Человек, который не носил зонта

— Зачем, говоришь, войну выдумали? — вытерев руки о перешитый вдоль и поперёк неумелой девичьей рукой фартук, долговязый бледный мужчина осторожно обхватил тонкими бледными пальцами поломанную донельзя сигарету, бумага на которой уже успела не то, чтобы покрыться чудаковатыми складками — разорваться в некоторых местах и изредка выплёвывать по крошечной горсти ядрёного табака. Дым седыми прядями вился к потолку и, едва ли касаясь его белёсыми нитями, таял, рассеиваясь в бледный-бледный туман. Голос курящего был до странного тих — собеседник едва ли мог уловить "французящие" слова, звучащие то ли гортанно, то ли неоправданно мягко, но, так или иначе, говорить по-другому он не собирался. Иногда даже назло понижал голос, смахивал с лица тонкие, кажущиеся льняными, пряди, шмыгал носом и снова затягивался. Сигарета кончаться не хотела совершенно. Другой рукой он крепко держал зонт — украшенный дырами ближе к краю своей огромной шляпы, сверху расписанный какими-то разводами, отдалённо так же напоминающими дым, имеющий орнамент в какие-то цветочки, по размеру чуть уступающие спичечной головке и, кажется, чёрный. Может, тёмно-серый, но потемневший от дождя. Сквозь окропляющие ткань дыры на плечи блондину изредка падали тяжёлые холодные капли. — Да просто так, — усмехнулся его собеседник. Худой, примерно в два метра ростом, с огромным пальто, состоящим, наверное, полностью из разноцветных и несуразных заплат, на плечах и маленьким крысёнком за воротом. Он совершенно не укрывался от дождя — изредка, конечно, вздрагивал, когда вода попадала ему на нос или за ворот, но зонта не доставал. Вероятно, потому что не носил. Он был чрезвычайно аккуратен, хоть одет и небогато: вещи его не выглядели новыми, но, по крайней мере, были чистыми и аккуратно зашитыми. Вернее, заплатанными. Обязательно ярко, может быть, даже кислотно. Ему, видимо, очень нравилось, когда на ровном месте торчало что-то, сразу попадающееся на глаза. Он сам был этим "что-то", хотя бы из-за отсутствия всякой неприязни к дождю. Ну, или как это выразить, отсутствия зонта? Этот человек был одним из немногих, кто никогда его не носил. Хотя нет, не так: Человек с большой буквы. Белобрысый раздражённо приподнял брови. Он быстрым, отточенным движением руки провёл окурком по тёмной стене, после чего аккуратно прижал его и отпустил, роняя на землю. После этого — быстро наступил на окурок мыском, точно вдавливая его в асфальт. Человек усмехнулся. Он выдержал паузу, глядя на собеседника, подождал, пока тот снова не метнёт на него гневный взгляд, после чего продолжил, стряхивая с пальто крошки от печенья: — Вот есть у них Бог, предположим. Ага? — повар кивнул, деловито поправляя фартук. — У этого Бога, предположим, есть сын. Как мы знаем по их чёрной книжке, Блюблии, вроде... А, нет, стоп. Библии. Так вот, как мы знаем по Библии, друзей у него особо не было. По крайней мере, если судить по Иуде, Сын Божий друзей выбирать не умел. А может, сам приключений хотел, мне-то откуда знать. Так или иначе, однажды этому самому Сыну захотелось завести новых. А он ведь на небесах, верно? Верно, на небесах. Просто так с ним не поболтаешь, надо для этого умереть сначала. Ну, он и попросил папочку, мол, "хочу народу побольше". Глупое решение, да? Господь подумал-подумал, да и закрыл на время глаза на то, что его подопечные там на бренной земле творят. Тьфу, напридумывают же... Так вот. Люди, они же народ бестолковый, муторный, суматошный. Они взяли и стали убивать. И ты представь, забыли, позабыли про то, что им там их воображаемый Властелин запретил... э-э-э... как оно там? "Не убий ближнего своего", да? Ну вот и забыли. А что это значит? Что они дураки. Все. За что и сыграли в ящик. Ну а дальше по религиозным разделениям и прочим глупостям пошло. Вот так-то, Трейвель! Трейвель лишь устало прикрыл глаза, прижимаясь плечом к стене. Мрачно усмехнувшись, он кивнул, тем самым как бы одобряя рассказ Человека, покусал губы и снова зажмурился, чувствуя, как на покрытую белёсыми волосами макушку сорвалась ледяная капля. Дождь не прекращался, то ли принципиально, то ли потому, что солнце безнадёжно опаздывало на собственную смену. Кажется, в этом месяце оно должно было выглянуть аж пять раз, и мужчина не пропустил пока ни одного. То бишь, аж три раза погрелся под тёплыми лучами — пропустить новый выход он не мог уже принципиально, да и в тепле нуждался, как дурак. Теплолюбивый белобрысый дурак, постоянно разгуливающий в вязаных свитерах и с фартуком на бёдрах. Красавчик. Понять любящего сырость Человека ему было не дано. — Понятно, — зевнул он, клацая зубами. Трейвель был из тех, кто практически никогда не пачкался, кому безупречно шли рваные и потрёпанные вещи и не была к лицу отутюженная одежда с иголочки. Он жил один, стирал вещи раз в неделю и никогда не прикасался к утюгу. Особо остроумные товарищи поговаривали, что белобрысый попросту не мог поднять утюг: до такой степени он был тощий и хилый. Тем не менее, с таким телосложением повару жилось до отвратительного хорошо — он легко гнулся, был гибок и легко проскальзывал туда, куда ему было нужно, за что получил прозвище Белая Крыса. Крыс ведь всегда трудно заметить, а залезть они способны куда угодно. Или как там говорится, куда душа пожелает?... Так или иначе, Трейвеля всегда было трудно заметить. Он никогда не носил ничего яркого, много курил и от природы имел "расцветку", идеальную для маскировки: светлые, почти седые волосы, серые глаза и кожа, по оттенку близкая к простыне. А то и белее, чего уж тут греха таить. Заодно его лицо всегда украшали почти свинцовые синяки под глазами, ярко очерченные скулы и вечно кислое выражение морды лица. Хотя нет, скорее каменное: он никогда не плакал и никогда не улыбался. Счастливый человек. Его оппонент был совершенной противоположностью в плане характера, но мало чем отличался внешне. Такой же худощавый, длинноногий, неуклюже передвигающийся, но, однако, имеющий привычку одеваться как можно ярче. Практически такой же бледный, с копной мягко вьющихся каштановых волос на голове, всегда тщательно распутываемых и хорошенько расчёсываемых, лучистыми серо-зелёными глазами и доброй улыбкой на тонких губах. Трудновато было определить его возраст: он вряд ли был моложе двадцати пяти, но и не мог быть старше сорока трёх. Болтался где-то в промежутке, вероятно. Трейвелю же нельзя было дать и тридцати: выглядел он куда моложе, посему был весьма популярен среди девушек. Однако, ничего, помимо готовки, не было популярно у него самого. Разве что, "воскрешение тушёнки", да и то, взглянув на него во время процесса так называемого "воскрешения", нельзя было бы сказать, что он действительно любит своё дело. А он любил. Искренне и нежно, как любят дети мороженое летом. — Это не самое хорошее дело, ты в курсе? — Человек улыбнулся во все тридцать два, поправляя съехавшую куда-то за шиворот и теперь отчаянно цепляющуюся лапками за вязаные петли зверюшку. Несчастное крошечное существо не издало ни единого звука, но засучило розовыми когтистыми конечностями в какой-то неведомой панике, случайно впиваясь ими в холодную кожу хозяина и заставляя того устало жмуриться. Ловким движением мужчина выловил крысёнка из-под пальто и снова вернул его на плечо, мокнуть под дождём. — Америку открыл, дружок, — мрачно подметил блондин, наблюдая за лёгкими движениями собеседника. Видимо, Человеку часто приходилось ловить своё зверьё из-под одежды, раз уж его жесты были настолько отточены. Тем не менее, грызун наконец-то уместился на худом плече мужчины, кособоко свесил пухлую лапку и уставился на Трейвеля чёрными глазками-бусинками. Повар не раз невольно ловил себя на мысли, что питомец его товарища казался ему до боли очаровательным и неплохо бы пошёл на котлеты с морковным пюре, но каждый раз лениво отгонял её от себя: Человек бы никогда не простил ему подобного, так как давно считал Фантика своим близким другом. Фантик. Какая нелепая кличка для не менее нелепого существа с мягкими ушками и серой шерстью. Да и нагловатым он был для Фантика, если уж говорить совсем-совсем честно. И не так громко шуршал. И на солнце, кстати, не переливался. Хотя бы потому, что солнце тут выходило редко-редко Человек лишь пожал плечами, проводя широкой ладонью по сухой крысиной шерсти. Зверёныш, казалось, был готов заурчать от удовольствия, но вместе этого лишь вслепую ткнулся носатой мордашкой ему в руку, зажмурился, чуть ли не блаженно вдыхая горьковатый запах полыни и так и замер. Дождь прекращался. Бесконечные зеркала луж перестали содрогаться и исходиться рябью от серебристых капель, а тяжёлые свинцовые тучи постепенно стали легчать, превращаясь в беззаботно-лёгкие куски ваты на фоне ярко-голубого неба. Трейвель вмиг сложил зонт, пригладил всклокоченный лён волос и плавно, аки белый лебедь, пополз на середину дороги. Человек аккуратно скинул с плеч пальто, сгребая его в охапку, поправил начавшего соскальзывать Фантика и безо всякого интересу принялся наблюдать за белобрысым. Наконец по дороге лениво скользнул золотистый луч солнца, стремительно прогоняя холодную тень. — Дождь кончился, — с жутким блаженством выдохнул повар, поднимая голову навстречу согревающему свету. Если бы кто-то сказал, что он теплолюбив, Трейвель бы презрительно хмыкнул, вытер руки о фартук и пошёл поближе к печи, кутаясь в колючий свитер. Он не любил тепло. Он от него зависел, как зависят наркоманы от дозы — изнемогал до дрожи в руках и жутковатых судорог. Затухал без него, сжимался в комок и кусал губы до крови, раздирал кожу и визгливо требовал обогрева. А зимой и вовсе не выбирался с кухни. Это, кстати, весельчаки с улиц ехидно называли спячкой. Человек в такие дни старался не приближаться к повару ближе, чем на метр, так как не желал получить чем-нибудь тяжёлым по чему-нибудь чувствительному. Трейвель всегда понимал и вопросов не задавал. Если Великий потоп из Библии длился сорок дней и сорок ночей, и это считалось катастрофой, то в этом городке такое явление считалось совершенно нормальным. Продавцы зонтов здесь могли бы купаться в роскоши, однако по негласному договору большая часть средств всегда пересылалась в благотворительные фонды. Рейнвилль любил отдавать и не всегда принимал. Этот город вполне можно было бы назвать утопическим, если закрыть глаза на природные условия и некоторые причуды жильцов. Это было даже не ложкой — это было каплей дёгтя в бочке мёда. Солнце недолго освещало влажную дорогу. Спустя несколько минут оно вновь скрылось за свинцовыми тучами, и на макушку белобрысому упала холодная капля. Поспешно он раскрыл зонт, натянул на нос ворот свитера и быстрым шагом направился под козырёк булочной. К остановке, страдальчески скрипя и чуть покачиваясь, приблизился старенький автобус. В окнах отражалась всего пара силуэтов — он только-только тронулся от автобусного парка и лишь готовился набрать своих пассажиров. Человек широко улыбнулся и помахал рукой то ли автобусу, то ли водителю, призывая остановиться обоих. — Должен бежать, — с улыбкой обратился он к повару, после чего перехватил сползающего крысёнка и нырнул в салон. Двери со скрипом закрылись, и чудо техники неспешно тронулось, гудя не хуже огромного жука. Трейвель с презрением хмыкнул, запихнул в рот сигарету и побрёл куда-то прочь.