Eagle with black wings

How could you tell me that I'm great When they chew me up, spit me out, pissed on me? Why would you tell me that it's fate When they laughed at me, every day, in my face? © THE NBHD – How

«Я должен помолиться. Прямо сейчас. Я должен» Частичку жизни в комнату привносил лишь тусклый свет свечей. Кадар медленно приближался к алтарю, словно боялся нарушить покой обитавшего там духа. Он присел перед фотографией и в очередной раз разглядел изображённого на ней человека. Он был совершенен. Его карие глаза проникали в душу, пожирали ее изнутри, оставляя ее опустошенной. Таинственный взгляд привлекал к себе внимание. Хоть фото и было цветным, его словно обволакивала тьма, оставляя светлые участки лишь в некоторых местах. Кадар спустился ниже, изучая его губы. Бледные, даже немного желтоватые, с рассекающим их шрамом. Пирсинг на нижней губе, с правой стороны. Кадар уже столько раз опускался на колени перед ним, что запомнил каждую черту его лица. И каждый раз открывал их все для себя заново. Всегда непорочно белоснежная, распахнутая на груди рубашка, манившая проникнуть под нее. Всегда сигарета в руках. Нет безымянного пальца на левой руке. Кадар все запомнил. Но Альтаир был слишком увлечен своей собственной работой, своей персоной, ему не было дела до такого неприметного парня, как Кадар Аль-Саиф. Он – наемный убийца, ассасин, он отстроил вокруг себя несокрушимый фасад, и сквозь эту призрачную оболочку никому еще не удавалось пробиться. Кроме, наверное, Малика. Малик не любит говорить об Альтаире, и каждый раз, когда Ла-Ахад возвращается в бюро, Кадар улавливает странную робость в голосе брата, чувствуя себя весьма паршиво, – словно бы он нарушает клятву, которую никогда не произносил. В душе его тлел неяркий огонек обожания к ассасину, и никто не должен был засыпать его песком. Он игнорировал навязчивые вопли разума о том, что это ненормально, что это маниакальная, опасная зависимость, что она не лечится, но Кадару было наплевать – он не собирался лечиться, он готов был жить с этой болезнью. Он каждый день начинал с любимой фотографии, которой мог любоваться часами. Он завидовал своему брату и ненавидел его за то, что тот мог видеть Альтаира вблизи, мог разглядывать его идеальное лицо. Кадару же досталось лишь стереофото, на котором черты лица ассасина казались такими искажёнными, такими неправильными, ненастоящими. Хотел бы он знать его настоящего. Но был уверен, что не может, до того момента как его жизнь переменилась. Малик должен был отправиться по делам в Дамаск и решил оставить за главного младшего брата. Кадар недоумевал – он ведь знал, что, как всегда, все сделает не так и навлечет лавину бед, но стоило Малику упомянуть о том, что Альтаир будет возвращаться в бюро, как робость и непонятный страх Кадара перед ответственностью сразу улетучились. Когда приходит Орел, он приносит с собой мир и покой. Отворилась дверь, и колокольчики зазвенели, оповестив о прибытии выполнившего свою работу ассасина. Если бы не они, Кадар и не заметил бы прибытия Альтаира. – Малик еще не приехал? – Малик сегодня не приедет, – на автомате ответил ему Кадар и тут же мысленно покарал себя за резкость. Он не может так разговаривать со своим грандмастером, он должен выказывать свое уважение к его работе, даже если не является членом Братства. Сейчас, как минимум, он должен был опуститься перед ним, вошедшим в бюро, на колени – как проделывал это каждое утро перед алтарем – и расцеловать его ноги, добавляя: «Мира и покоя тебе, брат». И, услышав ответное пожелание, вернуться к своему посту. Но Кадар не мог удержать все премудрости у себя в голове. Наверняка Малик не соблюдает их. Наверняка Альтаир просто приходит к нему, и Аль-Саиф разрешает ему вести себя как дома. Впрочем, он и сейчас вел себя так, пройдясь на второй этаж за пепельницей. Знакомая походка. В ней сочетались гордость и грация, высокомерие, не возмутительное, но заставляющее восторгаться. Таким и должен быть настоящий убийца. Быстрым, ловким, скрытным и обожающим свое дело. Настоящий убийца не опускает свои умения, он побуждает уважать их, даже если они не совершенны. Альтаир же сочетал в себе и непревзойденность умений, и страстную тягу к большей высоте. Кадар увлеченно наблюдал за его движениями. Его влекло наверх, вслед за Ла-Ахадом, - чисто из любопытства, он не планировал шпионить за ним. На втором этаже была одна-единственная комната, в которую он никогда не заглядывал. Когда он приоткрыл дверь, Альтаир уже сидел на кофейном столике, облокотившись на прижатое к телу колено, а другую ногу свесив со стола. Было темно, но Кадар сумел разглядеть лицо мужчины, залитое блеклым свечением флуоресцентной лампы. Его выразительные, желтоватые в темноте глаза устремляли свой взор куда-то в пустоту, он казался потерянным для этого мира. То, что Аль-Саиф уже с минуту не сводит глаз с его бесчувственной ухмылки, ему было безразлично. – Не против? – осмелев, поинтересовался Кадар и повернул выключатель. Тут же вспыхнули круглые встроенные лампочки на потолке. С вселившимся в нее ярким светом комната заметно преобразилась, и только Альтаир к ней привык, как сразу же она показалась ему совершенно незнакомой. Ассасин недовольно сощурился, но недовольства не высказал. Он задумчиво глядел на картину напротив него, утопая в ее безжизненных красках. Они казались черно-белыми, прямо как его жизнь. Ему нравилась эта особая уютность, нравились маленькие размеры этой комнатушки, он не хотел расставаться с минорной гаммой этих замерзших стен. Но его кое-что беспокоило. Вернее, кое-кто. – Я ушел оттуда, чтобы не мешать, – хрипловатым от табака голосом почти неслышно произнес Альтаир. Узкие стены, словно губка, впитывали звонкость голоса, делая его приглушенным. Воздух был тяжелым, как смог. Дышалось с трудом. – Это я не должен мешать Тебе, – Аль-Саиф присел на железную табуретку возле двери, поежившись – не от холода, но от возбуждения. Находиться в одной комнате с Альтаиром было невыносимо, разговаривать с ним – сродни экзекуции, – мастер. Тот откашлялся. Это слово было выплюнуто Кадаром словно змеиный яд. Альтаир ненавидел, когда к нему обращались таким образом. Он не достоин служить этому Ордену, не достоин носить брошь ассасинов. И уж тем более, не достоин того, чтобы мальчишка обожествлял его. Кадар был девственно чист, целомудрен, его нельзя было обвинить в смерти стольких людей, нельзя было указать на замаранные кровью руки. – Скажи, если я оскорбил Тебя, – парень поспешил встать, но, заметив на себе пристальный взгляд орлиных глаз, остался на месте, поерзав и сжавшись от нетерпения. Альтаир был немногословен, это знал каждый. Но каждое его слово пронзало душу точно скрытый клинок, которым он убивает своих жертв. Каждое слово оставляло неприятный осадок, и язык как назло увядал, не давая ответить. На этот раз Кадар испытал неловкость от своих же слов. Он чувствовал, что что-то не так, что он обращается с этим человеком не должным образом, не так, как надо. Он боготворил ассасина и обожал его, но не думал, что тоже увязнет в этой трясине. – Ты оскорбил меня, – едко ответил Альтаир. – Для тебя я – великий мастер, не так ли? – он выдержал длительную паузу – видимо, погрузился в раздумья, – но вскоре продолжил: – Ты кажешься мне неплохим парнем, Кадар, всегда казался. Но ты не знаешь, какой я на самом деле. Никто не знает. – Потому, что ты боишься темного прошлого, да? – исчезла и осторожность, и уважительный тон, но Кадар, казалось бы, уже не боялся его. Наоборот, его раздирало от любопытства. Он хотел заглянуть вперед, чтобы выяснить, как далеко он сможет зайти и насколько проницательным окажется. Игра стоила свеч. Альтаир похвалил его, впервые за все время, за все разы, когда они сталкивались друг с другом. В его словах не было искренности, но Кадар готов был поверить ему. Не потому, что боготворит его, но потому, что хотел довериться ему. Хотя, кому он лжет – конечно же, потому, что, как бы ни сопротивлялся, понимал, что любит его. Хотел убедиться, взаимно ли это. Стало смешно от собственных догадок. Альтаир посмотрел на него, уже по-другому. Изучающе. Словно читал мысли парня. Он встал со столика, выбросил в мусорное ведро дотлевшую сигарету и приблизился к Кадару. Он вытянул правую руку и оперся ей о стену, хищно глядя в лазурно-голубые глаза парня. Другая рука араба задержалась на его поясе, сминая край серой футболки. Аль-Саиф нетерпеливо облизнулся, гадая, что задумал грандмастер. – Боюсь, – честно признался тот, нахмурившись. Его глаза помутнели. Кадар думал, что ассасин сейчас активирует механизм, и из его рукава выплывет скрытый клинок, однако он не делал этого. – Метко подметил. Ты не похож на своего брата. – Не похож, – холодно ответил Кадар, нервно сглотнув подступившую к горлу слюну, хотя был готов метаться по комнате в рьяной истерике. Разве только внешне. Кадар очень часто сравнивал себя с братом. Они расходились во многих поступках, мнениях, часто ссорились, но при этом каким-то образом уживались вместе. Он помнил, как они еще детьми играли втроем. Кадару было пять, Малику и Альтаиру – по четырнадцать. Как Малик пошел за Альтаиром за ворота города, прихватив с собой Кадара. Как они катались на бордах, и Кадар упал и сломал ногу, потому что Альтаир спихнул его с тротуара. Как ему зашивали рану. Ла-Ахад ни разу не попросил прощения, но он уже давно его простил. Он действительно не похож на своего брата, злопамятного и ворчливого. Он поделился бы с ним своими мыслями, если бы рука Альтаира не переместилась ниже и не схватилась за крайнюю плоть парня. Его зрачки округлились, на щеках образовался стыдливый румянец, он с недоумением смотрел на мастера, но тот, Аллах его подери, по-настоящему наслаждался этим. – Мне очень жаль, Кадар, – вполголоса произнёс Ла-Ахад, обжигая его кожу своей щекой и проводя горячим шершавым языком по пробивающейся щетине парня. От размеренных вздохов ассасина у Кадара просто сносило крышу. – За тот случай на дороге. И за руку Малика. И я надеюсь, ты меня простишь. А знаешь, на самом же деле ты мне глубоко безразличен, Кадар. Орел не стал останавливаться на достигнутом. Он задрал его футболку выше, поглаживая белую неизувеченную кожу Аль-Саифа, и тот тихо постанывал, краснея все больше и нехотя признаваясь себе, что получает от этого удовольствия. Он с трудом заставил себя поверить в то, что хочет большего. Альтаир подхватил его, худощавого и легкого, как дуновение ветра, и уложил на кровать вниз животом. Он оставался непоколебим снаружи, и кто знает, переживал ли изнутри. Кадар закрыл глаза, чтобы не видеть тени, сползавшей по кровати и нависшей над ним, ухватился ослабевшими пальцами за складки простыни. Альтаир резко стянул с него брюки. Сердце парня забилось быстрее. Легкое облегчение от того, что ему не придется видеть напряженное лицо ассасина, тотчас же прошло, когда уши уловили звук расстегивающейся молнии. С этого момента контроль над собственным телом он невольно передал своему мастеру. Кадар не смог сдержать сиплого стона, когда Альтаир вторгся в него – грубо, с вызовом, требуя полной отдачи и полного повиновения. Кадар был мягкотел, не в его силах было отказать. Он лишь сильнее вжался в кровать и зажмурился, стараясь не прислушиваться к собственным всхлипам. Альтаир, казалось, впал в исступление – с каждым толчком он все глубже погружался в него и все резче покидал его тело, чтобы затем вновь овладеть им. Со лба Кадара копотливо стекали капли пота, ему чудилось, что он уже давным-давно впал в кому, а все это – лишь кошмарный сон, который ему ввек не забыть. Да сломай ему Альтаир хоть все конечности, перебей все ребра, но к этому он точно был не готов. Орел еще больше прижался к парню, зарываясь в его черные, как смоль, и жесткие волосы; тот жалобно всхлипывал, теряя рассудок с каждой секундой. Теперь ему казалось, что он самозабвенно молчал, гадая, когда закончатся эти адские муки, но на самом деле он уже разодрал изнутри все легкие в истошных криках боли. Альтаир зажал ему рот, и теперь Кадар душился, задыхался, им завладел озноб и одновременно налегал жар. Его щеки зарделись обжигающим румянцем, кровь застыла в висках. Он уже не мог думать ни о чем, клинки линчевали, терзали его, и он распахнул объятья навстречу смерти. Однако все скоро закончилось, когда Альтаир с неловким стоном кончил в него. – М-Малик… – беззвучно пробормотал он, но Кадар услышал. Он всегда слушает его. На душе разлагался, расползался яд, проникая к самому сердцу, с упоением душа его. Кадар наконец-то отважился посмотреть и понял, что эта комната теперь казалась ему размытой, будто глаза залепило елеем. Он посмотрел и испытал отвращение к этому миру, чувствовал себя втоптанным в грязь, оставленным истекать кровью посредине дороги. Душу выворачивало наизнанку, кружилась и немыслимо болела голова. Это не то, что должно было сегодня случиться. Кадар готов был провалиться под землю и добровольно залезть в дымящийся котел, чтобы в муках и агониях проклинать имя человека, для которого в аду было заготовлено особое место. Он больше не желал каждый день смотреть на его фотографию – теперь он понял, что не ее качество искажает черты ассасина, а порочный грех – грех проникнул в него и оплел его. Теперь он бездумно слушает, как Альтаир надевает джинсы и лязгает молнией, чиркает зажигалкой, покидает его. Выходит на балкон, не произнося ни слова, будто ничего этого и не было. Мастер получил то, за чем пришел. Он удовлетворился. Больше Кадар ему не нужен. Он поджимает колени к подбородку. Слезы сами катятся, обрушиваются словно ниагарский водопад, слезы душат его, ослепляют, он давится ими, выплевывает кровь из носа, он угнетен, угнетен и пришиблен. Он больше не чувствует ничего. Кадар понимал, что даже после того, что Альтаир сделал, он любит его. Только возможно ли любить человека, которого никогда по-настоящему не знал?