Пойдём домой?

Возьми меня с собой, пурпурная река, Прочь унеси меня с собой, закат. Тоска о том, что было, рвется через край, Под крики серых птичьих стай. Ария - Закат

Легкий бриз ерошил её волосы, бросая темные выбившиеся из косы пряди в лицо, трепля упрямую челку. В уголках глаз жгло от невыплаканных слез, и чайки, душераздирающе крича, скользили над волнами, сражаясь за кусочки хлеба, которые бросала в воду Хисана. Терять близких всегда больно. Особенно тех, чья жизнь, словно далекий маяк, долгое время освещала путь, проводя сквозь рифы и подводные камни, указывая дорожку к спасению. Горечь сковала её, сделала немой, и даже с Бьякуей, бесконечно любимым ею, она почти не говорила, не желая бередить свежую душевную рану. Бабушки больше не было. Единственного человека, который оберегал её после смерти родителей... Разумеется, до того мгновения, как на пороге её дома появился Бьякуя. Таяки-сан долгое время помогала ей держаться, не отчаиваться и идти дальше, несмотря ни на что. Научила слушать не только разум, но и сердце, принимать решения и следовать им во что бы то ни стало. А она даже не успела с ней попрощаться: как-то слишком резко и быстро прихватило у старой мико сердце... Бьякуя понимал. Понимал её без слов, отогревая ночами, прижимая к себе близко, ещё ближе, почти до боли. И она была благодарна ему, с лихорадочной горячностью безмолвно отвечая на его тепло. Они вели разговор, но не словами. Ведь словами выразишь то, как в душе ломаются сами основы. Нет слов для того, чтоб обозначить мелодию, ранее гармоничную и цельную, мелодию, играя которую, вдруг обнаруживаешь, что у тебя порвалась одна из струн. И не просто порвалась, а хлестнула по пальцам, впиваясь в кожу, разрывая сухожилия. И песня затихает, а ты остаешься один, в растерянности… и только слышишь как капля по капле вытекает горячая кровь, а порвавшаяся струна тянется всё глубже и глубже, до самого сердца, взрезая мягкую плоть. Невыразимо… невозможно. Больно. Сколько она тянула? Сколько бабушка держалась, только чтоб не оставить её одну? Пожалуй, лишь Хисана знала, как сильно ударила по ней смерть дедушки. Никто из семьи не понимал, что женщина-воин, женщина-боевой-цеп, как говорили о Таяки иногда, нашла в худом и несколько нескладном, тихом и спокойном Горо. Большей противоположности ей, язвительной и разящей словами-ударами насмерть, не было. Но… после того, как он отбыл на тот свет – тихо и спокойно, во сне – долгое-долгое время Таяки молчала, разговаривая лишь с внучкой. А после – и вовсе отбыла в храм, с презрением отвергнув очередного ухажера. И только сейчас она поняла, что имела ввиду Таяки-сан, говоря, что теперь о внучке есть кому позаботиться. Да, она успела познакомить бабушку с Бьякуей. Всего несколько месяцев назад они собрались за столом в общей гостиной жилой части её храма, и муж рассказал ей обо всём. О всём, что было между ними, и как она умерла, как они отыскали друг друга в этом непостояннейшем из миров. Кому-то их история могла показаться ложью, выдуманной сказкой со счастливым концом, но… то их жизнь. Настоящая, оплаченная болью и разлукой, награжденная пьянящим счастьем. Впрочем, о перерождении мико знала и потому, наверное, поверила им, слушая очень и очень внимательно. И, что поразило Хисану, она тоже могла видеть души, весьма порадовавшись тому, что дар перешел внучке, ведь мама Хисаны была его лишена. Так мало времени прошло. И всего несколько раз они успели наведаться к Таяки-сан, в храм, посвященный одному из прибрежных божков. Так мало... Да, у неё есть муж, её жизнь, да, он обещал забрать её в Общество Душ, но... от того она не перестанет быть смертной. Она постареет, даже и там, и умрет однажды. И, как бы эгоистично это ни было, умирать она не хотела. Ей жить хотелось. С любимым. Счастливо жить. Настолько долго, насколько они смогут, подарить ему наследников – одного или нескольких, по их обоюдному решению. Хотелось вновь увидеть Акэйн, Алую Госпожу, давным-давно скрашивавшую то время, пока супруг был на работе, и Оторо-сан, кухарку, что взяла её под крыло, когда она только-только появилась в поместье Кутики, вначале в качестве служанки. И многих-многих других, что поддерживали и любили её. И вот, уже четвертый после похорон день она искала решение. Спускалась по узкой и крутой лесенке на крохотный пляж, на котором храмовые служки обычно возносили молитвы местному божеству, кормила чаек и слушала их вынимающие душу крики, вглядываясь в волны и легкие перистые облака, словно пытаясь найти ответ в них. И размышляла, пусть на лице и не видна была буря чувств, что её одолевала. На похоронах она плакала. Второй раз за всю её жизнь – первый, когда умерли родители. Она плакала, не в силах сдержать боль потери, не в силах сделать вид, что всё хорошо, что она переживет спокойно. Беззвучно, тихо, чувствуя, как слезы бегут-бегут по щекам, скатываясь по губам и подбородку. Она помнила, как муж обнимал её за плечи, прижимая к себе, безмолвно утешая. Ведь она так нуждалась в его силе, в его уверенности и тепле... Бьякуя всё понимал. Он был нужен ей и… он остался. Несмотря на то, что его властно призывал долг, несмотря на то, что на нём были обязанности главы рода, несмотря на то, что она просила, почти кричала ему уходить. Она не хотела, чтоб муж видел её боль, чтоб страдал с нею. Разве мало он страдал, дожидаясь её? Потому, когда окончилась небольшая, тихая церемония, она сказала ему – уходи. Возвращайся. Она долго говорила. О долге, об обязанностях. А Бьякуя… Бьякуя выслушал её со всем возможным тщанием и вниманием, а затем – прижал к себе. Но не ласково, совсем не осторожно и не бережно, а сильно, до боли, и молча держал, пока она отбивалась, пытаясь вырваться, пока не уткнулась обессилено в его грудь. И после целовал её, не как обычно, а властно, отвлекая от боли душевной, почти насильно вырывая её из обострившегося чувства вины и ненависти к себе. И каждый день спускался вместе с нею на пляжик - узкую полосу золотистого песка, огражденную с двух сторон скалами, крошил хлеб, передавая ей, всматривался в волны и небо, тоже думая о чём-то. Она не спрашивала, знала, что когда время придет - он сам поделится с ней мыслями. Наверняка, он тоже искал решение, которое позволило бы ему забрать её к себе, в поместье, домой. Он не хотел, теперь – тем более, не хотел оставлять её в одиночестве. С мыслями. С глупыми чувствами. С её гневом и яростью. А ещё потому, что знал, как никто иной, – её дом был там, а здесь не удерживало более ничего. Наверное, потому она оформила дом и магазинчик на дальних родственников, забрав лишь самое важное - фотографии, памятные монеты отца, несколько материнских украшений. Все, что можно унести легко. Ступню что-то укололо и она наклонилась, подбирая раковину. Пустую, сброшенную оболочку. И тихо ахнула, едва не задохнувшись от внезапной догадки. Сбросить оболочку... Вот оно - решение. Сбросить смертную оболочку, как раковину. И не будет Бьякуя искать решение, подбирать слова, которыми нужно убедить Совет, чтоб её, смертную, позволили забрать в Общество Душ. Если же она умрет здесь, как человек, и станет душой - забрать её Бьякуя будет обязан. Безупречное решение. В глазах Хисаны заискрилась решимость. Та, с которой она бросилась в омут чувств, та, с которой она когда-то доверилась сероглазому аристократу. Теперь нужно было, чтоб он доверился ей… Хисана взглянула на супруга. Упрямо сжатые губы, морщинка, что залегла меж бровей. Ей захотелось коснуться кончиками пальцев его лба, дабы разгладить её. Забрать тревожные думы. Поцеловать, обхватив ладонями узкое лицо, и дать ему почувствовать – он её жизнь. Он её всё. На бесконечность перерождений. Тихо вздохнув, она подошла к нему, обнимая, прижимаясь, закрывая глаза, вдыхая его запах – запах чернил, чистого пергамента и каленого металла – и… успокаиваясь. - Бьякуя, - тихо начала она, уткнувшись ему в грудь, боясь поднять взгляд. - Послушай, я, кажется, придумала, как нам поступить... Помолчала немного, собираясь с силами. Ведь сказать ему, берегущему её, как зеницу ока, такое... все равно, что лезвием по сердцу полоснуть. Кому, как не ей знать о том. Но иного, лучшего выбора Хисана не видела. - Бьякуя, - она все-таки нашла в себе сил взглянуть ему в глаза, прямо в синевато-серую сталь. - Я... хочу, чтоб ты убил это тело, - выпалила и подняла ладонь, касаясь его губ кончиками пальцев, призывая его помолчать. И муж, обычно столь категоричный, не проронил и слова, помрачнев лишь сильнее. - Ты говорил когда-то, что сможешь забрать меня с собой, - тихо произнесла она, - но моё человеческое тело не очень подходит для жизни в Обществе. Плюс, со временем оно будет стареть, а время вместе летит куда быстрей, нежели тогда, когда порознь, - она прикусила губу, задумчиво комкая рукав легкого светлого платья. - Поэтому, мне кажется, что лучше земное оставить земному. В том числе и тело. Хисана умолкла со страхом. Ненадолго, давая мужу переварить идею. И отчаянно молясь, чтоб он понял и принял. Ведь она… она хочет быть с ним. - К тому же, если я стану душою, забрать меня будет не просто дозволением, но и прямой твоей обязанностью, - добавила она, стараясь, чтоб голос её звучал рассудительно и твердо, но так и не смогла унять звенящую в словах печаль, созвучную с вечной печалью плачущих чаек. И, не выдержав, Хисана снова уткнулась ему в грудь, крепко-крепко прижимаясь. - Забери меня домой, Бьякуя... - тихо сказала она. - Да... - прозвучал его ответ. Коротко, на выдохе. Как отзвук её собственных мыслей. - Когда ты хочешь?.. - отрывисто спросил он. И в голосе мужа она услышала отзвук той же боли, которую испытывала сама. - Давай сегодня, - тихо сказала Хисана. - На закате. Она не смотрела на него. Так же, как и его взгляд был устремлен вдаль, поверх беспокойной и текучей бирюзы, с темными прожилками-водорослями и светлыми - пены. - Хорошо... - согласился Бьякуя. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что голос его холоден и сух, но Хисана слишком хорошо знала, что прячет муж за бронёй изо льда. И… потому она поднялась на цыпочки, приникнув к его губам. До заката ещё было много времени. Бьякуя отреагировал почти мгновенно, отвечая на поцелуй. Жадно, словно пытаясь напиться, оттянуть миг неизбежности этими торопливыми прикосновениями – быстрыми, жаркими, отрывистыми и с тем – чувственными. Хисана выдохнула, чувствуя, как подгибаются её колени, опускаясь на песок. И следом за ней опустился муж… *** Закат протянул по воде золотую дорожку до самого горизонта, до садящегося в море солнца. Высокий мужчина держал за руку хрупкую девушку, связанную с другой, точно такой же, длинной цепью, вырастающей из груди. Она качнула головой, что-то тихо сказав, и отпустила его ладонь, натягивая цепь, зажмурившись и как-то болезненно откинув голову назад, словно смиряясь с тем, что должно сейчас произойти. Он обнажил меч, сводя тонкие брови и сжимая губы так, что они стали казаться лишь тоненькой ниточкой, как шрам, на застывшем, ледяном лице. Сверкнуло светлое лезвие, перерубая звенья посередине. Девушка тихо охнула, прижав ладонь к груди, и мужчина, обронив клинок, словно позабыв о нем, без промедлений подхватил её на руки, прижимая к себе как величайшую драгоценность. Вытянул ладонь к той, что осталась безвольно лежать и что-то проговорил. Вспышка - и лишь легкий, невесомый пепел осыпался на светлый песок. И лишь тогда он несколько неловко опустился на одно колено, подбирая выпавшее из ослабевших пальцев оружие. Девушка шевельнулась, открывая глаза, слабо улыбнулась. Он, болезненно как-то выдохнув, с немыслимым облегчением прижался лбом к её плечу, и она, подняв руку, коснулась тёмных волос, поглаживая ласково, успокаивая его, утешая… Он поцеловал её и опустил на песок, касаясь рукоятью лба девушки и наблюдая за тем, как она тает в белом свечении. И ветер донес до чаек её последние слова: "Пойдем домой, Бьякуя…". А затем появились врата. Он поспешно шагнул вперед, будто боялся куда-то опоздать. И лишь следы на песке, которые медленно слизывали волны, напоминали о том, что здесь кто-то был...