Мы перегорели

Медленно... Медленно... Медленно... Гаснет фитиль и пустотой заполняет дыхание... Я четко слышу медленные, но решительные удаляющиеся шаги и машу головой, жмурясь и будто пытаясь отогнать это наваждение. Резкий, режущий слух хлопок двери заставляет меня широко раскрыть глаза и уставиться пустым взглядом в стену перед собой, пытаясь осознать произошедшее буквально несколько минут назад. - Я ухожу. Это окончательное решение. И нет, я не удивлен. Ранено сердце, рваное, мечется Уже несколько месяцев, Бьется резче, но оно повешено... Абсолютно логичное завершение моей непрерывной пытки - наших с Маусом отношений казалось мне сейчас неправильным, странным, и, главное, внезапным. Я не верил в его слова о уходе из группы ни тогда, когда он бросил мне их в лицо, ни тогда, когда методично и спокойно доставал из шкафа вещи и складывал в чемодан, ни тогда, когда он холодно отстранил меня, когда я пытался его остановить, цепляясь пальцами за плечи, ни тогда, когда он удалялся по коридору все дальше и дальше от меня. Хлопок двери отрезвил меня. Все, что было вечным - повержено. Я ещё с минуту сижу без движений, отказываясь верить в происходящее, так что не обращаю внимания на тихий нерешительный стук в дверь, когда она немного приоткрывается. Даже не пытаюсь наградить вошедшего взглядом. - Жень, ты... - Тошик. Я наконец слишком резко поднимаю голову, и парень непроизвольно осекается: наверное, сейчас я очень "шикарно" выгляжу. Дальнейшие вопросы, наверное, отпали, но ему нужно как-то объяснить свой визит. - Маус действительно решил уйти навсегда? Я улыбаюсь широко, как только могу, и тут же меня пробирает истерический смех, так что приходиться сдерживаться, чтоб не плюхнуться головой в подушку, или, например, в стену. Не сейчас. Я просто киваю, а Тошик благоразумно считает, что мне нужно побыть одному. Как же он прав. Я чувствую, что с уходом Мауса во мне как будто что-то умерло. Как будто закончился навсегда самый светлый период в жизни. Мы подарили друг другу молодость, Теперь подарим друг другу билеты во взрослую, черствую жизнь. Внезапно наша маленькая квартира начинает казаться огромной, холодной и очень пустой. Или это так пусто не в доме, а в душе? Я чувствую, что ничего не чувствую. А что дальше? Нужно как-то рассказать фанатам об уходе Мауса (вспомнив их, меня невольно передергивает), нужно искать нового бас-гитариста, нужно будет как-то с ним уживаться, нужно... Так скажи мне, скажи, как это перетерпеть? Я не хочу петь, но как это перетерпеть? Кое-как отходя от последней истерики, я падаю лицом в подушку, которая когда-то была Нашей. Больная фантазия тут же рисует в голове знакомые образы в мельчайших деталях, и я без раздумий отдаюсь забытью воспоминаний о тех временах, когда мы с Маусом только начали встречаться, когда скрывали отношения от ребят, когда... Даже самые приятные воспоминания причиняют резкую боль в и без того израненном частыми ссорами и постоянными обидами сердце. Я не знаю, сколько, ты не знаешь, стоит ли, Вынимать иголки. Мы не знаем, что это. Вдыхая такой до боли знакомый запах на подушке, вспоминаю каждую ссору, каждый взаимный упрек, каждое движение, каждый взгляд в мою сторону, который я с такой жадностью ловил, зная, что совсем скоро я буду лишен этого. Кто вспомнит, в какой момент начались ссоры и из-за чего они были? Помню только, что на репетициях Маус вечно высказывал недовольство моей музыкой и моими текстами, которые я, кстати, писал для него и благодаря ему, а затем переходил на личности, иногда даже унижая меня перед всеми и не замечая с высоты своего космоса мою боль от каждого его упрека. Это был уже не тот Маус, которого я полюбил всем сердцем, но это не мешало мне держаться за него и цепляться, как только можно было, словно за последнюю соломинку, без которой я наверняка утону. Однако, возможно, я не прав. Менялся не он. Менялся я. Я погас раньше, чем твои надежды. Нам больше нечего скрывать под одеждой. Но я ни секунды не мог злиться на него, а особенно после того, как он приходил ко мне поздно-поздно вечером, когда я писал очередную песню, которая, как я считал, должна наверняка ему понравится, извинялся, почти вытаскивал из-за стола, брал за руки и целовал, не останавливаясь, лицо и шею, шепча что-то про то, как сильно он меня любит. И я верил. Мы оба не могли не верить в эти слова. Целую тебя, с горьким комом в горле, Руки сжимает утраченные мечты... Каждое прикосновение, горящее даже сейчас на моей коже, это лишь воспоминания, которым больше не суждено стать реальностью. Я больше никогда не буду таким гордым За то, что у меня есть только ты. Собрав последние жизненные силы, встаю с кровати и оглядываю характерно смятую постель. Больше не будет такого, больше не повториться того, как было у нас в последний раз. Он больше не придет, говоря, что должен сказать что-то важное, не заткнет тут же губы поцелуем, не повалит на кровать, уже не нежно снимая, а скорее, сдирая с меня одежду. Немой секс, политый лидокаином, Я закрываю глаза, передо мной не ты. Уже не ты, все не тот нежный романтик, с которым мы лежали на полу, держась за руки, и молча смотрели в окно, наслаждаясь тем, что рядом. Мне больно, но я не кричу и не дергаюсь, понимая, что, возможно, другого шанса уже не будет и я в последний раз чувствую его тело рядом с собой. Я ничего не вижу, мне больно, я стыну, - Прости меня. Мне надо уйти. А затем он просто ушел, бросив меня жить, нет, не жить, скорее существовать дальше, как шлюху, опустошенного и разбитого. Мы перегорели.