Свеча горела на столе...

Ну вот и все... Неужели? Действительно все? Странно, теперь он должен был ликовать так сильно, как лишь позволяла его человеческая, его израненная душа. Но в ней царила лишь холодная тишина глухой боли. Как нелегко далась победа, сколько родных и близких сердец принесли себя в жертву этой победе. Он тихой болью упрекал себя в их смерти, считая виноватым. Нет, этот путь он прошел не один, но не все дошли до конца... Он помнил, как потерял близкого товарища в последний день войны. Он помнил, как окровавленное лицо Андрея Смирнова улыбнулось ему, глядя куда-то дальше за Артема. Он еще не забыл, как в первый год войны видел сотни, тысячи смертей своих молодых, таких же неопытных бойцов... Говорят, что человек может привыкнуть ко всему. Но нет, к смерти никогда не привыкнешь, и умирал из них каждый по-своему, лишь одно было у них общее: они умирали за Родину, за ее будущее, за жизнь своих семей и друзей. Каждый из них был непоколебим духом, отправляясь на верную смерть... Удивительно, как же он выжил, дошел до конца? Было стыдно осознавать то, что ему повезло... Повезло так, как не повезло миллионам других. Было стыдно за то, что столько товарищей полегло в братские могилы, а он здесь... Живой, хоть и раненный, но живой... Сухая, жутко мучающая боль сдавливала его сердце. Ему хотелось плакать, но слез уже не находилось... И пусть говорят, что мужчины не плачут. Те, кто это говорят, не видели настоящих ужасов войны, не знали всех ее страхов, не ощутили того бремени обычного рядового солдата, той боли, которая испытывает их сердца на прочность. А такое испытание пройти не каждый в силах. Иногда, если его друзей пуля обходила стороной, война ударяла в их душу, письмами с Большой Земли, где умирали их семьи, где разрушались их дома немецкими бомбами, где от голода и непосильного труда уносились сотни жизней. И неужели все? Не верится даже, правда, наступил конец? Похоже этот период его жизни позади, а, может, вместе с ним в прошлое канул и сам Артем Пешков. Кто он теперь, куда теперь ему идти, если его дом был разрушен немецкой бомбой, если из всех его родных осталась лишь старая мать, но и от нее он давно не получал весточки. Сколько еще таких солдат, чьи судьбы теперь были разрушены, чьи тени теперь должны были без будущего скитаться по миру. Но сейчас было не до того, чтобы думать о будущем. Ему все еще не верилось, что вся война осталась позади. Ему казалось, что сердце его вот-вот не выдержит и он всхлипнет от томящей его боли, разразится вся эта боль в молчаливых слезах угасшей жизни. Но сердце каким-то чудным образом выдерживало эти муки, быть может, уже закаленная огнем войны и потерь всех тех, что она унесла с собою. У него позади была целая жизнь, а впереди уже не было ничего... Но глядя на лица детей, матерей, стариков и старух, он понимал, что ради жизни этих людей, ради жизни своей Отчизны это были хоть и огромные, ужасные жертвы, но жертвы, как бы это не было горько осознавать, оправданные, необходимые... Казалось, еще недавно он пошел на войну, призываемый родным Советским Союзом, но в то же время это все было так далеко, словно прошла уже целая жизнь. А ведь действительно прошла... Не одна жизнь, сотни, тысячи чужих жизней. Жизней тех, кто еще только должен был начать жить, тех, кто лишился детства, тех, кто не имел выбора, тех, кому этого выбора не было дано. И вот уже первые числа Июня... Была теплая июльская ночь, тихая и безмолвная, казалось, люди боялись нарушить того молчания, казалось, что если бы кто-нибудь из них сказал хоть слово, то тут же не выдержал бы, заплакал бы от счастья и от боли, смешанный в необычное, доселе людям неизвестное чувство... Звезды на истлевшем, дымчатом небе не могли пробиться сквозь весь этот пепел, да и само небе не было голубым, оно было именно серым, бездушным и безжизненным. Жар пожарищ еще не угас, а от того было еще теплее, чем в необычные, давно забытые ночи довоенного лета... Окраина Берлина, оккупированного войсками СССР, Великобритании, Франции и США. Маленькая палатка из плотной бежевой ткани, просвечивающей свет внутри. Двое людей в палатке. Он полусидя, упираясь об стенку небольшого шкафа, задумчиво глядел в то же время на нее, но взгляд его уходил в никуда, полный отчужденности и отрешенности от этого мира. Она в глухом молчании, сидя рядом, словно пыталась сжаться в маленькую точку, хоть и без того выглядела крошечной девушкой. Ему было уже около тридцати четырех, он был бывалый солдат, испытавший на себе все ужасы войны. Она была молодая девушка двадцати двух лет, повидавшая тоже не мало, пришедшая на войну с Большой Земли в 1942 добровольцем-санитаром. Удивительно, как сильно война меняет людей. Как из горевшего раньше пламени души она превращает его в угольки и пепел, как опадают лица, как волосы из пепельных и черных серебренными делаются вдруг... Впрочем, давайте я расскажу Вам о том, что было в тот вечер. Памятный и последний вечер... Палатка эта была небольшой, всего на двух-трех человек, вся уставленная ящиками и контейнерами от медикаментов, боеприпасов и консервов. Посередине палатки стоял маленький, неаккуратный стол, с обуглившимися ножками, слегка косой, но вполне в рабочем состоянии. На нем, в измятой, железной чашке, покрывшейся ржавчиной и огаром, слегка потрескивая, горела свеча, освещая своим мягким светом стенки палатки и вырисовывая на них причудливые тени загадочных существ. Артем Пешков долго молчал в эту ночь, он совсем задумчивым стал с тех пор, как известили ему о том, что свое он уже отслужил, что горе это он должен отпустить и зажить заново. "Как же отпустишь такое горе?" - Усмехнулся он тогда, читая поручение генерала. Его также пугала неопределенность его будущего, ведь ничего он не умеет хорошо, кроме военного дела, но оставаться на военной службе было бы безумием. Он бы не выдержал, сломался бы и совершенно исчез в себе самом. Или бы его обугленное сердце совсем огрубело, очерствело, что из человека он бы превратился в существо, не знающее чувств... Но сердце его должно чувствовать, ведь чувствовать и означает быть человеком. Пешков задумчиво и томно вздохнул и закурил сигаретку. - Будешь? - Тихим голосом раздалось его предложение, и сухая, огрубевшая рука, с выпирающими венами, протянула полураскрытую пачку старых сигарок. Она молчаливо и в какой-то тихой тоске отказалась. Рука умело, двумя пальцами, закрыла пачку и положила на один из контейнеров. Легкий дымок табака успокаивал его, словно освобождая от обузы мыслить. - И куда ты? - Вновь раздался голос Пешкова, в эту минуту исполненный глубокой томлимости. Не было больших, высоких слов в их разговоре, никогда не хвастались они перед друг другом своими подвигами, ведь на войне не было места хвастовству, да и не казалось им все то, что покажется другому поколению великими, невероятными событиями, таковыми. Не могли они сейчас задумываться о том, что сделали. Но сделали они все, что только могли сделать... Доброволец - разве не странное слово? Как человек может идти по доброй воле на войну, нырять в эту безумную мясорубку, где все люди - братья, где они вынуждены убивать друг друга? Вот и все... Неужели? Действительно все? Странно, теперь они должны ликовать так сильно, как сражалась советская душа за свою свободу и жизнь. Истерзанная, в огромных и не заживающих ранах, опустошенная и залитая кровью своих и чужих солдат, совсем молодая девушка, целью в жизни которой должно стать воспитание новых людей, далеких от шума разрывающихся снарядов и пулеметных очередей. Было сложно не только рядовым, и счет идет зачастую не в пользу опытных. Совсем зеленые мальчишки вставали из-за школьной скамьи и шли наравне с отцами и братьями защищать свою Родину и тех, кому они никогда не станут близкими. Только великое государство могло зайти так далеко от своих границ и вдоль алой реки разбить такое же, целиком идейное царство. Зачем? Для чего? Для чего на руках чужих жен и сестер умирали беспомощные, никому не нужные люди? И вот - тишина. Снаружи, но никак не внутри. Хотелось орать, срывать голос и всю одежду, неизвестно кому принадлежащую в далеком тылу. Она помнит, как без страха отдавала зимой сорок четвертого пальто умирающему товарищу, как импульсивно раскрывала окна пункта, чтобы в последний раз показать родному брату рассвет, как улыбалась, глядя на изуродованное лицо командира и делала приписки к похоронкам. Тяжело было не только тем, кто убивал и шел дальше - еще труднее было идти за ними, переступать через трупы людей разного возраста и положения, добивать безнадежных или лишать ног и рук тех, кому больше некуда вернуться. Сидит - сухой и суровый, оперся о небольшой шкаф. Приедет домой, и скомандуют - женись, рожай, работай, воспитывай, ты же еще молодой! Молодой - тридцать четыре, а глядит хуже любого старика. Да и может ли он любить теперь, когда столько смертей за душой? Война кончилась, казалось бы. Его ждала старая мать, а он так и не решился передать Лизе письма, в котором только и было написано: "Всех убили". И, главное, кто - те поселенцы, коим отдали три комнаты еще до побега девушки на фронт. Но она знала, чувствовала все уже запрыгивая на приступок вагона, рассчитывая и на свою смерть там, в глухом польском лесу или где-нибудь в белорусской крепости. Но они живы - просчитали, не успели умереть. Сначала думали, что вот-вот, победа, они едут домой, поселятся где-нибудь в глухой деревеньке на Урале, поднимут колхоз, торжественно повезут детей в Уфу на посвящение в пионеры... Все представлялось в самых ярких красках, когда они вдруг поняли, что по-настоящему влюблены. Берегли друг друга, как только могли - она грела ему кусочки хлеба зимой, он врал ей о потерях и преувеличивал значимость боя, она пела им песни, читала стихи и хорошие письма, беспокоилась о каждом, как о родном, а они думали, что Лиза и есть та самая Родина, за которую непременно стоит бороться. Вдруг она заметила, как у него стекает струйка крови у самого уха - неудивительно, тишина так режет уши. Приподнимаясь, не чувствуя ни капли силы, она переступала через себя, как всякий раз в течение мучительных четырех лет, брала в руки крошечный кусок желтоватой ваты и осторожно прикладывала к ранке. Как обычно, брала его грубую руку, просила самому держать ватку и отходила, чтобы нежно улыбнуться. Но улыбка не выходила, словно все мышцы на лице порвались и отключились, как и эмоции, бережно хранимые в девичьем сердце. Она закрыла глаза и вспомнила, как однажды тянула из грязи его товарища, Никиту Шубина, прозванного кабаном за выдающиеся огромные клыки на нижней челюсти. Он не обижался - нету места обиде на войне. Осколком ему обрубило ногу по колено и он упал в самую гущу дорожной грязи. Все уже давно прошли дальше, и отряд добровольцев и прочих мед-сестер, коих было по пальцам одной руки посчитать, отправились на "жатву" - термин самих солдат. Он был совсем один в полузаснеженом поле, если не считать горячую соломинку, что пыталась помочь. Он улыбался, смеялся, словно в бреду, даже не пытался улизнуть от длинного лезвия костлявой. А Лиза билась, рыдала, кричала, звала кого-то на помощь. - Оставь, не стоит, - вдруг скомандовал Никита. - У меня к тебе только одна просьба - поцелуй меня, да вот, автомат возьми. Она только приехала на фронт. Платьице под пальто было еще относительно чистеньким, а руки только тронули первые цепки. А он все толкал в ее руки тяжелый автомат, придерживал дуло прямо у собственного сердца. Схватил грязной рукой за плечо, опустил, в самую грязь, и говорит: "Не поминайте лихом". Все ждал, ждал, пока она его поцелует, а девушка и не видела ничего - слезы, горячие и соленые, застилали голубые глаза. Поцеловала, а он... выстрелил. Прямо в себя, с самым неподходящим звуком падая в грязь. Через минуту пришел Артем. Ничего не говоря, просто поднял ее и унес, даже автомат не взял, ни одного патрона. Не говорил ей ничего, как сейчас. Она вздрогнула и отказалась от курева. А хотелось, очень хотелось скурить все сигареты, что были в палатке. Сделала еще шаг назад, задумалась. - Не знаю, - просто ответила она и потупила взгляд в пол. - А ты? Руки взяла дрожь только от очередной мысли, что все закончилось. Некуда ехать, хоть тут оставайся, но уйдут русские - и всех убьют, даже не подумают. С какой же ненавистью глядели на ее красный платочек умирающие немцы! Кричали, угрожали, когда она подходила к ним, чтобы помочь. Конечно же, это было запрещено - помогать врагу. Но разве могла она оставить человека страдать посреди чужой земли? Обугленные ножки стола вселяли больше уверенности, чем вагоны в сторону дома. Пешкову сказали отправляться домой, а о таких, как она, никто и не вспомнил. Думали, наверное, что все погибли еще в первые два года. - Увези меня к своей маме? Буду ей помогать, по хозяйству, да так просто. Ты же знаешь, мне некуда ехать. Всю нашу квартиру давно отдали рабочим, в школу меня обратно не примут, да и с такими руками на работу не возьмут... В царапинах и пыли, с кое-как обрезанными ногтями, с грязью на ладонях и тысячей жизней между бороздок. Они не знали ни вымени коровы, ни спины рабочей лошади, ни даже шерсти дворовой собаки - только страницы старых книг, серебряные приборы и дорогие ткани. Но, война переквалифицировала добровольцев в профессиональных убийц или врачей. Увы. Пешков в задумчивости поджал губы. Ему было жаль эту молодую девушку, обреченную на неизвестность, было жаль по-товарищески. Себя он не жалел, да и что он? Он - солдат, а солдаты народ стойкий, несломимый. Пристроится где-нибудь на заводе, будет помогать отстраивать Родину, да и пойдет жизнь потихонечку, своим чередом. А она? Замучается она такой обыденной, пресной жизнью, не вынесет, зачахнет. А Артем любил ее живость, доброту, неизменное стремление помочь, ведь на войне это самые важные качества, вдохновляющие солдата на борьбу с врагом. Быть может, дома его ждет такая же Лиза, ведь разве тогда не нужно сражаться? Не нужно защитить свою дорогую женщину? Разве жизнь отца и матери, не стоит жизни их собственного сына? Сначала мы все шли сражаться за своих отцов, матерей. жен, детей. Но какого это, когда в пылу пожарищ, в самом огне войны, удается тебе узнать, что нет уж тех, за свободу и жизнь кого ты сражаешься... А с нашим старшиной это случилось... Помню я, как пришел просить паек для солдат из нашей землянки, а он сидит, лицо бледное, как у мертвеца. Да и сам он был мертвец... Как увидел меня, зашевелился, ожил вдруг, не хотелось ему, видимо, показывать свое горе, да по "черному письму" я и сам все понял. Разговорились мы в тот вечер, узнал я в своем холодном, расчетливом и бывалом старшине такого же человека, с такими же ценностями и чувствами. Долго мы говорили, а уж когда пора пришла расставаться, пожал он мою руку да сказал: "Удивительная это все таки штука, Артем, - судьба человеческая. Вот вроде и живешь, а ощущение такое, что жизнь не твоя вовсе. Воспоминаний вроде много, а вот вспомнить нечего..." Я тогда молодым был, еще новобранец неопытный, ну что я мог тогда понять? Лишь сейчас понимаю, да слова эти теперь глубоко в душу осели. Ведь действительно странная вещь... Вдруг послышался шум самолетов, прорезающих с звонким грохотом небесную высь. Пешков невольно, по выработанному годами принципу хватился было закрыть уши руками, да проскользнула в его голове мысль о том, что война-то закончилась... Он в прострации взглянул на свои руки, словно пытаясь разглядеть, прочесть на них что-то. Тем временем Лиза ожидала его ответа, его слов, не сводя с него глаз. А сердце девичье трепетало и сжималось от томящей неопределенности. От матери он давно не получал весточки и даже не знал сейчас, в Ленинграде ли она или в Москве. - Нет, в столицу на не дорога, Лиза. - Втянувшись сигаретой и выпуская клубы серого дымка, начал он. - Там сейчас и без нас всех хватает. Хотел я под Сталинградом осесть в деревеньке, там у меня и знакомые есть, да уж не знаю... - Он задумчиво вздохнул и опять умолк. В тишине палатки до них доносились звуки из внешнего мира: где-то играли и пели солдаты. - ...с чего начинается Родина... - Пел хриповатый, но мягкий мужской голос. Слышались разговоры других людей, звуки расстроенной гитары, но Пешков не внимал ни чудесной песне, ни веселым голосам товарищей, ни даже Лизе. Он в эту минуту находился где-то далеко, покоился в сдавленной печали... но потом вдруг встрепенулся, очнулся и взглянул на девушку. - А ты знаешь... А ведь мы могли бы... Да, почему бы и не в Сталинград? - Протянул Артем, ожидая ее реакции. Странная вещь - случайность, ведь появляется она из неоткуда, по неведомой никому воле приходит, то нарушая тонкую гармонию, то наоборот внося в жизненную бурю покой и тишину. Вдруг раздался оглушительный гул взрыва. Где-то недалеко, совсем рядом, упала бомба. Пропищала под песни молодых солдат, а потом унесла их в мир вечный, лишенный чувства и мысли. "Не может быть, твою же мать!" - Билось в виски Артему чувство ослепляющего страха, такое же сильное и непреодолимое, словно в первую ночь его службы, когда взрывы были неотъемлемой частью жизни. Жизни в вечном страхе не увидеть следующего восхода, в искренней благодарности, если удается ухватить у госпожи Судьбы еще один день. - Надо бежать, Лиза! Ну же! - Он кричал, но она видела лишь его напряженное лицо, открытый рот, но не могла слышать его. Лишь до боли нескончаемый писк в ушах. Зная, что оставаться здесь дальше опасно, он резко схватил девушку за руку, не переставая что-то кричать, потащил за собой прочь. Десять метров. Двадцать. Бежать неизвестно куда, лишь бы скрыться от войны. Но война была везде, а скрыться от нее давно стало невозможным. Еще пара метров, и вновь раздался грохот, поднялись клубы пыли, полетели комья сухой, забывшей о дожде, но обильно политой кровью земли. А, когда дымка рассеялась, не осталось ничего. Только кровь алыми ручейками текла по сухой, изнеможденной траве. Через десять минут небо замолчало. Но что стоят на войне десять минут? Не дождется теперь Сталинград своих усталых гостей, ведь теперь у наших героев другой отдых. Отдых вечный, заслуженный и снявший с них все муки, освободивший от всех оков. Никого больше не было на небольшой полянке, лишь стояли некоторые уцелевшие палатки в гордом одиночестве. И в одной из них горела, слегка потрескивая, небольшая свеча. Свет ее был теперь куда ярче, а огонек фитиля колыхался в волнении. Словно шептал в пустоту: "Не забывайте наших героев." Свеча догорела, маленькое пламя ее потухло. Но теперь в каждом из нас горит эта свеча, а огонек ее греет изнутри. И я прошу вас, не спешите тушить свое пламя. Оно хранит вечную память о героях. И память эта не должна быть забыта...