А я не хочу смириться...

      Знаешь...       Я ничего не забыла за все это время. Не забыла, чем пахнут твои руки. Не забыла твой голос. Он до сих пор звучит в моих ушах как ни в чем не бывало. Не забыла твои необычного, аметистового цвета, до боли родные глаза.       Сколько дней прошло, а я не могу смириться. И не хочу.       Я прихожу домой из магазина - отлучаюсь только, когда не хватает еды - и невольно бросаю взгляд на пожелтевшую со временем фотографию в белой рамке. Тогда нас еще трое. Ты, я и наша старшая сестра. Поверь, я все бы отдала, чтобы вернуть прошлое.       Гляжу на фотокарточку, выпускаю из рук сумки, и не важно, есть там что-либо бьющееся или нет. Сажусь на колени, закрываю лицо руками и плачу. Да что там говорить - реву от беспомощности.       Дома есть целая комната, посвященная тебе. На тумбе - твои перчатки. На стуле - твоя военная форма времен еще Первой мировой. На спинке свесился широкий толстый ремень, тяжелая металлическая пряжка сверкает на солнце. Около стены - сапоги. Не новые, ты носил их когда-то давно. На столе - револьвер, обязательное личное оружие солдата, и окровавленная рубашка.       Всю свою болезнь ты кашлял. Мучительно, казалось, что еще чуть-чуть, и легкие разорвутся на мелкие части. Кашлял с кровью, доказательство тому - насквозь пропитанные марлевые платки. Я их не выбросила - теперь храню каждую мелочь, хоть как-то напоминающую о тебе.       С тех пор, как твое кресло в зале заседаний осталось пустым, Америка ходит с развязанными руками. Смеется, говорят, злорадствует. Доволен тем, что теперь у него нет конкурентов. Чертов эгоист, ему не важно мнение других.       А месяца четыре назад приходил Китай. Принес что-то в коробочке.        - Передай России, скажи, от меня, ару... - еле слышно так промолвил. Он знал, что ты тяжело заболел с тех пор, как умерла наша сестра.        - Его больше нет, - я обернулась, держа в руке кусок ткани, который снимала с зеркала. У нас ведь положено завешивать их.       Он посмотрел на меня, пробормотал растерянно слова извинения, мол, не знал. Мне так стало жалко его, вроде бы сильный духом паренек, а тут...       Мы плакали вдвоем. Он потерял союзника и друга, я - самого близкого родственника. Вот так, сидели рядом два товарища по несчастью, а слезы ручьем катились.       Меня сейчас практически никто не узнает. Я убрала далеко свои нарядные платья, ношу только черное. По плечам больше не рассыпаются светлые пряди. Я обрезала их, коротко, до середины шеи. Красота моя исчезла. А смысл ей теперь быть?       Ты обещал как-то, когда я поднесла тебе чашку с лекарством, что останешься со мной, что будешь здоров. Теперь же этот большой дом непозволительно пуст. Прибалты приходили на днях, правда, но ненадолго. Значит, обманул. Я тебя не виню, нет.       Ненавижу Америку. Он до сих пор хвастается и при первой возможности стремится показать свое превосходство. Ненавижу всех остальных. Они забыли, ходят, словно тебя и не было. Ненавижу, в конце концов, себя. Недолечила, недозаботилась. Не уберегла. Как теперь, скажи мне, дальше жить, спокойно спать?       Ты ушел за час до мая. Собрал последние силы, обнял меня, я в ответ - тебя. Прошептал мое имя. Заметил, что я в слезах.        - Наташенька... - сказал. - Спасибо тебе большое, не бросила. Ты ведь одна у меня осталась...       Лег на подушки, закрыл глаза. И все. Я наклонилась - а ты не дышишь уже.       Много воды с тех пор утекло. На календаре октябрь. Завтра я приду.

***

      Следующий день, по случайности, датировался третьим числом октября. Тридцать третий день осени.       Погода была относительно хорошей - облачной, без единой капельки дождя.       Молодой человек в черной форме снова пришел навещать могилу старшего брата. Молча положил на тяжелую плиту семь красных, как кровь, гвоздик. Выдохнул: "Жди меня..." - и невольно взглянул на другой участок.       Там, у двух крестов, хлопотала девушка, вся в черном. И повязка на голове, и водолазка, и юбка, и туфли - ни одного яркого пятна, кроме светлых волос, не достающих до плеч, и кожи. Она полола траву, нож, обычно используемый для самообороны, пригодился в хозяйственных целях.       Затем девушка поднялась, взяла стоявшую около ограды корзинку, извлекла оттуда букет.       "Полевые цветы," - догадался молодой человек в форме.       Гостья положила букет на ближнюю могилу, взяла из корзинки подсолнухи.       "Так-так..." - поразмыслил наблюдатель, двинувшись к тому участку. - "Подсолнухи... Значит, здесь - Россия, мой давний соперник. Когда он был жив, носил полевые цветы старшей сестре, Украине. Значит, та девушка - родственница их обоих. Точно!"       Он хлопнул себя по лбу. Беларусь! Как до него раньше не дошло?       Немец подошел к девушке в черном, положил ей руку на плечо, как прежде встретился с ее, уже покойным, братом. Светловолосая обернулась. На щеках дорожки от слез, внизу лица глубокие царапины, которые она сама себе нанесла в минуты безумной тоски.        - Наталия... - произнес тихо, почти прошептал мужской голос. - Не плачь. Все мы теряем родственников.       Она набрала в легкие побольше воздуха.        - Вот только при разных обстоятельствах, - резкий ответ не заставил себя долго ждать.        - Но все равно.        - Тебе легко говорить. У тебя брат на войне погиб, а мой на моих руках умер, - голос стал спокойнее, печальнее. - Весной...        - Они среди нас, поверь. Они всегда рядом, - сказал молодой человек, как только подул ветерок. - Посмотри на небо.       Девушка подняла голову. В этот момент из-за облака выглянуло солнце.        - Ваня... - ласково произнесла белоруска имя брата и улыбнулась сквозь слезы. Деревья вдали зашелестели листьями, словно кто-то хотел сказать: "Не волнуйся, я с тобой!"        - Они среди нас... - повторила Наталья слова немца.        - Ну, вот видишь...