Сэмми.

Для меня все началось в момент, когда я услышал звон разбившейся бутылки. Начало моей жизни положила пьяная ругань и осколки стекла на коже. Это - отправная точка моих нынешних воспоминаний; я точно знаю, что мое существование началось раньше, но та линия потерялась вместе со своим началом и концом, поэтому разбитая бутылка с темной, резко пахнущей жидкостью внутри – мое рождение. Так тому и быть. Я знаю не особенно много, да и это – наверняка не те вещи, которым учат опрятных мальчиков в синих одеждах, что иногда приходят на нас посмотреть. Я знаю, что меня зовут Сэмми. Имя мне дали, согласно здешней традиции, то, что принадлежало последнему погибшему циркачу – безногому жонглеру Сэмми, который после очередной попойки умудрился свалиться с конструкции, на которой его перевозили, и сломать себе шею. Когда я умру, кого-нибудь тоже назовут Сэмми. Я знаю, что я не очень взрослый – остальные почти поголовно выше меня (кроме карликов и Полуногого Рика), и голоса у них громче и грубее, а по вечерам они пьют из темных бутылок жидкость, которую называют «отрадой циркача», а мне не дают, потому что я не дорос. Потому я и знаю. Я знаю, что все вместе мы называемся «цирком уродов», и на нас приходят посмотреть люди отовсюду, куда бы мы ни приезжали. Они смотрят и платят деньги за то, что мы не такие, как они. Ненормальные. Так мне сказал толстый человек в высокой шляпе и чистом костюме, но я все равно немного этого не понимаю. Я здесь, потому что я похож на лягушонка: у меня, по его словам, слишком широкий рот, слишком длинные ладони и лягушачьи ноги. Я не знаю, правда ли это, но мне кажется, что я в полном порядке – ведь я чувствую себя ничуть не хуже, чем люди по ту сторону ограждения. Я знаю, что людям, которые приходят посмотреть, мы не нравимся, но они все равно смотрят. Они странные, эти люди. На прошлой неделе один мальчик, из тех, что носят синюю форму, бросил в меня камень. Он прилетел мне прямиком в левый глаз, этот камень, хотя я и не уверен, что не спутал тут стороны снова. Было больно. Я почти не вижу им, а то, что вижу, все какое-то туманное и красное. Салли сказала, что я выгляжу ужасно. Я знаю, что все мы – семья. Толстый человек говорит, что мы – одна большая семья, и должны уважать друг друга. Сам он, к слову сказать, выглядит скорее как заоградные люди – у него нет ничего «ненормального», он приятно пахнет, и одежда у него всегда целая. Он говорит, что мы все должны держаться вместе. Следующим вечером после того, как в мой глаз был брошен камень, бородатая Салли вместе с близнецами-силачами поймали меня, и Салли, приблизив тупой нож к моему лицу, сказала, что сделает так, чтобы мой глаз больше не болел. Она добрая, но, наверное, как и я, немного путает стороны. Так что она вытащила из глазницы не тот глаз. Я, кажется, кричал, потому что было еще больнее, чем вчера, поэтому после Салли назвала меня неблагодарным и ударила по лицу. Извини, Салли. Я знаю, что мои волосы считаются длинными. Они достают мне до локтей, черные и спутанные. Иногда Шестипалая Ребекка дает мне гребень, чтобы я смог расчесать свои волосы. После этого они становятся намного мягче. Я сплю, подкладывая их под голову, чтобы сено не кололось. С тех пор, как Салли забрала у меня один глаз, другой все продолжает болеть, и вижу я совсем плохо. По ночам пряди волос щекотали опустевшую глазницу, и я все время просыпался. А две ночи назад, проснувшись с утра, я обнаружил, что волосы застряли где-то глубоко внутри глазницы, а когда я попытался вытянуть их оттуда, ко мне пришла новая боль, ярче и пронзительней прежней, так что мне пришлось оставить их там. Я знаю, что работаю теперь недостаточно хорошо. Видно все плохо, и я больше не могу «отрабатывать свое существование». Вечерами, когда моя семья пьет, они подзывают меня к себе и дергают за застрявшие в глазнице пряди, встречая хохотом мой тихий вскрик. А вчера к нам приходил толстый человек. Он сидел за столом вместе с остальными и негромко говорил. В шатре впервые на мою память было так тихо в преддверии ночи. Они разговаривали, и иногда - я чувствовал это – смотрели на меня. Взгляды ощущаются на коже легким жжением, потому я все ворочался, не имея возможности заснуть, и поглядывал на них. Я разглядел Салли – она сидела ближе всех ко мне и непрестанно вертела что-то в руках. По бликам на нем я понял, что это нож. Я знаю, что меня больше не берут на представления, потому что я стал плохо выглядеть и все хуже – видеть. Голос толстого человека стал раздраженным, а голоса остальных - напряженными. Я знаю, что скоро моя семья назовет Сэмми кого-то другого.