Как рождаются Монстры...

Прохлада... После напряженной и опасной погони — столь долгожданная, проливающаяся по телу небольшими, но полными блаженного покоя волнами — так бывает только дома. Только это место обладает такими уникальными чарами, способными, казалось бы, сокрыть в себе все тревоги и беды, что с такой неодолимой жаждой стремятся проникнуть во входную дверь, а потерпев закономерное фиаско — словно голодные псы собираются вокруг крыльца и ждут. И ждут. И ждут... Но как же завладеть, на первый взгляд, несокрушимой крепостью? Правильно... Посеять хаос внутри нее. Пустить одну маленькую искорку, но в самое сердце, в самое нутро, и тогда пожар неминуем. Шартрез, двухгодовалый, идеально! Или это все же был Куатро? Такая мелочь, но сейчас она, казалось, была для него важней всего на свете. Лишь бы вспомнить... Мышцы напряглись, брови изогнулись в напряженное полудуге, вена у виска вздулась так, будто он только что пришел с многокилометровой пробежки. Куатро... Все же это был он. Облегченный вздох и продолжение рассказа. Он хотел воссоздать ту картину в мельчайших подробностях, кусочек к кусочку, чувство к чувству, хотел побывать там еще раз, понять, кто он, что с ним стало, кто виноват во всем, что случилось... Янтарная, отдающая сладким дурманом жидкость с легким бульканием покидает горлышко бутылки. Но лишь немного, на дне стакана, чтобы только расслабить нервы. Проливается в горло со знакомым приятным жжением, тело расслабляется, слух ласкает мерное шуршание пластинки и чье-то монотонное, но убаюкивающее пение — без изысков, но все равно приятно. Долорес... Хочется обнять ее, нечастое явление, но сейчас он чувствовал, что она нужна ему, как воздух. Легкий скрип, с которым открывается калитка внезапно режет слух, или... Это что-то другое? Воздух тяжелеет и становится каким-то неестественно вязким, как перед бурей. Взгляд падает на беседку, где сидит она, чуть раскачиваясь в прикрепленных к потолку цепочных качелях. Сердце замирает в преддверие чего-то ужасного, хоть разум и пытается сопротивляться, заявляя, что это все пустые игры воображения. Он зовет ее. Долорес оборачивается... Медленно, неспеша, и эта вязкость ее движений внезапно раздражает его. Она встает. Все так же медленно, качели отвечают ей легким звоном цепей, легким, но недобрым, как и ее взгляд, хоть она и улыбается, хоть он и верит ей, что она рада его видеть. Ее походка... Чуть прихрамывая и едва заметно ухмыляясь, она плетется к нему — иного слова и не подобрать. Она пьяна? Или... Но не эта мысль уже волнует его сознание, ее платье, волосы... С них капает вода. Внезапно отвратительная мысль, что он тут же, буквально, выпинывает из головы — Она похожа на утопленницу. - Милая, а почему ты такая мокрая? - Его собственный голос отражается в ушах со странным дрожанием. Она молчит. - Я соскучилась. — Поцелуй. Мокрые губы обжигают его внезапным холодом. Неземным, неописуемым. Тревогу, что зарождается внутри, разум больше сдерживать не в силах. Сердце неприятно колет, он чувствует, как оно начинает биться быстрее. И вместе с тем, сейчас, лежа в палате, через много лет, он чувствует все тот же холод на губах и все тот же сердечный надрыв, а по щекам уже заранее текут горячие слезы. Тишина. Она накидывается на него, будто раненый зверь, заполоняет собой все пространство. И нет привычного детского голоска за спиной, что разорвал бы ее, спас из ее плена. «- Папа...» - А где дети? - Он сам уже боится услышать ответ, но обратного пути уже просто не существует. Она молчит. Эта ухмылка... Она становится все отвратительнее, но вместе с тем, вызывает уже совсем иные чувства, ему снова захотелось обнять ее, пригреть, спасти от ее самой, ибо он только сейчас заново осознал, что происходит с его женой, начал понимать, что, скорей всего, это отчасти и его вина... Нет. Сейчас, лежа здесь, в этой спертой духоте, отдающей больничной сыростью, он мог сказать точно — это всецело его вина. Но осознание, как и раскаяние — тогда, когда оно нужно больше всего - склонно опаздывать... - Они в школе. - Этот взгляд... Этот лукавый изгиб холодных как лед губ, эта уверенность в ее холодном, как сама бездна голосе, все это, как резкий удар топора обрубает последние нити надежды, погружая его в самое сердце этой всепоглощающей и уничтожающей тишины. Надрыв... Сердце внезапно будто врезается в ребра в отчаянной попытке выбраться наружу. Но уже поздно. В окутавшей его пелене внезапно прорезаются звуки... Ужасающие, режущие слух... Будто оркестр из самого ада снизошел для того, чтобы сыграть ему реквием по его погибающей душе. Его взгляд ложится на пруд, ни единого дуновения, ни звука, ничего, что нарушило бы аккуратную тихую гладь воды — лишь два заметный бугорок розового цвета над самой ее поверхностью. Такого цвета было платье его дочери... БАХ! Оркестр внезапно взрывает тишину в его голове мощнейшим взрывным хлопком. «Это не правда, нет...» Он ищет хоть какой-либо намек на надежду в ее глазах, но находит там лишь подтверждение свершившейся трагедии. - О боже мой... О боже мой! - Он отталкивает ее и со всех ног несется к воде. Она встречает его небывалым холодом... Даже лед, наверное, не может обжигать настолько сильно... В мгновение ока он оказывается возле дочери, и забирает ее из этой обжигающей бездны к себе на руки, теперь уже сердце отказывается верить в происходящее, заставляя его искать в ее бездыханном холодном теле хоть какие-то остатки жизни, тщетно. Жуткий, полный отчаяния вопль срывается с его губ... Лишь бы порвать ее! Уничтожить! Разбить вдребезги эту дикую тишину... Еще два... Чуть дальше, над водой, еще два бугорка. До жуткой и рвущей душу на части боли знакомых, когда-то полных жизни, и, пожалуй, счастья. Ведь дети, вопреки всем бедам, что склоняются над их семьей, родными, родителями — они зачастую вопреки всему умеют быть счастливыми.... Холод... Тяжесть... Нет. Не поддаваться! Он сделал последнее усилие и извлек тела из воды. Разложил их на берегу, сложил руки на животе... Тишина вернулась, как и оркестр, тихо и зловеще нашептывающий ему, что это конец. Но отец не мог поверить, до сих пор, несмотря на то, что их неживые глаза смотрели на него сейчас без прежней любви и радости, не мог поверить, что все могло закончиться именно так. Слезы... Они обжигали. Словно не вода, но огонь стекал маленькими солеными блестящими струйками по его щекам. Долорес медленно подошла и села прямо напротив, ее руки прошлись по коже со знакомым леденящим душу холодом. - Рассадим их за столом, Эндрю, мы их оботрем и переоденем, они будут нашими куклами, а? И завтра возьмем их в цирк! - словно раскаленный кинжал, эти слова вонзились в уже израненную душу... Они были во много раз хуже любой тишины... - Если ты меня любишь, Долорес, пожалуйста, замолчи. - Я люблю тебя. Освободи меня... Ты ведь сможешь! - Ее глаза больше не излучали ничего, кроме нестерпимой боли и... Мольбы. БАХ! Оркестр вновь сокрушал все внутри него, приводя к единственному возможному выходу, который никогда и не являлся таковым. Его просто не было... Он сам запер себя в этой тюрьме, только он сам был виноват в том, что находится сейчас здесь, виноват, что все еще жив, с таким жить нельзя, просто невообразимо... - Моя милая... — Только теперь он понял, что все это было неизбежно... Она не просила убить ее, нет... Она была мертва уже давно. Он убил ее. Он убил своих детей. Только он виноват во всем, что случилось. Лишь только он... - Мы будем их купать! - Я люблю тебя... - Слезы текли по щекам раскаленной лавой, от осознания того, что он так редко говорил ей эти слова, что он не верил ей, что не уберег. Что не понимал, что творилось с ней, что не протянул ей руку помощи тогда. - Я тоже тебя люблю. - Я так тебя люблю... - А я еще больше! - Рука сжала рукоять револьвера. Ее обожгло. Горячо... Нестерпимо. БАХ! Оркестр стих. Все стихло. Мир умер вместе с ее телом, ведь душа ее уже давно была на том свете. И вместе с ним умер и он. Он убил их всех, лишь только он. Это было невероятно странное чувство, лежа на койке, на мокрой от больных и тяжелых слез памяти подушке, он четко осознавал, что он мертв. Это была не жизнь, а лишь сплошная ложь... Все эти годы он бежал от себя, бежал от того, что сделал, бежал от греха, ибо его сознание не могло справиться с этим. Осознание, как и раскаяние — крайне тяжелая вещь, которую, порой, нереально принять. Но теперь, прокрутив в памяти все это, приняв, наконец, эту истину, он понял, что ему тоже пришла пора освободиться... Но пусть это будет легко. Ничего не было. Ничего нет. Он не убийца, нет, он не сошел с ума. Он Тедди Дениэлс — детектив, который проиграл свое последнее дело. Он умрет человеком, похоронив монстра здесь. В этих слезах. В этой памяти.