скользила по дороге, как по катку, вздымая всполохи тяжелых брызг. Плохая видимость. Не справился с управлением. Водитель погиб на месте... Так ведь они напишут? Если, конечно, я умру. Я не делал ставок. Разбился бы я или нет, мне было всё равно; либо всё закончилось бы, либо что-то бы изменилось, но в любом случае привычная жизнь споткнулась бы и перестала существовать - хотя бы на время. Мокрый асфальт. Тёмная степь, насколько хватало глаз. Бескрайняя трасса Питер-Волхов; и редкие встречные, светящие фарами сквозь завесу дождя. Проносящиеся мимолетным всполохом; я так и видел, как водители за залитым водой стеклом резко оборачиваются и плюются матом мне вслед. Ебанутый. Суицидник. Пидорас. Я готов подписаться под каждым их словом. Я устало прищурился, прикидывая расстояние до столба - и выжал из несчастной тачки последнюю скорость. Кажется, перед смертью она кричала. *** Мокрые волосы завивались и липли к щекам. Блестящая дорога, темный асфальт. Такая горячая кровь - и груда искореженного металлолома под хмурым небом. Столб прошил пассажирское кресло - то ли машину в последний момент занесло, то ли я не захотел умирать... Я не хотел. Я просто искал способ развлечься. Ноги еще дрожали, но я упрямо ступал по луже, под которой скрывался асфальт. Здесь больше делать было нечего; жалость и попытки помочь - не то, чего я когда-либо искал. Я просто хотел, чтобы скука отступила - но, кажется, близость смерти перестала помогать. И все извращения в сексе, известные человечеству, тоже перестали. Эрос и Танатос, неделимые и чуждые друг другу, потеряли свою власть над моим рассудком. Теперь им правит только одно - одна мысль, одно стремление; единственное желание, бьющееся в висках день и ночь. Нарушить привычный уклад жизни. Сделать что-то, чтобы сердце снова забилось, будь то в страхе или экстазе. Снова почувствовать что-нибудь. Развлечь себя. Мощный свет фар залил всё далеко передо мной, и я остановился и обернулся. Огромная фура из тех, которые не увидишь на дороге в жаркий день. Зачем я это сделал? Я не знал. Не знал, но резко выбросил окровавленную руку. *** - Что с тобой случилось, браток? Я молча качал головой. - Это твою тачку мы видели с километр назад? - Да не, не его; там если кто и выжил, то уже не пошел бы. Нахрена дальнобойщику с собой жена – вот чего я не мог понять; но пока они решали между собой, откуда я, я под градом дождя ожидал приговора. - Маш, ну подвинься ты уже, пусть пацан залезает. Достанешь аптечку? В кабине было тепло и душно. Так душно, что меня замутило – тут же; перед глазами всё плыло – после аварии или от спертого воздуха? Руки его жены были бережными и мягкими. Я смотрел на то, как они накладывают мне на плечо повязку – круг за кругом, умело и крепко, а за залитым водой стеклом неслась бесконечная трасса. - Болит? Голос его жены – такой же мягкий, как и руки. Я завороженно смотрел на нее – она еще молода, очень молода, но всё равно меня старше; ее мужу же явно за тридцать, он успел отрастить живот и заматереть, а его руки точно хватались чаще за баранку фуры, чем за женскую грудь. Не отрывая от них взгляда, я неспешно прижался губами к тонким ласковым пальцам. - Эй, полегче, пацан. А потом перешел на шею. - Да какого хера… Я умею обращаться с женщинами – эта тоже растаяла на миг, отвечая на поцелуй и подаваясь всем телом к моим рукам; всего на миг, прежде чем фура резко остановилась, и ее муж, выскочив под ливень, распахнул мою дверцу. - А ну выметайся, сраный выродок, - выплюнул он, выдергивая меня из кабины и швыряя на землю. – Ебаный ублюдок. На его удар мои ребра отозвались острой болью – кажется, я повредил их при аварии; но мой вид, окровавленный и дикий, нисколько не смягчил его ярость. - Пидрила. Я принимал удары с готовностью и равнодушно; может быть, я должен был чувствовать раскаяние или злобу? - Славик, остановись, ты же убьешь его! - Не лезь, сучка! - Да хватит… Я открыл глаза, чтоб увидеть, как она целует своего мужа – целует губами, на которых еще остался мой вкус, а тот смиренно и мягко прижимает ее к широкой груди. И тогда я рассмеялся, грубо и пошло, разрывая к черту разбитые губы, но ничто внутри меня не смеялось вместе с ними.