Todo esta bien

...в общем, он, конечно, знал, знал, что после провалившейся облавы в гараже, куда он вел, тащил за собой Карлито в ту ночь, приходить сюда больше не стоило, и его прикрытие не стоило больше ни цента. Карлито псих, но не дурак, ему доказательств не нужно - он-то, блядь, не на бюро работает, ему и тени подозрения хватит, чтобы отстрелить Джонни его дурную стриженную голову и прикопать свой несостоявшийся любовный интерес где-нибудь на пустынном пляже. Не стоило сюда идти - Джонни не только знал это многолетней выучкой агента под прикрытием, но и чуял всем тем глубинным-звериным, что когда-то помогло ему выжить на пыльных улицах Южного Лос-Анджелеса, где от пули умирают чаще, чем от старости. Знал - и все равно пришел, словно чертов укурок под кайфом - когда все вокруг кажется таким ненастоящим, игрушечным, таким безопасным, будто даже если шагнуть сейчас с моста на пробегающую под ним автостраду - ничегошеньки тебе не будет. И только когда твоя башка трескается переспевшим кокосом о заплеванный асфальт, понимаешь, как ошибался... В общем, некого было винить Джонни за то, что его самонадеянный визит в дом Карлито стремительно превращался в самую последнюю глупость в его жизни. Сам пришел. Сам постучал в дверь, сам шагнул в проем, расслабившись от традиционно-приветливого "Хэй, Джонни-бой", сам проебал прилетевший в затылок кастет шестерки Солано. Лежи теперь, Джонни-бой, не трепыхайся, жди, когда пристрелят - и молись, чтобы побыстрее, чтобы у Карлито кокс в крови перекипел раньше, чем у тебя закончатся силы орать. Тут Джонни к героическому самообману был не склонен - это Майки-Майк, вашингтонский белый мальчик, пытки видевший только в учебных фильмах, мог питать иллюзии на счет "стиснуть зубы и потерпеть", Джонни знал - орут все. Впрочем, пока не то, что орать - даже дышать инстинктивно хотелось потише, чтобы хоть немного отсрочить еще неминуемое, побыть в спасительном небытие, с ковром, на который его сгрузили, предварительно умело упаковав веревкой, слиться... Джонни поморщился этому бесполезному, безнадежному желанию тела - жить, и открыл глаза, со свистом втягивая воздух в отбитые легкие - походу, пинали, пока был в отключке. Комната выглядела незнакомой - значит, личные покои Карлито, единственное место в доме, где он ни разу не был за те несколько недель, что втирался в доверие к этому ублюдку чокнутому. Темно. Шторы на окнах открыты, а в комнате темно - похоже, он провалялся без сознания несколько часов, его заебались сторожить и бросили тут одного. Джонни на пробу попытался шевельнуть связанными руками - те отозвались вспышкой колющей боли, затекли к херам, перетянутые веревкой так, что было понятно - перспектива прижизненного отмирания тканей у будущего покойника ребят Солано не беспокоила. Джонни как мог облизал застывшие кровавой коростой губы и сглотнул кислую слюну, остро пахнущую железом. Распрямил ноги, схваченные у щиколоток так же намертво, как и руки и за спиной, и со стоном перекатился на живот, заставляя кровь неохотно пуститься в медленный разбег по жилам. Некстати вспомнилось из детства - он несколько часов прячется в коробке из-под телевизора, пока какие-то растатуированные мужики громят их дом, а потом мамасита, улыбаясь сквозь слезы разбитыми губами, растирает ему, трехлетнему, затекшие руки и ноги, приговаривая todo esta bien, и Джонни ей верит... Когда открывается дверь, и в проеме нарисовывается силуэт Карлито, облитый ярким светом со спины так, что выражения его лица Джонни не видит, а только слышит, как сорвано тот дышит, будто бежал, - становится ясно, что хорошо уже ничего не будет. - Скучал, Джонни-бой?.., - тянет Солано, словно ворочая во рту облизанную океаном гальку, и Джонни становится по-настоящему страшно. Словно почуяв, Карлито пьяно и как-то сыто хмыкает, и закрывает за собой дверь. Ослепленный недолгой вспышкой света, Джонни не видит, как тот идет к нему, а расслышать шаги мешает кровь, паровозом грохочущая в ушах, в висках, так что он вздрагивает всем телом от неожиданности, когда ему в рот, больно проехавшись по рассаженной губе, толкается ствол пистолета. - Помнишь, как целовал его, сучонок? Я тебе тогда поверил, поверил ведь, Джонни-бой, повелся на всю эту хуету, это "только ты и я, Карлито", этот поцелуй сраный, эти честные глазки на смазливой мордашке, Джонни, и тебе это, блядь, дорого обойдется, слышишь, ты, кусок дерьма?!.. то, что я поверил... Карлито шепчет все это прямо Джонни в ухо, навалившись сзади всем телом, задыхаясь, глотая слова, срываясь с едва слышного шепота на визг, и Джонни чувствует, что у него стоит - у чертова уебка стоит на него, связанного, избитого, готового подыхать. Джонни не верит во вторые шансы, Джонни далек от надежды, что сумеет спастись, так же, как далек безмятежный Грейслэнд от этой черной комнаты, но тело реагирует первым - до того, как он сам успевает понять, что делает. Джонни прогибается в пояснице, больно вжимаясь бедренными косточками в пол, так, что его задница отклячивается назад, проезжаясь по упрятанному в джинсу стояку Карлито, и еще раз, и еще - пока ухо не взрывается болью от удара, и Джонни глохнет, и слепнет, глотая стекающую в рот кровь, пока Карлито беззвучно орет что-то там, наверху, отскочив от него куда-то в темноту. Когда он снова может слышать - другим, нетронутым ухом, - в комнате так тихо, что непонятно, есть ли тут кто-то еще, кроме него. Джонни упирается лбом в пропитавшийся кровью ворс ковра и неловко подтягивает к себе колени, ерзает, пытаясь подняться на них и осмотреться. Когда ему это наконец удается, он отшатывается, оказавшись лицом к лицу с Карлито, беззвучно и неподвижно сидящим на корточках прямо перед ним. Луна делает лицо Солано похожим на уродливое надгробное изваяние, вырезая контрастные черные тени на бледной коже. Джонни заваливается на задницу, а гребаный псих все так же молча улыбается ему в лицо, скаля зубы, как больное животное. Джонни заебался ждать и бояться неизвестности, так что он почти рад, что дело идет к концу, когда Карлито поднимается и, ухватив его подмышки, волочет куда-то. Джонни давно не чувствует собственного тела, поэтому когда что-то меняется, он не сразу понимает, что именно - Карлито разрезал ему веревки на руках и ногах, и теперь те свободно болтаются, деревянно стукаясь об пол, пока тот тащит его через комнату. - Шлюха... какая же ты лживая шлюха, Джонни-бой. Такой сладкий, и такой ядовитый!.. Так хочешь жить, да, Джонни? Так сильно, что готов на все? Готов подставить свою маленькую задницу, готов лизать ствол... что еще ты готов лизать, чтобы жить, Джонни-бой?! Давай выясним, да? Давай-давай-давай... Голос Карлито плывет, срывается, Джонни не знает точно, от наркоты ли, которой ублюдок накачан, как всегда, под завязку, - или от предвкушения. Карлито сваливает его, как тряпичную куклу, на кровать, занимающую, кажется, половину соседней комнаты, и Джонни хочется выть от ебанного бессилия предавшего его тела, всегда такого надежного, которому он так привык доверять. Слова даются с трудом, а на губах, разлепленных через силу, снова лопаются горячие пузыри: - Н-не надо... Карлито, прошу... Карлито смеется, будто тонет - захлебываясь, давясь и булькая горлом: - "Не на-адо!" Надо, Джонни-бой, очень-очень надо, ты себе не представляешь, как сильно надо, как сильно я хочу тебя выебать... выебать, сожрать тебя изнутри, такую сладенькую лживую шлюху... как я хочу тебя, Джо-о-нни!.. Джонни хочет закрыть глаза и не смотреть, не видеть, как Карлито, по-собачьи высунув язык, размашисто лижет черную вязь татуировки, оплетающую его бесчувственное предплечье, как его лицо, скомканное злобой и желанием, постепенно разглаживается, когда он распахивает на Джонни рубашку, не заметив разлетевшихся пуговиц, как... любуется, блядь, этот уебок лю-бу-ет-ся им!.. Джонни хочет, но никак не может закрыть глаза, он смотрит, но все равно не успевает увернуться, когда Карлито по-хозяйски оттягивает ему губу двумя пальцами, остро пахнущими порохом и табаком, и втирает в десну искристый белый порошок. - Сейчас станет хорошо, Джонни-бой... Всё хорошо... Todo esta bien, - бормочет Карлито, как в лихорадке шаря ладонями по груди и животу Джонни, распластанного по кровати, тонущего в этих слишком контрастных, слишком противоречивых, слишком сильных ощущениях: нарастающей боли в оживающих понемногу конечностях, наркотического жара, разливающегося откуда-то из глубины его измученного тела, привкуса крови и металла на саднящих губах. Пустоты, разрастающейся внизу его живота под жадными касаниями Карлито - под мужскими пальцами, настойчиво забирающимися за пояс его брюк. Джонни слишком устал. Он сдается. - Плачь, да, детка, вот так, плачь для меня, пожалуйста, Джонни-бой, - шелестит подступающим безумием голос Карлито, и только тогда Джонни чувствует горячую влагу, вскипевшую в глазах, текущую по щекам. - Я хочу сделать тебе больно, Джонни... Так же больно, как ты сделал мне, маленький неблагодарный сучонок, - словно жалуется ему Карлито, стаскивая брюки вместе с трусами с неживых ног Джонни, поочередно приподнимая то одну, то другую. - Ты ведь обыкновенная дешевка, Джонни-бой, уличная шваль... твое место - в банде, дерущейся за крошки с моего стола на улицах ЭлЭй... а ты не хотел, да, Джонни? Так не хотел сдохнуть в помойке, что стал копом, малыш-Джонни стал копом, чужим среди своих... А потом так сильно хотел выслужиться, что рискнул своей задницей, притащившись ко мне, играя в пидора... У тебя ведь никогда, да, Джонни? на самом деле - никогда-никогда?.. Отвечай, с-сука! Карлито бьет наотмашь, несильно, но метко - Джонни едва успевает сглатывать свежую кровь с разбитого рта, и мотает головой так, что сдирает об подушку корочки на затылке, и в глазах все расплывается: - Нет, н-нет... Никогда, - сипит Джонни, и от этого признания словно рушатся последние его заградительные барьеры - Джонни больше нечего спасать, нечего беречь, он больше и сам не знает, кто он такой, агент АНБ, бандит-латинос, каких тысячи на улицах, мамин Джонни-бой, плейбой и мачо, никогда не влюблявшийся по-настоящему... Карлито сумасшедше блестит белками полуприкрытых глаз, наклоняясь, чтобы поцеловать ему соски - облизать, тронуть кончиком языка острую горошину, втянуть в рот, прикусить, посылая прямо в пах электрические разряды, пробивающие каменную неподвижность тела Джонни, потянуться ко второму, снова и снова... Джонни всхлипывает от этой чудовищной смеси унижения и удовольствия, которая вымывает из него остатки себя-прежнего, того, кто смотрел на него по утрам из зеркала двадцать восемь лет, и прикусывает изнутри щеку, когда Карлито накрывает шершавой ладонью его полувставший член. - Это от веревок, Джонни-бой, - доверительно сообщает Карлито. - Иначе он уже стоял бы, я тебе гарантирую. А так ты все еще можешь успокаивать себя тем, что я беру тебя силой... Что ты нисколечко этого не хочешь... не хотел, придя ко мне в первый раз, зная, что Карлито Солано ебет мужиков.... не хотел там, в подсобке, когда целовал ствол, ожидая пулю в рот... не хотел, когда шел сюда сегодня, зная, что я знаю, - что я убью тебя, малыш-Джонни... Джонни пытается сжаться, уйти, когда нагретый руками Карлито ствол его пистолета, насечкой прицела больно царапая тонкую кожу, вламывается, ввинчивается, растягивая и разрывая, в его тело, но тело не слушается. - Сла-а-адкий... ты и впрямь слишком сладкий, чтобы сдохнуть, Джонни, - тянет Солано, жадно глядя, как металлический ствол погружается в Джонни, скользя по самой паршивой и самой естественной в мире смазке - по его собственной крови, и не останавливается, пока рукоятка не упирается в поджавшуюся от боли мошонку. Тогда Карлито целует его в спекшееся мессиво рта - нежно-нежно, словно извиняясь и извиняя: - Я прощаю тебя, Джонни. Ты слишком красивый, чтобы сдохнуть. Слишком красивый сейчас. Джонни не делает попытки отвернуться, когда Солано принимается выцеловывать ему лицо, собирая языком соль и горечь его слез, и когда Карлито в несколько отрывистых движений доводит себя до разрядки, кончая ему на живот, Джонни закрывает глаза и думает, что если останется жив - обязательно позвонит маме.