Поэт без имени

      История эта произошла в германской земле, в те далекие времена, когда ручеек еще напевал колыбельные песни несчастному юноше, неся свои игривые волны к морю*. Тогда, нам кажется, и свет был другим, и иначе мыслили люди - и творить умели иначе.       Неподалеку от немецкого города Веймара стояло поместье старого барона фон Грайля. Он имел двух сыновей: один из них, молодой господин Монр фон Грайль, был ему родным, другой же (которого в семье считали за младшего сына) приходился ему племянником. Брат старого барона погиб на войне и передал юного наследника на воспитание в дом фон Грайля. Не сказать, чтобы в семье он был избалован любовью, но мать Монра питала сочувствие к несчастному мальчику.       Старший сын, Монр, всегда был истинным весельчаком и балагуром. В годы студенчества он умел вызывать небывалое восхищение своих сверстников – закончив образование, по-прежнему оставался душою и сердцем любой веселой компании. Юноша скоро привык ко всеобщему восхищению и неизменно был полон гордости. Он рано научился и презирать своих друзей, и пренебрегать ими. Но, надо сказать, никакими особыми талантами (кроме, разве что, некого актерского дарования) он не обладал, хотя всю свою жизнь мечтал творить. Творить и создавать все что угодно: он пробовал себя и в поэзии, и в музыке, но отыскать верных слов и точных звуков так и не сумел. И, разумеется, ему не чуждо было чувство зависти - зависти к тем, кто носил имя истинного творца.       Другим же был его названый брат, по имени Флоренц. Имя, данное ему при рождении, дало о себе знать — он и вправду цвел — душою. В то время, как Монр проводил вечера на веселых пирушках, Флоренц втайне от всех забирался на чердак, или прятался в роскошных зарослях жасмина у веранды дома, и наслаждался вечерним покоем. Его живое, еще по-детски наивное воображение пленяло все: и свежий ветерок, и далекий свист соловья, и хоровод звезд в высоком небе. Рано он научился владеть рифмой — чувства его были скрыты от прочих, но зато навеки запечатлены в стихах - поначалу наивных и несовершенных (что всегда раздражало его — ведь для поэта, как он считал, позор — неумение выразить самого себя в стихах), но полных подлинного чувства. Имел он и особый слух к музыке: она пробуждала в воображении Флоренца живые образы и укрепляла его неопытное сердце в самые тяжелые годы.       В те времена любили салоны. Союз изящных искусств... Музы, кажется, в такие вечера спускались с небесных чертогов, чтобы погостить у других, земных муз, к которым смело можно причислить юную фройлейн Гольцен.       Это была очаровательная девушка из почтенного семейства — возможно, не первая красавица в свете. Но отчего-то ее образ умел воспламенять юные сердца. Она была веселого нрава, умна и добродушна - и любой бы счел за честь удостоиться ее ласкового взгляда. Фройлейн Кристина стала идеалом — недосягаемой прекрасной дамой для юных служителей искусства — и ей подписывали стихотворные письма, и вдохновенные элегии, и сонеты. Нередким гостем был у нее и господин фон Грайль. Его потребность всегда и во всем быть (или, на крайний случай, казаться) лучшим нашла отражение и здесь. Молодые люди, навещавшие приют фройлейн Гольцен, соревновались между собой в искусстве стихосложения, пения, игры на музыкальных инструментах и композиции. Но Монр, еще в ранней юности погнавшийся за славой, не преуспевал в делах поэзии и часто бывал осмеян товарищами — за неумелые рифмы и фальшивость чувства.       А юному Флоренцу ход в салоны был закрыт. Брата невероятно раздражал и приводил в негодование молодой поэт; видя его, может, незначительное (но слишком очевидное) превосходство над собой, Монр не мог выносить его присутствия.       Завидуя таланту брата, Монр все же не оставлял мысли использовать его в своих целях. Надо признаться, талант этот поражал его до глубины души - и вызывал неподдельное восхищение, которое, в то же время, он всем сердцем хотел погубить.       Только к полудню, наконец, Монр отыскал брата в гостиной - тот безмятежно дремал на козетке с томиком "Разбойников" Шиллера в руке. Заслышав гул шагов, Флоренц мгновенно встрепенулся, присел и принялся слушать вошедшего. Монр, изобразив благожелательную улыбку, начал говорить:        - Скажи, Флоренц... тебе ведь всегда хотелось, чтобы твои стихи увидели свет?       Флоренц замер от удивления. Он провел большую часть жизни с самим собою: мир ему представлялся несколько в ином свете, чем был на самом деле. Но одно юноша знал точно: от подобных предложений Монра ничего хорошего ждать не приходилось.        - Откуда тебе известно о моих стихах? – нашелся Флоренц.       Монр усмехнулся про себя.        - У таких как ты все на лице написано: чем тщательнее вы что-то прячете, тем более явным это становится. Так хочешь или нет?       По правде, Флоренц давно мечтал о славе. Создавал он лишь для того, чтобы создавать, но о сладком ощущении славы ему давно приходилось слышать. К хорошим стихам, как он думал, всегда прилагаются почет и признание. Не находя, как и всякий художник, особой прелести и таланта в своих стихах, он все же надеялся с их помощью донести до читателя нечто хорошее – то, что смогло бы стать для него утешением или доброй поддержкой, а может, и неотъемлемой частью души... И где-то глубоко в сердце Флоренц знал, что его стихи (раз уж они способны нести в себе что-то необычайно важное) достойны признания.       Монр нетерпеливо повторил вопрос.        - А что ты хочешь с ними делать? – неожиданно выпалил Флоренц. Он все еще сомневался.        - Что тут еще неясно? – Монру начало надоедать это странное действо. – Я представлю твои стихи обществу – неужели поэт не хочет этого? Или, может, ты не совсем понимаешь, чего я от тебя прошу?        - А что ты скажешь об авторе?        - Об авторе... может, стоит пока умолчать об авторе? – эти слова Монр произнес с досадой.        - Или не говорить вовсе?        - На все твоя воля. С чем согласишься – то и выполню.       Флоренц отвел взгляд. Похоже, настало то время. Время, которого он ждал так долго – всю жизнь. Нет, он был слишком скромен и стеснителен для того, чтобы сделать все самому. А Монр... неужели от него стоит ожидать доброго? Но все же... ведь одно его слово – и о стихах юноши заговорят в первых литературных салонах страны, а, может быть... их услышит сама фройлейн Гольцен? Фройлейн Гольцен! О небо, какое это будет счастье!..        - Может быть, стоит попробовать, – произнес Флоренц, отводя взгляд.       Монр довольно заулыбался. Он учтиво поклонился брату и, без особого усердия произнеся слова благодарности, вышел из комнаты. Флоренц остался один.       «И что же теперь?»       Прекрасная фройлейн Кристина! Конечно же, она давно здесь. Сидела на софе в золотистом шифоновом платье с ажурными рукавами. Черные волосы ее, завитые и собранные, были прикрыты гипюровой тканью, закрепленной золотым обручем. Вокруг нее, неизменно, все ее жданные гости – почитатели, добрые друзья и, разумеется, служители искусства. Одеты они были скромно и непритязательно – а, может, просто вид их казался тусклым и блеклым в сравнении с воздушной красотой фройлейн Гольцен?.. Кто-то из них держал в руках цветы: розы, хризантемы или гвоздики, кто-то явился представить новые произведения (один молодой человек сидел в самом углу, на ступеньках, ведущих к сцене, у рояля, судорожно переминая в руках лист нотной бумаги, обращаясь то и дело к нему обеспокоенным взглядом), а кто-то просто послушать и насладиться. Гостиная была светлая, зеленые гардины раздвинуты, и весенний солнечный свет вольно струился из высоких окон. Беленые стены с деревянными панелями были украшены рамами светло-зеленого оттенка, внутри которых помещались картины – немецкие пасторальные пейзажи. Гольцены были небогаты, а потому гостиная, самая главная и нарядная комната в доме, была не столь роскошна – разве что золоченая люстра с хрустальными подвесками (о них преломлялись солнечные лучи, создавая неповторимую игру света) могла служить исключением – да и та досталась почтенному семейству еще в прошлом веке.       Все господа сидели вокруг прелестной музы - они будто ждали чего-то, не желая открывать салон.       В дверях показался Монр фон Грайль. Личико фройлейн Кристины мгновенно оживилось.        - Мы ждали вас, господин Монр, – произнес ее мягкий, ласковый голос.       Юноша учтиво поклонился хозяйке салона и поспешил начать.        - У меня для вас сегодня есть один скромный дар...        - И вовсе скромный? – послышался голос.        - И совсем непритязательный! – вторил ему смешок с другой стороны.       Монр смерил присутствующих презрительно-насмешливым взглядом и продолжил, обращаясь к фройлейн Кристине:        - Есть у меня к вам одно послание... в стихах. – Монр несколько замялся. Гостиная замерла в молчании. Все будто ожидали чего-то нового и необычного – Монра здесь любили послушать.        - Ну же, – фройлейн Гольцен улыбалась все шире и изо всех сил стремилась спрятать неугодную улыбку, – мы вас слушаем, господин фон Грайль.       Звенящая тишина продолжала окутывать гостиную.       Когда к юному барону снова вернулось самообладание, он достал из кармана сюртука сложенную бумажку и, развернув ее (убедившись при этом, что все взгляды обращены к нему), начал читать, голосом спокойным и мерным, не лишенным вдохновения:

Холодных звезд безмолвное сиянье...

      Стихи были о летней ночи - о том, что только и должно занимать в эту пору: о мечтах и любви. Любви, полной сладостного отчаяния. Такой любви, в которой мука кажется наградой и полна чистого и верного ожидания.

Вздремнет полуночью усталый небосвод... Припомнит сердце прошлые мечтанья, И радость тайную... Припомнит - и вздохнет.

      Монр продолжал читать. Господа внимательно слушали; даже самые насмешливые из них невольно были поглощены действием: надо признаться, голос барона и вправду завораживал гостей. Фройлейн Кристина со светлой улыбкой, будто бы умиляясь, внимала чтецу.       Наконец господин фон Грайль кончил.       Слушатели рассыпались в аплодисментах. Обыкновенно за чтением следовали возгласы одобрения или негодования, но сейчас гости сохраняли безмолвие: глубокое почтение, безусловно, было тому причиной. Монру вновь улыбнулась удача.        - Чьи это стихи? – спросила фройлейн Гольцен. – Очень мило!        - Ну-с... – все-таки, Монр не был готов ответить то, что хотел. Он неуверенно начал говорить: – Один знакомый поэт... просил меня...       Фройлейн расхохоталась.        - Полно вам, Монр. Замечательные стихи. Хорошо, верно, той даме, кому они посвящены - как и сердце самого поэта. – За этими словами послышался одобрительный смех.       Монр был необычайно рад, что ему не пришлось обьяснять свою затею и обманывать девушку. Что же? Она сама обо всем догадалась.        - У меня, кажется, есть только одна дама – прелестная Гольцен, – певучим голосом отвечал он.       Снова послышался смех. Собравшиеся, терпеливо выслушав стихи, теперь поднялись со своих мест. Каждый изъявлял желание выступить следующим. Но стоило фройлейн Гольцен предупреждающе поднять кверху палец, как все мгновенно умолкли и принялись слушать ее (хозяйке здесь подчинялись беспрекословно): каждому девушка уделила свое время.       Салон сразу оживился. Молодые люди принимались бурно обсуждать услышанное; после каждого выступления слышались то шквал одобрений, то осуждающие возгласы. Но фройлейн Гольцен сидела в стороне и молчала. Стихи Флоренца действительно тронули ее. Она невольно отвлеклась от происходящего и всем своим существом погрузилась в услышанные строки. Для девушки они были полны живого вдохновения и неподдельного чувства.       А стихи, неизменно звучавшие в стенах ее дома, казались фройлейн Кристине не теми. Не теми, что следует писать. В них не было и искренности: они напускные и... искусственные. Искусственные! Для красоты и совершенства рифмы строки теряли всякое содержание. Они казались лишь этюдами, слабыми оттисками – их писали для признания, для внешнего, пустого блеска. Упражнение в рифмах или желание выказать свое превосходство... и ничего более. Фройлейн Кристине, конечно, нравилось быть музой и покровительницей юных служителей искусства, но - Боже! - в душе ей так опротивело видеть эту духовную бедноту, слышать пустой звон крикливых голосов этих молодых поэтов. Как зачастую тяжело они отдавались в сердце, мерзкие голоса! На глазах фройлейн Кристины выступали слезы: она вновь оказалась пленницей собственного бессилия.       Девушка, вздохнув, улыбнулась господину фон Грайлю. Нет, она ни за что не смогла бы ему поверить. ***       Флоренц в это время усердно работал над поэмой. Зеленая лампа, стопка исписанной бумаги в углу лакированного письменного стола. В отчаянии, казалось бы, он прикусил перо, а в глазах его читался ужас. А в следующее мгновенье поэт уже нетерпеливо запечатлевал на бумаге драгоценные строки - потерянные было, но снова найденные.       А в салоне фройлейн Гольцен его стихам было посвящено множество разговоров и размышлений. Одни говорили, что стихи эти слишком смешны и глупы, другие – что в них есть нечто стоящее: и живая сила, и какая-то новая, необычная свежесть, третьи же были полны неподдельного восхищения.       Монр почти что ежедневно наведывался к брату. Ни одно его стихотворение не бежало света: давно случилось то, о чем мечтал Флоренц. Только вот самому поэту оставалось лишь догадываться, как они живут в свете, ибо кроме туманного "прекрасно" он не сумел добиться от Монра ни единого слова.       И вот однажды юноша, снедаемый любопытством, решился, скрывая лицо, попасть к фройлейн Кристине на один из тех вечеров, где будут звучать его стихи. Он горел от нетерпения: в то же время его мучил тайный страх и душа его наполнялась грядущим ликованием, и упоением. От страха было не убежать – но бездействие, все-таки, пугало еще больше. Флоренц, разузнав у брата (сам-то он не желал его приглашать, по известной причине), когда назначен следующий вечер, и, взяв походную трость, пешком направился к усадьбе Гольценов.       Флоренц никогда не помадил кудрей по последней моде и не использовал духов. Его наивная простота во внешнем виде обыкновенно изумляла гостей, а кого-то заставляла безудержно хохотать. А что Флоренц? В его сознании так и не нашлось места прелестям внешней привлекательности.       Сам юноша, надо сказать, ненавидел себя за слабость. Указывали ли на него с усмешкой или прилюдно осуждали – он не находил в себе сил оставить последнее слово. Слабость характера, по его мнению, была далеко не проявлением благородного начала, а дурным наследством от отцов. Но, будучи от природы человеком спокойного нрава, он умел сохранить чувства в себе – и это, быть может, сослужило ему добрую службу.       Итак, Флоренц, взяв походную трость и завязав вокруг шеи черный шерстяной шарф, направился к поместью Гольценов.       Служанка обходила гостиную, зажигая свечи. Их мягкий свет, золотисто-бронзовый, наполнял комнату теплым уютом и неким ощущением тайны – будто бы нечто сокровенное происходит в этих стенах. За роялем сидел молодой музыкант - тот самый, что вчера принес на суд фройлейн Кристине экспромт собственного сочинения. Его пальцы то бурно, безудержными порывами, то сдержанно и даже робко исполняли сложные пассажи. Вероятно, вчера юношу постигла неудача: он выглядел подавленным.       Как только все обыкновенные гости собрались, в гостиную размеренным и властным шагом прошествовал Монр фон Грайль. Фройлейн Кристина, пребывавшая в глубокой тоске, насилу улыбнулась и отвела печальный взор. Зал приготовился слушать. Но – мало было взглядов теплых и искренних. Лица многих и вовсе исказились, чуть только Монр шагнул за порог... Юноша тотчас достал из-за пазухи связку маленьких исписанных бумажек и, откашлявшись, начал читать, не ожидая даже привычного кивка головы от фройлейн Кристины.

Повествованья немудреный ход Навряд ли вас, читатель, увлечет...

      Флоренц нашел укромное местечко у рояля, подле молодого музыканта. Они сидели рядом и тихонько обсуждали что-то: вероятно, музыкант искренне делился с юношей постигшей его бедой, а тот с сочувствием кивал в ответ. Но как только в гостиной появился Монр, взгляд Флоренца обратился к нему. Ни капли смущения не читалось в его лице: он чувствовал себя наравне с хозяйкой.       Пока барон фон Грайль читал первую часть новой поэмы, Флоренц заливался краской и прятал лицо в шарфе, хотя, в то же время, ему любопытно было увидеть, как именно читает Монр. Флоренц представился фройлейн Кристине как брат одного из присутствующих и поначалу не вызывал никакого интереса. Но только юноша принялся в смятении теребить шарф, как на него упал взгляд фройлейн Гольцен... о, Кристина! Взгляд этих темных глаз... нет, не найти слов, что выразили бы в полной мере красоту и одухотворенность этого взгляда. На мгновение Флоренц и вовсе позабыл о своих стихах.        - Господин Монр, кажется, поэма не окончена? – сказал кто-то из присутствующих, когда оратор наконец смолк и замер в молчаливом поклоне.       Последовала пауза, после которой зал заметно оживился и разразился бурными возгласами одобрения.        - Дело в том... – улыбаясь, начал Монр: он раскланивался во все стороны, так, что полы его фрака оттопыривались, подобно павлиньему хвосту. – что вторая часть уже закончена – разве только она нуждается в некоторых... поправках. Сейчас вовсю работаю над третьей частью – ведь вы сами знаете, как трудно зачастую пишется кульминация...       Флоренц вспыхнул. Не от негодования, нет, а от изумления и страха. В ушах послышался какой-то глухой стон, мерно и жутко застучало в висках... его осенила одна ужасная, пронзительная, как предсмертный крик, мысль. Она вмиг отяжелела – и стала такой невыносимой! – и обрушилась на него стремительным, оглушающим потоком: вот как!..       Флоренц сам и не заметил, что произошло. Он стоял, придерживаемый рукой молодого композитора, стоял, положив руку на сердце... оно так бешено, так страшно колотилось! Щеки его пылали, а глаза... о, каким ужасающим, ледяным выражением был полон его взор!.. Гости салона в изумлении оборотились к юноше. Сама фройлейн Кристина обеспокоенно поднялась и поспешила к несчастному.       Монр понял, что его дело кончено. Сейчас правда откроется, и...       ...как же ему хотелось сказать... сказать все! Руки его дрожали, безумный взгляд блуждал. В голове проносились такие страшные мысли, что никогда – никогда! – не посещали его доныне. Он невольным движением руки оттолкнул фройлейн Гольцен (она замерла в смятении – ей стало боязно за несчастного юношу) и, сдержанными, спокойными шагами спустившись со сцены, направился в сторону брата. Изумленные гости без возражений расступались перед ним.       Раз – два... Будет ли он оскорблен и обесчещен прилюдно? Дуэль?.. Десять шагов. Десять шагов решат все.       Три – четыре... Флоренц остановился.       «Нет!» И тут же новая мысль пронеслась в его сознании. Она вспыхнула - подобно зарнице душной летней ночью... Зарница!... Боже мой, вот оно что! Зарница – кажется, вот единственное, что может сравниться с этим взглядом – живым и трепещущим, испуганным и безудержно смелым – единственное, что может назваться ему подобным. Зарница вспыхнет и растает, но дух ее остается; она – предвестник скорой грозы, вдохновенной бури, она лишь призрак, бесплотный... но живой. Она не догорит на небосводе – она лишь обернется и исчезнет...       Один лишь взгляд! Нет-нет, все они, глупцы, пустозвоны, тщеславцы! Жалкое племя – ползать у ног в надежде на мимолетную похвалу, на славу, подобную искре, что дерзко выскакивает из пламени и тотчас – тотчас! – гаснет. На их лицах теперь не прочесть ничего, кроме чувств недостойных и грязных – мрачной зависти и глухой обиды. Пусть они упиваются своей победой, попирая истинный свет, пусть торжествуют – то их время, и ему скоро придет конец... Но что, что они? Что они в сравнении... с ней? Ее глаза – о, мой друг! если б вы увидели их, они бы рассказали вам все – до единого словечка.       Она услышала. Она знает. Она посвящена!.. На ней золотой обруч – нет, венок Музы. Отныне и навсегда – здесь она то единственное существо, ради которого стоит творить, стоит настроить разбитую лиру и петь – во славу всего светлого и прекрасного, что есть на земле. И зачем здесь он? Зачем здесь Флоренц? Пусть вместо него будет Монр – разве что-то изменится? Нет, здесь не нужен автор. Стихи написаны для того, чтобы быть услышанными. В безмолвных строках есть все, в имени – ничто. Лишь для того он творил, чтобы сотворить... а что достается автору? Признание? Слава? И снова торжество тщеславия? Но ему нужно вовсе не это... А если фройлейн Гольцен – ведь она могла бы знать о нем, могла бы отыскать то, что... нет, Флоренц создавал только лишь для одного. Нет, у его стихов нет автора – его никогда и не было. Пусть неумолчные строки зажигают взоры, пусть утешают сердца, пусть о Ваших словах с улыбкой вспомнит каждый, кто ныне в несчастье, пусть ими будет спасен от отчаяния безутешный... Послушайте!.. ведь если дар – от Бога, то нужно ли имя?       Она посвящена.       Пять – шесть...        - Это... – Флоренц внезапно очнулся, будто бы прозрел. Вокруг по-прежнему мягко и таинственно горели свечи, гости, удивленные и сбитые с толку, наблюдали за юношей, а Монр, Монр фон Грайль, стоял прямо перед ним – возможно, впервые в его глазах можно было прочесть неподдельный ужас. Мучительная, холодная тишина повисла над испуганным юношей. – ...великолепно! – выкрикнул Флоренц и в бессильном отчаянии вскинул руки.       Что еще можно было сказать? Гости встречали несчастного безумца аплодисментами. *См. вокальный цикл «Прекрасная мельничиха» Ф. Шуберта - №20 «Колыбельная ручья»