Magenta

«Фиолетовая правда» Я сижу в сердце комнаты, И смотрю ей в лицо. Она рыщет по стенам в поисках жизни, Пытаясь её удушить. Где-то, притаившись у окна, Гудит мотор её дыхания. Она, как голодный зверь, Грызет побелку, ломая зубы И стирая, в кровь дёсна. Под стулом, у двери, Спрятались её тихие слезы. Наверху, на карнизе, Сидят её выпученные глаза. Запутались в сетях тюлей Ее неживые фиолетовые волосы. В углу, в паутине, Прилипшей треугольником к стене, Затянулись в вопрос её губы. Замысловатые узоры выцветших обоев Расплылись в её кривых усмешках. Качаясь над головой, на обнаженной лампе Быстро тикает её сердце… Я начинаю понимать: правды нельзя избежать. /Сентябрь 1999, г. Адлер/ «Просто бумажки» Люблю открытки… Собираю их в стопку, затягиваю резинкой и прячу в старый ранец. Люблю их читать: они, как летопись имён, давно забытых мною. Теперь открываешь те картонки, прямоугольники с забавными зверятами: В них, на белом безоблачном детстве, накаляканы неграмотные, добрые слова. Вкладываю в них кусочек себя, даря, когда их прочтут десятки имён - вспомнят моё. Открытки похожи на бирки с номерками, которые выдают вахтёрши в гардеробной, И случайно обнаружив его в кармане - вспоминаешь, что забыл пальто в кукольном театре. Просто бумажки с отпечатком уже чужих, ушедших ног… /Ноябрь 2000, г. Адлер/ «Стая» В стае всегда есть Вожак, а рядом с ним вечно толпятся статисты. В этой своре мелких людят должен быть слабак, Возле которого Вожак чувствует себя сильным. С ним заодно шьёт чужое пальто Кардинал на плечи голого короля. Что же делать небу средь этой отслоившейся, местами затёртой до дыр живности. Небо есть начало всему и всему конец – молочная мастерская грёз. Небо зачахнет, прокиснет в щелочных мирочках стайных шавок. Значит, мне нет места в стае, никогда. /Октябрь 2001, г. Курск/ «Румба улиц» Извечный ритм разбитых сердец, осенней хандры, дырявых карманов, двадцати четырёх рублей на проезд в маршрутке – отбивают десятки тысяч чьих-то ног. Зонт хмурых серых мыслей ссутулившегося небосвода, заплаканный асфальт, дождь, продуктовый магазин, трамвай № 2, разлитый кем-то кефир – броуновское движение пешеходов-частиц, заряженных будничной суетой… Баянист с тридцатью копейками в потрёпанной серой шапке под мокрыми облаками – вся улица, затянута людьми, кошками, собаками, снующими у рынка голодными, вороны, что шумно каркают, разрывая гул моторов и дым машинных выхлопов в полдень. Смотрю на небо себе прямо под ноги, считая исчезающие в лужах следы, меня толкают в плечо, наступают на сапоги, подол плаща заливают грязью из-под свистящих шин. Мимолётно касаются моего лица мимолётные взоры больших и красивых, злых, удивлённых, сонных и узких, глубоких, прозрачных глаз – всё суетятся, спешат, словно пройти все в мире дороги хотят: они не знают, не догадываются, не слышат эту прекрасную румбу асфальта и набоек… Люди проскользают совсем рядышком друг с другом, но не понимают, что за один короткий па в тесном танце ступней, сплетаются судьбы людей, следы ног в воздушной походке по нотной дорожке, настроения мелодий твоих и моих мечтаний, инстинкты желаний в запахе тела, трамваи, стёршиеся зебры, чебуречные, разлитые кефиры, небо и вода, люди, которые не умеют улыбаться, мы, я, улица и румба… Они продолжают бежать на работу, не догадываясь, не понимая и не слыша её - румбу улиц, которая незаметно сделала нас маленькой частью жизни друг друга. /Октябрь 2001, г. Курск/ «Два часа ночи» Серый овал бледного, сонного лица Селены, Как лампочка свисает из-под чёрной бесконечности Ночных, искрящихся, уже зазвездевших крыш. Освещая спящий город, натянувший на себя Пододеяльник снега, таинственным голубым светом. Смачно храпят, бурчащие трубы заржавевших заводов, Дырявя озоновый экран своими едкими отходами, Красиво парящими в сиреневой дымке над городом. Тускло горят уличные худые фонари, Низко склонив тяжёлые от похмелья главы, Иногда моргают окна девятиэтажек, Иногда слышен вой машин скорой помощи, Доносящийся откуда-то с окраин. Кошки плетутся по улочкам тенями, Пугаясь бомжей, готовых съесть их хоть живыми. Селена бесцеремонно заглядывает в каждое окно, Лезет в чужую жизнь и душу… От её подернутых поволокой глаз Не укроется ничья тихая совесть, ничьё сердце, Дремлющее в грудной клетке, глухо стуча по рёбрам. Нервно мерцают красным вдалеке станционные вышки, Будто, утешая меня: где-то ещё кто-то не спит… И вокруг тишина, такой тишины в никакое иное время не бывает, Кажется, вся земная твердь затаилась в трепетном ожидании… А космос в эту самую минуту, откуда-то сверху следит, И шёпотом считает сколько нам всем осталось жить… /Декабрь 2001, д. Верхняя Гремячка/ «Стакан мечты» Грустной, нелживой осенью сожмусь В маленький, скукоженный клубочек В тёмном квадрате влажного окна, Прижавшись лёгкой душой к подоконнику. Держа в светящихся рябым закатом ладонях Теплый стакан с тихой, шелестящей мечтой, Пригублю её живой, едва слышной мольбой, Рассыпавшейся в нежном молчании По забитым дохлыми мухами углам оконной рамы. За матовым стеклом, в тяжёлом от сырости воздухе, Дрожит одиноко долгим дождём, рыжий вечер. Невесомо пьяно, растерявшись совсем, Бьют по кирпичным стенам мелкие капли-сироты. Скребут окно печальные, сухие ресницы октября. В глазах замёрзли ветер и смех, Царапающие на лице понятные только им узоры. Стекло слабо всхлипывает, заливаясь Жемчужными бусинками предсумречных снов. Шепчет клятвы открытая кем-то дверь в лето. Волосы ниспадают на плечи, покрывающиеся льдом. Хрупкое тело пахнет прохладной тоской… И только дрожащие ладони, слегка тёплые От стакана с почти остывшей мечтой – ещё розовые. Вот бы выпить мечту… Да, только у стакана того лопнуло дно. /Ноябрь 2002, г. Воронеж/ «Ночь Эфиопка» Накрыла пылающей страстью закат чёрным кружевом, стягивающим оливковую кожу безупречной береговой линии, ночь-Эфиопка. Эта дикая порочная кошка, тёмный эльф, бесстыжая и загадочная колдунья, с готовностью пионера, дарит себя всем без остатка. Её проницательный, неуловимый, слегка слащавый аромат, скользит в воздух, оплетает стволы взмокших деревьев, лаская их ловким язычком лунной дорожки. Своими смуглыми, блестящими, будто смазанными маслом, ногами она сцепила в кольцо плоть дорожной магистрали, прижавшись к ней вспотевшим мягким лоном незрячих небес, взорвавшихся миллиардом звёзд. С темпераментом вспыльчивой южанки и опытом греческой гетеры, влюбленная в себя саму, ночь играет первобытный, ритуальный танец коварной соблазнительницы, ублажающей тень прошедшего дня. В пространстве взлетают окрыленные её жарким дыханием стоны блаженства, сладкой неги и развязной истомы. Она ненасытна, изящно пошла, сексуальна и беспощадна. Эта гибкая, податливая негритянка, не стыдясь своей жадной и озабоченной игры, в бешеном ритме под мерцающий хрип цикад вступает во владения, вожделеющим к ней полушарием на двенадцать одурманенных часов. Ночь Эфиопка одними лишь губами внушает нам запретные мысли и сны, рисует греховные картинки в нашем воображении животных. … ночь, в опустошающем разум черном экстазе, отдаётся своему хозяину – темноте. /Апрель 2003, г. Воронеж/ «...люблю» Я люблю, когда с краев домов, со ржавых труб и с мокрых пальцев, Как звёзды с неба, сыпятся песочными комками, тихие полуденные часы. Я люблю в рассвет кинуться с разбегу и утонуть в его пыльной синеве, Схватив за мерцающий хвост убегающую за горизонт ночь. Я люблю сентябрьское лето, согретое дождливым солнцем, Полным как облако ванили и волшебным, как детский сон. Я люблю, прижавшись теплом тела к лунному пятну на дне морском, Сплетясь с ней в тонкую косу, прорезать руками черную муть воды. Я люблю раскинуть руки в стороны, затылком ощущая пустоты взор, Плюющий мне в спину высотой обрыва, так ласково ветром обвивающий, Так медленно усыпляющий и засасывающий меня вниз. Я люблю бродить по прозрачным, безликим дорожкам ноября, Считать ворон, засевших на голых ветках исхудавших лип, Искать закрытыми глазами последнее робкое тепло будущей заснеженной зимы. /Сентябрь 2004, г. Воронеж/ «Январь» Дикий, терпкий вопль разрезал воздух на лоскуты, Растянув их в бесформенную латку на низком, кривом потолке. Она сумбурно кричала что-то красиво слезливое На неясном языке, незнакомым срывающимся голосом. Слева нежно дергалась, словно бедро персидской рабыни, тюль, Целующая в губы открытую и манящую сбежать, форточку. Справа маячило, повторяя все Её движения до сантиметров, Раздражающее отражение в зеркале, похожее на карикатуру. Он в ответ еще громче кричал, разрывая Её лоскуты на более мелкие свои, И плюя их скисшей правдой в ладони Её упреков. За Его спиной молчала закрытая дверь в противовес словам, Гремящим ломающейся посудой в прихожей. Вокруг перешептывались дешёвые картиночки на бежевых стенах, Засохшая зелень в треснувших горшках и красные механические часы, На табло, которых слабо мигал девятый с похмелья час утра. Она стояла с совершенно обнажённой душой в заплаканных, красных глазах. Растёкшаяся тушь сожалений, щепала Её пунцовые от волнения щёки. Он был сер и хмур, как вычурный керамический шар на телевизоре. Засунув липкие от страха руки поглубже в карманы глупых, ненужных слов, Он следил за градацией боли, дробившейся в Её зрачках И неудержимо желал поцеловать Её шумно бьющееся сердечко. Она прощала Его за всё, что уже простила, любила за всё то, что прощала. Она лгала ему, Он лгал ей… Они лгали себе, белью, разбросанному по выцветшему ковру, Растрёпанной, пьяной от их ночного греха кровати И разбитой бутылке вина, горлышко которой закатилось под раздвижной стол. На расстоянии в две жизни они связались короткой ниточкой, на тысячи узлов Недосказанных слов, невоплощённых мечтаний, неразделенных чувств… «Всё» - тихо дыхнула Она. Тюль залетела на карниз и оплела его в кольцо… «Хватит» - крикнул Он. Окно раскинуло ставни по сторонам, в дребезги стёкшись сквозь рамы. Дверь уныло отварилась, в последний раз похлопав по плечу уходящего Его. Дом опустел… Она обернула шею верёвкой и удушила последнее «вернись», Для которого на ней не осталось больше места. На подоконник замело иней… Стоял все еще светлый, новогодний январь… /Тюше, января 2005, г. Курск/ «Летний дождь» Еще вчера он был у врат въездных в город безымянный и старинный, Сегодня же стучится с тревогой в окна и просится в дом ко мне. Как из дальних стран одинокий путник, в неродных краях заблудившийся, Просит он очага затопленного тепла и зашторенных покоев уюта. Грусть томную, тоску безбрежную и печаль, забытую давно, В сонном сердце он разбудит, и мысли из прошлого в серый тон разрисует. Боль минувшую возбудит вновь и вновь, вскроет раны, до крови, незажившие – Он всё заставит внутри пружиной трещать и птицей в клетке трепыхаться. Вчера прошёл он по улицам, как чувств сокрытых побуждений хозяин полноправный, Сегодня же промозглой сыростью он прокрался в юное, ранее утро моё. Что-то хочет сказать, серебряный мотив свой напевая, мокрым шёпотом в ухо дыша, Тесками холодных ветров объятий сжимая – он о любви просит, умоляет меня. Странник безликий, он то юношей красивым с прохладным взором синих глаз, То старцем вдруг больным с лицом, изборожденным морщинками столетий десятком, Предстаёт передо мной с протянутыми руками и словно заглядывает в сердце мне… Ещё вчера он был у врат въездных в город безымянный и старинный… Ну а сегодня вдруг принёс мне каплю осени золотой из той долины, Куда мечты, как единороги, метая янтарь из-под копыт, бегут к свободе... /Июнь 2005, г. Калининград/ «Город ночной» Проснись… На меня взгляни. Много ли секретов у небосвода мутного, Что молчит за горизонтом низким, Скрытыми туманом, глазами сонного октября? Сколько нежных слов не доскажет понедельник суматошный, Все, стирая главы лета, не пришедшего, да прошедшего? Когда дождём омоешь перекрестки роем серых туч, С брег чужих, тебе совсем незнакомых. Проснись… На себя взгляни. Освободись от сетей дорог, будней оков. Встряхни пыль с подвесных мостов, Распусти вихри золочёных листопадов Десятого месяца календаря. Сверкни пламенем подорожных фонарей, И рекламного неона безвкусной пестротой. Проснись… Загляни в мои глаза. Стучи, стучи по крышам спасительным дождём. Ветром закружи мусор автостанций И разнеси его, как конфетти над головой Обезвоженных кварталов жилых. Давай же, исполин, очнись… Крылья раскинь над ожерельем Драгоценных предкам улочек мощенных. Проснись… Посмотри на меня. Я стою в сумраке у окна, Совсем одна, посреди десятого часа вечера. Вижу тебя сквозь стекло. Слышу визг машин на Карла Маркса И чувствую тебя, словно ты во мне, Бурчишь редкими переполненными пазиками. Проснись… Включи за плиточным домом солнечный диск, Согрей меня теплом окон, загорающихся в спальных районах. Скажи, ведь не так одиноко. Если у меня остался ещё ты – Город ночной, проснись… /Октябрь 2005, г. Курск./ «Придёт рассвет» Тяжёлое грустно. Почти не обман. Тоскливое нет – И лишь эхо в привет - Их полуправда обо мне. Слабое да – На совсем не вопрос – Совсем не ответ. В глазах краснота – Едва ли протест. Есть что выстрадать – Некогда. Есть счастье где-то – Да, против и мимо меня. Нечем тело и душу согреть. Декабрь идёт - Зима на дворе. Ещё не утро – Но холод в постель. Пустые надежды – На стуле мятая одежда … Может быть – забудь. Теперь никогда Не ты, не я, не мы… И не вдруг. /Декабрь 2005, г. Воронеж/ «Ранее утро» Ранее утро – город чужой. Двор в полусвете, арка в него. Мягко ступаю, не нарушить бы его: Ветра, уставшего за ночь, сон. Клубы пара изо рта – сжались лёгкие в два комка. Вокзал глупый и злобный, никак не замолчит: Отвратительным голосом продолжает твердить, Что поезд на Москву отходит с шестого пути. На лужах под ногами плёнка льда. Стало быстро вечереть – минус два. Железный холод перил в подземный переход, Спускаясь в него, всегда прячу взор свой От осуждающих за красоту глаз из-под шапок-пальто – Люди похожи в них на бутерброд с салатом и колбасой. Фонарей лампы вдоль дороги гудят. Скользят на поворотах машины, чьи шины свистят. Воздух натянут, как электрогитары струна, Слышу звенит, порвётся скоро она. Над рекламным щитом: «Кухни только для Вас», С сомненьем взирает на Воронеж полная белая луна. Девушка с борда в панамке и жёлтеньком бикини, Криво, выцветши улыбается с заиндевелой витрины. Автобус полон: он цвета перезрелой тыквы – Он едет медленно, как инопланетянка-улитка. Проехали маленький мост – мне здесь выходить, Снова улица, утро, бордюр и снова мороз, Только теперь не страшный, не такой, как вчера, злой: Слабый, почти родной, как стук моих каблуков за спиной – Он, заикаясь, отражается на здания стене боковой. Мокрое коснулось лба, оставив на нём прохлады след. Подняв голову, увидела, как с неба густым бульоном, Рушится на меня игривый и пенный поток… Хлопья снега, подпрыгивая, мешаясь между собой, Бережно тая на моём лице, исцеловали его всего, И покрыли волосы белым дивным пушком. Я облизала губы, с жадностью проглотив снежинки: Мир не был таким красивым ещё накануне, вчера, Не было крыльев в лопатках – я не умела летать… Так захотелось бежать, громко кричать, позвать… Отдать кусочек света, теплоты, кусочек себя кому-то… Но я закрыла глаза в свой выдуманный и маленький рай… Всё встало в блеклой реальности на свои серые места: Всё тот же город, мне чужой, и тоже утро – вновь мороз… Ворвался шум шоссе и полных людьми новогодних магазинов, Проехал рядом грязный и грохочущий бензовоз… Не плачь больше, не плачь теперь, потом и после. ОН обязательно придёт, чуть пройдёт лишь только, Особенный придёт – ВАМ осталось ждать совсем не долго! /Декабрь 2005, г. Воронеж/