hide write

Города – это чистая, ничем не разбавленная утопия. Высотные здания тянутся к небу злостно, пытаясь разорвать его, как тонкую бумагу. Асфальт глушит жизнь под землёй, придавливает собой тонны костей, тысячелетия истории и судьбы каждого прошедшего, а их, чёрт его знает, может, больше звёзд на ночном сатиновом полотне неба. Железо скрипит, кричит и воет, страдает, мучается, будто в пытках. Серые плиты вымощенных дорожек задыхаются в мелкой цементной крошке, кашляют у людей под ногами. Воздух чистым свинцом оседает в людские лёгкие. Города топит уныние, боль накрывает их, словно цунами, льётся в окна, отапливает дома, нагретая страданиями металлов, и ртутью – серебристой, гладкой, вязкой – наполняет сердца, отравляя и разъедая. Бесцветная жизнь камня и шестерёнок. Хан Санхёк – человек, потерявшийся в городском безумии, утонувший в ртутном водоёме. Человек, каждый день принимающий стакан оксида серебра на завтрак и ужин. Хан Санхёк такой же, как и все. Проходя сквозь густой городской холод, он знает, что каждый встретившийся ему прохожий ничем не отличается от него самого, он тоже из камня и шестерёнок, тоже с ядами в крови. Санхёка от всех отличает только одно: он наглядное пособие, карта из людей, хоть раз коснувшихся его жизни. И, будь у него шанс, он бы всё равно никуда не делся от своего проклятия, потому что люди никогда не смогут уйти от своих проклятий. И разница лишь в том, что на Санхёке видно его проклятие, видно всех и каждого, кто к нему причастен. Санхёк всегда возмущается, когда говорят, что серый не имеет цвета, бесцветный. Он считает иначе. Градация серого – самое прекрасное и цветное, что только можно найти. И плевать ему хотелось на науку и условности. Он всегда хмурится, когда городу присваивают жизнь, когда дают ему дыхание или сердечный пульс. Ерунда, говорит он, город мёртв, и это самое потрясающее, что он мог сделать. Санхёк обожает свой мёртвый серый город, он обожает свою утопию. И совсем не понимает, почему кто-то говорит, что утопия – это страшное слово. Хан Санхёк – совсем юный мальчик, который ненавидит общественный транспорт и мечтает жить в подвале. Но вместо этого ему приходится ездить в автобусе и жить в самой обычной городской квартире. Он никогда не смотрит прохожим в глаза – они всегда смотрят в его. И это закон, который он принял сам для себя. Если люди привыкли к кровожадной жестокости, если готовы губить других людей, то Санхёк – нет. Зато терпеть проклятия от всех них он готов. И даже почти не жалеет, что оголяет свою спину только перед одним единственным не_очень_человеком. Хонбин никогда не бывает очень тёплым, он всегда прохладный или холодный. Он никогда громко не говорит, никогда быстро не ходит и никогда не горит. Санхёк иногда думает о том, что чтобы любить, не обязательно гореть или даже уметь это делать. Холодная любовь, она тоже классная. Даже если Хонбин теплеет, он всё равно всё тот же Хонбин, всё такая же тень в человеческом обличие. Он любит носить тёмно-фиолетовые костюмы, он очень размеренный и до ужасного мягкий, ласковый. Хонбин всегда понимает Санхёка, точно знает, что именно ему нужно. Даже тогда, когда Санхёк сам ничего не знает и не может решить. Любить тень, быть с тенью гораздо лучшем, чем с миллиардами людей, так Санхёк говорит каждый раз, когда видит широкую успокаивающую улыбку Хонбина и позволяет себя обнимать. Хонбин всегда возражает. Всегда. «Я такой же человек». Не такой же, выдыхает Санхёк ему в губы, не такой же. Иногда Санхёк думает, что было бы забавно, исчезай Хонбин на солнце или хотя бы не имей возможности на нём появляться. У этого была бы ещё большая сказочность и ещё больший трагизм. А ещё, может быть, Хонбин мог бы тоже болеть, тоже быть чем-то отравленным. И Санхёку совершенно не приходит в голову, что Хонбин и так отравлен и проклят. Любовь даже тени разъедает. Санхёк очень любит истинный облик Хонбина. Он просит его стать тенью от листьев за окном, и Хонбин становится. Стелется по полу тёмными пятнами, угадывает движения ветра, заставляя силуэты листьев из себя трепетать. Санхёк наблюдает за ним из-под чуть прикрытых век, сидя в полутьме, и растягивает губы в улыбке. Ничьё имя не оставалось на его спине так приятно и так безболезненно. А после этого Санхёка всегда сносит на поцелуи. Он хватается за Хонбина, сжимает пальцами, жмётся к нему, к не_человеческому, требует объятий, терзая его губы. Тот только посмеивается чуть хрипловато и по-доброму, скользит пальцами под санхёковскую футболку и целует глубже и глубже, крадёт из чужих лёгких воздух. Санхёк только рад, потому что возьми уже всё, дьявол, тенями отлитый, забери, вырви – что хочешь уже. Руки у Хонбина невероятно умелые, пальцы мягкие, ровные. И Санхёк обожает отдаваться в его руки и слизывать ночной холод с его пальцев. У Санхёка целая коллекция записок от Хонбина. Хонбин всегда уходит раньше, и оставляет на столе завтрак и записку. Санхёк тает от них. На белых листах аккуратным почерком точно в центре чёрным выведено несколько слов, в которых любви мало места, и она рвётся из них, бьётся Санхёку в окна, пальцами сердце поглаживает. И когда Санхёк находит однажды белый лист, на котором нарисовано со всей художественностью, присущей Хонбину: «Одна радость в жизни – тебя любить», Санхёк не может сдержаться и воет, скулит с утра пораньше. Чувствует, как восемь букв вырисовываются раз за разом на его спине. Он представляет лицо Хонбина, пробираясь пальцами под бельё, заставляет себя слышать его голос, чувствовать его пальцы на своём теле, и шепчет одно единственное имя, вторя надписи на собственной спине, жмуря глаза и позволяя ресницам путаться. А потом бежит, сломя голову, чтобы не опоздать. И проклинает его, проклинает и пишет сообщение в мессенджере, что ненавидит его. И Хонбин точно знает, что это значит, улыбаясь на парах. Вечером он стягивает с Санхёка футболку, переворачивает его на живот, вжимая лицом в подушку, и издевательски ложится рядом, исследуя пальцами его спину. На тонкой коже от самых плечей вниз к пояснице идут царапины и шрамы: какие-то больше, какие-то меньше. Есть глубокие, почти кровоточащие, а есть едва заметные – от пальцев Хонбина всё равно ничто не скроется. Каждый шрам, каждая царапина, каждый след – имя. И только одно, растянутое от лопатки до лопатки, большими буквами чернильной красотой выведенное на коже, не будет болеть. Хонбин начинает сверху, с плеч. У основания шеи крупным росчерком царапины виднеется женское имя. - Мама? – интересуется Хонбин, обводя пальцем буквы. Санхёк почему-то шипит и дёргается. - Да. - Скучаешь? – Хонбин касается имени губами, успокаивает боль. - Очень, - Санхёк прикрывает глаза, чувствуя как щипать перестаёт, а Хонбин обводит пальцами остальные имена. Санхёк реагирует на прикосновение к каждому, рассказывает странные истории из жизни о каждом человеке, чьё имя впечаталось в его плоть. Иногда глубокие порезы начинают кровоточить, и Хонбин стирает кровь пальцами, размазывая по коже, а потом слизывает красные разводы. Самым последним он обводит собственное имя, медленно и мерно выписывает его. Санхёк вжимается лицом в подушку, втягивает живот, гнёт спину и не может дышать, потому что его прошибает насквозь, внутри что-то тянет мучительно. И ему кажется, что города за окном превращаются в руины, когда его спрашивают: - А этого помнишь? Санхёк отчаянно мотает головой, комкая в пальцах простынь, прерывисто дыша и мелко подрагивая. - Он – тень. Его никто не помнит, - он выдавливает эти слова из себя через силу, глуша тихие всхлипы. Хонбин смеётся глухо: - Зато имя не забудется, да? Чёрт тебя дери, Ли Хонбин, думает про себя Санхёк, вырывается и с силой тянет его на себя за шею, дыша губы в губы. - Я сдохну, а имя твоё на моей спине останется,- он приоткрывает губы в жажде поцелуя и приглашает в себя, в свою душу ещё дальше, ещё глубже. Человек никогда не сможет остаться в другом человеке настолько. Именно поэтому Хонбин не такой же. Санхёк подставляет лицо лунному свету, льющемуся из окна. Тени, ложащиеся сверху, полосуют его лицо, играются. Он садится ногу на ногу, подпирает голову рукой, довольно морщит нос. - Тебе не сложно быть тенью? – задаёт он глупый вопрос. Хонбин, сидящий рядом, привалившись к его плечу, хмыкает. - Не особо. Я такой же человек. - Не такой же, - серьёзно отрезает Санхёк. – Ты свободный. Ты же тень. Хонбин смеётся тихо, поглаживает губы Санхёка, целует в шею, оставляя фиолетовые пятна. - Свобода не свободна. Санхёк прижимает его к себе, обхватывает руками. - Я просто думаю, ты ведь можешь уйти. Гораздо легче, чем я. Хонбин исчезает в его руках, тает тенью во мраке, целует прохладой колени Санхёка, касается губами макушки, гладит лицо и вылизывает обнажённую спину. Санхёк хмурится и протягивает руку куда-то в воздух. Хонбин хватается за неё, снова становясь видимым, и переплетает пальцы. - Я – тень, - Хонбин бросает колко, жёстко. И Санхёк знает, что это значит. - Не исчезнешь? Хонбин садится перед ним на колени и качает головой. Спина Санхёка будто воспламеняется в этот момент, кожа горит, как от ожогов. Боль острая и всеобъемлющая. Он жмурится, отворачивается, а Хонбин обнимает его со спины, держит крепко, руками будто связывает. И боль тихнет, сменяется чем-то другим, таким же колким, но уже вовсе не больным. - Не растаю, даже если солнце потухнет. - Не такой же, - бормочет Санхёк, - не такой же.