Family

Валлевиде кажется, что изо рта вот-вот вырвется облачко пара, а каменные стены покроются инеем. От тонкого колючего одеяла до смешного мало толку, хоть с головой в него кутайся, а его собственному телу не хватает ни сил, ни крови, чтобы удержать ускользающее тепло. Вроде бы и весна над миром настала, апрель в окна певчей птахой стучится, а холод такой, будто в тюремных коридорах вечный февраль царит. Валлевида невесело усмехается и плотнее кутается в одеяло. Если бы только в коридорах… Тут и в людских сердцах лютые морозы стоят, что уж о стылом камне говорить. Здесь никогда не будет тепла. Только ледяная пыль ненависти и адово пламя жадных до крови поцелуев кнута. Мысли и чувства путаются, рвутся, словно истёртые нитки: усталость берёт своё. Валлевида закрывает глаза, надеясь, что его сон будет пустым как воды Леты. Без звуков, без образов, без ощущений, без снов. Как обморок, как маленькая смерть: не видеть, не слышать, не быть… Его тело способно мириться и с болью, и с холодом, но от гулкого звука тяжёлых торопливых шагов, эхом расходящегося по коридору, по позвоночнику ледяным жалом пробегает отчаянный страх, заставляющий напрячься и сжаться в комок, стать меньше, незаметнее, спрятаться. Да только не скроешься от него, как не пытайся. Из-под земли достанет. Дюрер хохочет, как сумасшедший, окликая его по имени, и Валлевиде до смерти хочется зажать уши. Смех неприятный, отрывистый, точно лай гончих псов, затравивших зверя, отражается от стен, заставляя кожу покрываться холодной испариной. Всё громче, всё ближе… Но до его камеры Дюрер так и не доходит – отчаянно визжат петли соседней двери, и насмешливому требовательному голосу его палача прибавляется ещё один. Тихий, робкий, молящий. Он тоже зовёт его, только жалобно, словно потерявшийся котёнок, плачет почти… И Валлевида бросается к двери и открывает глаза раньше, чем успевает этого захотеть. … Он рывком садится на постели, задыхаясь, будто от бега. Кровь в висках набатом стучит, сердце в клетке рёбер пойманной птицей заходится. Ночная сорочка к мокрой спине липнет, волосы от пота влажные, тело мелкая дрожь колотит. Валлевида не сразу понимает, где находится: на его камеру это место совсем не похоже. Слишком просторно, слишком знакомо… Молодой месяц заглядывает в комнату, ловкой мышью прошмыгнув меж стучащихся в окно ветвей цветущей яблони. Гладит по бледному лицу, высвечивает донельзя знакомую обстановку, смеётся словно: ну что ж ты, неужели не узнаёшь? Ты дома, Валлевида. Сон, пустой кошмар из прошлого, ни больше, ни меньше. А тихий робкий голос, зовущий его по имени, никуда не делся. Дверь тихонько скрипит, заставляя его вздрогнуть и обернуться. - Валлевида, можно к тебе? Мне приснился страшный сон, я видела… Валлевида? Мари робко переминается с ноги на ногу на пороге комнаты, прижимая к груди белокурую куклу в тёмно-синем платье. Серебристые волосы, вьющиеся крупными кольцами, чуть растрёпаны после сна, тонкие пальчики теребят кружева на кипенно-белой ночной рубашке. А на дне небесно-голубых глаз, выделяющихся на бледном, едва тронутом румянцем личике, горит огонёк отчаянной надежды, отгоняющий свернувшийся дрожащим комочком страх: ты же старший брат, ты ведь не дашь в обиду, защитишь, правда? Мари в прошлом месяце исполнилось десять. Она немного похожа на смешное маленькое привидение с тихим голосом и неслышной поступью и очень боится крадущихся по стенам ночных теней. Но как быть, если тот, к кому она пришла в поисках защиты, сам понемногу превращается в такую же тень? Кто защитит его самого? Валлевида никак не может восстановить дыхание и унять заходящееся в бешеном стуке сердце, но он должен дать сестре понять, что всё хорошо, что он готов ей помочь, готов обратить тьму её кошмаров в свет. Его ночные демоны никуда не ушли, они здесь. В собачьем лае за окном, в шумном дыхании, в дрожащих руках. Но чистое небо в огромных растерянных и встревоженных глазах заставляет белые губы сломаться в едва заметной ласковой улыбке, и собственные кошмары меркнут, бледнеют, становятся далёкими и неважными. - Валлевида? - голос у Мари тихий и жалобный. Ступает медленно, осторожно, поджимает то одну ногу, то другую, словно по горячим углям идёт. И по сторонам смотрит испуганно: здесь теней больше, чем где бы то ни было. Тянут кривые когтистые руки, трогают пальцами-крючьями, вот-вот схватят и утащат за собой в свой жуткий мир. Там они вырвут из души что-то важное, нужное, яркое, чего самим им отчаянно не хватает, превратят в тихого призрака с печальным потерянным взглядом… Мари видит, как по лицу старшего брата скользит тёмно-серая тень, и в её глазах застывает выражение неимоверного ужаса. Однажды его уже забирали «туда»; он только вернулся, она не позволит им сделать это снова… Девочка в два прыжка оказывается у кровати, обвивает тонкими, словно птичьи крылья, руками, цепляется за влажную ткань, хмурится, смаргивает с неестественно длинных ресниц солёные прозрачные капли, но ни слова не произносит, всхлипывает только. - Что тебе снилось, Мари? – Валлевида говорит тихо, не смея нарушить ночную безмятежность, касается кончиками пальцев худеньких вздрагивающих плеч, и сестра тихонько выдыхает, уткнувшись ему в грудь мокрым от слёз лицом: - Тени… Они… они забрали… Валлевида склоняется к ней, приподнимает уголки губ в слабой улыбке, гладит сестру по мягким, словно тополиный пух, волосам раскрытой ладонью: - Тени не умеют ничего забирать, Мари, - шелестом-шёпотом на ухо, будто чародей, свивающий паутину слов в волшебное заклятие. Только не колдовство это, всего лишь непреложная правда, которую ни один кошмар преступить не посмеет. – Это всего-навсего игра света, контуры предметов на стене, ни больше, ни меньше. Я сейчас покажу тебе кое-что. Свеча горит ровно, ярко, капает на подсвечник светлыми восковыми слезами. Тени, ползущие по стенам, повинуются узким длиннопалым ладоням, превращаясь то в парящую в воздухе птицу, то в пугливых жителей лесной чащи. Мари вытирает слёзы и улыбается, наблюдая за тёмными изменчивыми контурами, пробует сама подчинить себе свой кошмар, складывая силуэты животных. И тени точно так же повинуются ей. - Вот видишь, - Валлевида опускается на кровать, приобнимая сестру за плечи. – они не могут никому навредить. Это всего лишь сны, морок. Дыхание у него тихое, ровное, сердце бьётся мерно и уверено, по ладоням живое тепло бежит. Он успокаивается, заново строит в душе хрупкий и шаткий мир, и, не раздумывая, готов отдать его ей. Когда тонкие пальчики начинают перебирать его волосы, рассыпанные по плечам, Валлевида напрягается. Его тело почти не помнит ласки, зато слишком хорошо помнит боль… - Братец, можно я ещё немножко побуду с тобой? – Мари почти засыпает, опираясь на его плечо. Щекочет кончиками мягких волос открытую шею, сжимает его руку в своей. Валлевида кивает в ответ и чувствует, как веки наливаются свинцовой тяжестью. Явь ускользает чёрно-бурой лисицей, и он не в силах бороться со сном… … Воздух можно глотнуть только тогда, когда хвост плети взметается в воздух, иначе горло просто перехватывает от обжигающей боли. Валлевида упирается в стену скользкими ладонями, низко опустив голову; упасть нельзя ни в коем случае: он должен любой ценой защитить хрупкое тело подростка, скрутившегося перед ним в дрожащий и всхлипывающий клубок. Волосы пологом закрывают ему лицо, и Валлевида не видит ничего, кроме стремительно растущей тёмно-вишнёвой лужи под ногами. Каждый удар поднимает в воздух тучи рубиновых брызг, и за иссечённой в кровавые лохмотья спиной раздаётся сумасшедший хохот. Когда плеть вгрызается в голую плоть, он впивается зубами в ребро ладони. Он не должен кричать, не должен… Мокрая от крови рука беспомощно скользит по шершавому камню, и Валлевида медленно оседает на пол, не в силах больше стоять на ногах. Придвигается ближе, закрывает своим телом от града ударов… Тонкие пальцы отводят от его лица пряди волос, и он видит перед собой огромные янтарные глаза с застывшими в них слезами. А потом плеть захлёстывает тонкую шею мальчишки, и рот наполняется кровью… …- Братик….братик… - по руке скребут тонкие, будто ивовые прутики, пальцы… - Валлевида, проснись! – его встряхивают за плечи, придавливают к кровати запястья. Хватка крепкая, чужие руки сухие и тёплые. Не они плеть держали… Он делает глубокий вдох, будто со дна омута выныривает, осматривается по сторонам мутным со сна невидящим взглядом, пытаясь понять, чей голос слышит, и чьи лица над ним склонились. - Валлевида, всё хорошо. Это только сон. – кто-то разжимает его ладони, судорожно стиснутые в кулаки и берёт его за руки, сцепляя пальцы в замок. Убирает со лба вымокшую от пота чёлку, обтирает влажным полотенцем лицо… Валлевида садится на кровати, растерянно вглядываясь во встревоженные лица родных. Во рту металлический привкус, правая ладонь саднит – прокусил, силясь сдержать рвущийся из горла крик. - Братик… ты же говорил… - у Мари на запястье красные следы его пальцев: сжимал до одури, боясь отпустить. Наверняка останутся синяки. Голоса нет, одними губами, как молитву. Простите, простите, простите… Матушка оттесняет младших в сторону, садится на кровать, касается лба нежной рукой: - Это только дурной сон, Валлевида, - гладит по лицу и рукам, стирает кровь, - это понарошку, пустое, к рассвету уйдёт, как талая вода, и следа не останется… - Братик, ты ведь говорил, что тени не умеют ничего забирать… Почему они забрали тебя? – шепчет сестра, мёртвой хваткой впиваясь в его ночную рубашку. Мари в прошлом месяце исполнилось десять. Она немного похожа на смешное маленькое привидение с тихим голосом и неслышной поступью и очень боится крадущихся по стенам ночных теней. Он просит прощения за то, что принёс в дом распущенный по плечам земной Ад. Не так, как просил Эллиса или Дюрера. Он действительно сожалеет, искренне, всем сердцем. Но здесь от Валлевиды не ждут извинений и вместо прощения отдают покой и тепло. Засыпая, он молится, чтобы тени оставались самым страшным, что Мари доведётся увидеть в жизни. Валлевида ведь правду сестре сказал: ни сказочные чудовища, ни тени не умеют ничего забирать или причинять вред. Это запросто делают люди. Жестокие и непонятные, но так похожие на них. И это куда страшнее теней.

***

Ещё слишком рано, гомона птичьего – и то не слышно. Дрёма-ночница снова свою паутину свила, залатала бреши в потревоженных снах, погрузила дом в зыбкий покой. Только старые напольные часы негромко тикают, да ноги в домашних туфлях мягко ступают по полу. Луиза бродит по дому сфинксом-хранителем, сторожа тревожный предрассветный сон своих детей. Сама она заснуть больше не в силах. В ночной тиши каждый строит свой мир, чтобы хоть немного отдохнуть от запутанной и жестокой реальности, изменить которую сил не хватает. Вот и возводят в изменчивом мире грёз свои воздушные замки и складывают собственные истории, кто как умеет. Луиза же давно научилась их читать. Каждый тихий вздох, каждое движение губ и век - ещё одна строчка в рассказе о неведомых ей мирах, по тропам которых путешествуют души её сыновей и дочек. Она не знает, какими дорогами они бродят в своих снах, и какие препятствия встают на их пути. Чувствует только, что иногда испытания оказываются им не по плечу. И тогда она вписывает в их сны свои строки. Ласковым шёпотом, старыми колыбельными, лёгкими касаниями тёплых рук, расправленным одеялом. Скрывает от сонма кошмаров, похожих на стаю голодных волков, отгоняет своим теплом. И сказка странствий в мире грёз вновь идёт своим чередом. У её старшего сына своя история, и в ней не найти и полстрочки без крови и боли. Валлевида вернулся не так давно – чуть больше трёх недель назад. Исхудавший, в чём душа держится, с отросшей гривой серебристых волос, стекающих по спине, в корочках заживающих ссадин и пятнах отцветающих синяков. Неузнанный, робкий, будто сотканный из серого тумана и стрел инея. Едва ли похожий на себя прежнего. Словно тень из царства мёртвых домой отпустили. Он ни слова не сказал о том, что ему пришлось пережить. Изменённый, но неизменно не позволяющий себе себя. Только глухая светлая тоска в каждом движении сквозит, змеится по излому приподнятых в грустной улыбке губ, на дне льдисто-серых глаз плещется. Валлевида пытается не оглядываться назад. Он учится жить со своим прошлым, уже давно перестав гадать, кто был прав, а кто виноват. Он не просит о помощи. Не из гордости – из нежелания перекладывать свои проблемы на чужие плечи. Силится сам связать разорванную на «до» и «после» жизнь, забыть хоть треть из того, через что прошёл. Только свой Ад Валлевида принёс с собой. И по ночам, когда усталая измученная душа больше не в силах скрывать в себе кипящую боль, кошмары прошлого рвутся с цепей разума. И тогда Луиза просыпается от отголосков беззвучного крика, разбивающихся о стены с чистым хрустальным звоном. Валлевида продолжает молчать, только она всей кожей чувствует, как больно ему сдерживать бьющийся в горле вой. Крик уже просочился сквозь кожу, застыл алыми каплями в оставленных ногтями полумесяцах, прошёл через ребро ладони красным пунктиром. Рано или поздно он утихнет, погаснет, словно залитый воском огонёк свечи: Валлевида, как никто другой, умеет обращать тьму в свет. Только болит и ноет где-то под измученным сердцем уже сейчас, и словами эту боль не унять. Говорить с ним о том, что его терзает – всё равно, что копаться в открытой кровоточащей ране раскалённым железом. У него и своих слов, как грязи: до чьей угодно души дозовётся, успокоит, согреет. Будто кошачье мурлыканье. Но погасить тёмный огонь его собственных ран оно не в силах. Только это уже не так страшно. Вытаскивать острые иглы тоски в несколько рук куда легче. А боль Луиза по кусочкам унесёт в сложенных ковшиком ладонях. Валлевида уже научился не просыпаться, едва заслышав звуки чужих шагов, но она всё равно входит в комнату, ступая самыми кончиками пальцев. Привычно осматривается, вслушивается в серую предрассветную тишину, и не видит – чувствует, как изменились те мелочи, в нерушимость которых она свято верила прежде. Вместо извечных книжных башен, принесённых из домашней библиотеки - несколько старых книг, сложенных на краю стола аккуратной стопкой. Краски и уголь не тронуты; старые рисунки, прежде развешанные и расставленные, где придётся, разложены на столе веером. И края их опалены. Портняжные ножницы тут же лежат. Раскрытые, между лезвий – тонкая прядка серебристых волос. На столе – его прошлое. Опалённое, растерзанное, но не уничтоженное. Будто опомнился, затушил прожорливый огонь, ползущий по бумаге, и отложил в сторону ножницы, так и не обрезав волну тяжёлого серебра. Луиза вглядывается в бледное лицо спящего сына и не видит ничего. Ни тени немого крика на приоткрытых сухих губах, ни печати нечеловеческой боли в излучине закрытых глаз. Валлевида просто спит. Без мыслей, без воспоминаний, без снов. Оно и к лучшему. Пусть отдохнёт. Волосы рассыпались по подушке так, что если Валлевида двинется, то непременно потянет за прядь. Луиза протягивает руку, чтобы поправить их, задевает подушечками пальцев тёплую кожу и едва не вздрагивает, услышав, как тихое ровное дыхание спящего прерывает резкий болезненный выдох. Хмурится, будто ждёт, что за нечаянной лаской последует удар, на мгновение сжимает кулаки… А потом неуверенно тянется за её ладонью сквозь сон. Что с ним сделали… Луиза осторожно поправляет тяжёлые светлые пряди, неловко прижатые к подушке его рукой, отводит отросшую чёлку, почти закрывающую лицо, гладит невесомо самыми кончиками пальцев от скулы до подбородка, следуя за робким солнечным лучом. За всё время, проведённое дома, Валлевида ни разу не зашторил на ночь окно. Просыпается от боли, от немого крика, только к рассвету веки смежает – и поднимается с первыми лучами солнца, мазнувшими по лицу огненной кисточкой. Он слишком долго не видел света, чтобы отказываться от него во имя тяжелых снов. Луиза идёт к окну, чтобы слегка прикрыть шторы. Теперь яркое утреннее солнце скользит игривым рыжим котёнком по полу, забирается на кровать, скачет по одеялу, но не касается тёмных от недосыпа век. Его сон пуст и лёгок, как страница нового дневника, хозяин которого никак не может решиться сделать первую запись, потому что не знает, с чего начать. Для того чтобы собрать новый мир из осколков старого, превращённого в пыль и втоптанного в грязь, нужно время. И хоть что-то, что станет его основой. Единственной нетронутой и нерушимой частью старой жизни для Валлевиды осталась семья, думает Луиза, притворяя за собой дверь. Она же и поможет ему собрать себя заново.

***

Почти каждый вечер перед сном у Валлевиды гостит кто-то из младших. Недолго, чуть меньше получаса. То Мари робко шмыгает в комнату, чтобы послушать сказку, то Леон или Клод заходят, чтобы расспросить брата о военном деле, то Ноэль навещает его, чтобы пожелать спокойной ночи, и втайне надеясь увидеть, что мольберт в углу занят новым рисунком. Только к себе Валлевида возвращается редко. Лишь на ночь, и то не всегда. Луиза часто спускается в библиотеку, чтобы поправить плед, которым Ноэль укрывала брата, заснувшего в кресле с книгой. И каждый раз, вынимая тяжёлый том из расслабленных тонких пальцев, она отмечает, что ни книга, ни заложенная страница не меняются. Он не читает. Просто сидит с книгой на коленях, вслушиваясь в окружающие его звуки и пытаясь поверить в то, что затянувшийся кошмар наконец-то закончился. Валлевида уже не может с головой уйти в иллюзорные миры, где нет ни боли, ни страха – для него сейчас и реальность на сказку похожа. Только снова стать её персонажем ему слишком непросто. Валлевида привык быть частью своего кошмара, и ад свою жертву так просто не отпускает. Оплетает паутиной прошлого будто паук, парализует ядовитым липким страхом, по капле высасывая жизнь, и вырваться, оставив искусно сплетённую сеть позади, уже не получится. Только разорвать и унести её часть с собой. Из паутины кошмара он вырвался, выжил после жадных, ядовитых паучьих укусов. А что делать с обретённой свободой и обрывками цепей-воспоминаний, шрамами врезавшихся в душу и тело, Валлевида пока не знает. Он ведь не думал о том, что будет после того, как он выйдет из тюрьмы, не думал о том, как будет жить дальше. Не думал, что у него ещё будет «потом». О быстрой смерти молил и к смерти же готовился, всей душой в неё поверил. А сейчас обожжённое чужим холодом сердце живого призрака отогревается у домашнего очага и немеет, удивлённое забытым теплом и растерянное. Вроде бы и закончилось всё, ушло, но жить дальше Валлевида пока не смеет. Слишком много он вынес из прошлого, чтобы отказаться от него и позабыть, как ночной кошмар, и слишком тяжела эта ноша, чтобы можно было так просто выйти из зыбкого покоя в новую жизнь. Остановился где-то у предела, на перепутье между изуродованным и втоптанным в грязь «до» и донельзя непонятным ему «после». Валлевида непременно выйдет из вязкого тумана светлой тоски, сделает шаг вперёд. Только не сейчас – потом. Когда сумеет разобраться с осколками неприглядного прошлого. С опалёнными, измятыми и расправленными вновь листами на столе. С тронутым лаской жадного пламени старым блокнотом, кое-где испачканным желтовато-красными пятнами, будто пальцы, касавшиеся бумаги, были орошены кровью. С тяжёлыми прядями бледных волос, рассыпанных по плечам. Первым порывом было уничтожить. Спалить старые рисунки с запечатлёнными на них обрывками воспоминаний, обрезать волосы, падающие на лицо… Вот только слишком много было вложено в лёгкие карандашные наброски. Да и прежним мальчишкой-романтиком с короткими взъерошенными волосами Луиза его уже не представляет. Безмятежную душу ему уже не вернуть: сломали в нём что-то, вырвали жестокой рукой. Отросшие до пояса светлые пряди тянутся к прошлому, будто цепи, и вместе с тем служат подобием ширмы, создающей иллюзию защиты, уже ненужную, но слишком привычную. Валлевида уже делает первые шаги из тени в свет, но ещё не готов ломать глухие стены разрушенной, но не взятой крепости, возведённой им самим. Луиза просто поможет ему отыскать окошко в сплошной кирпичной кладке-доспехе, скрывающем душу от чужих взглядов. Прежде, чем ответом на её тихий стук в дверь становится звук приближающихся шагов, ей кажется, что она слышит, как что-то металлическое и тяжёлое с гулким звоном ударяется о поверхность письменного стола. Ножницы. Луиза знает, что разговор вряд ли получится. Не нашлось ещё у неё таких слов, чтобы исцелить израненную душу, не вскрывая заново оставленные прошлым рубцы. Она просто заберёт ненужные ей портняжные ножницы, мельком убедившись, что всё в порядке и оставив часть своей уверенности сыну. Когда приоткрывается дверь, и на пороге комнаты появляется Валлевида, у неё сжимается сердце. Светлые глаза почти мгновенно теплеют, становятся спокойными, мягкими, ласковыми. Только Луизе хватило и нескольких секунд, чтобы успеть заметить ускользающий странно задумчивый, отчаянный взгляд сквозь неё, на сотни дней назад. Волосы через плечо переброшены, скручены, чтоб удобней было, и руки едва заметно дрожат. - Доброе утро, Валлевида. – говорить ровным негромким голосом сейчас нелегко, но она прилагает для этого все усилия. – Я куда-то свои ножницы положила, а теперь найти не могу: будто в воду канули. И на глаза никому не попадались… Вот и пришла спросить: может, ты видел? Лёгкая, едва заметная улыбка мгновенно сползает с его губ, и на побледневшее лицо возвращается выражение той самой отчаянной, обречённой решимости. Выдыхает, будто пытается справиться с терзающей его болью, прикрывает глаза, собираясь с духом, медленно кивает и отходит в сторону, позволяя Луизе пройти в комнату. Мыслей и слов у него слишком много, и с уст рваным листом слетает только одно короткое « Сейчас». Он быстрым нервным шагом идёт к столу, на ходу заново собирая рассыпавшиеся по плечам волосы. Скорее, быстрее, здесь и сейчас, пока в груди ещё клокочет мимолётная уверенность в своём решении… Прежде, чем стальные лезвия успевают сомкнуться, отсекая длинные пряди, Луиза касается раскрытой ладонью тыльной стороны его кисти. «Постой, Валлевида. Не нужно». Ножницы выпадают из ослабевших пальцев, и Валлевида опускается на стул, будто марионетка, у которой обрезали нити. Маска беспечности трескается, осыпается пылью, открывая истинное лицо, усталое и опустошённое. Ей нечего ему сказать, да и слов таких не найдётся. Мысль, не облачённая в звук голоса, стучит где-то у сердца, рвётся наружу… И находит выход в кончиках её тёплых тонких пальцев. Волосы под ладонью мягкие, как осенняя паутина, а он сам будто перетянутая стальная струна. Вздрогнул, напрягся всем телом, будто не ласки – удара ждал. Сердце сжимается, и пальцы никак гребень ухватить со стола не могут, но Луиза старается держаться увереннее: Валлевиде своей чистой боли за глаза хватает, и отголоска её в чужом сердце ему не надо. Пропускает между пальцев от корней до кончиков и едва не отдёргивает руку, коснувшись длинного косого рубца на шее, но только замирает на доли секунды и продолжает перебирать тяжёлые густые пряди, распутывая узелки. Сколько ещё на его теле таких рубцов? - Валлевида, не горбись, держи спину прямо. – Луиза кладёт ладонь между его лопаток по старой привычке, вынесенной ещё из того времени, когда приглаживать приходилось короткие непослушные вихры, а сын ещё не носил ни мундира, ни шрамов. И чувствует, как мышцы едва не вибрируют от напряжения. В его память и тело впечатано множество прикосновений и жестов, но этот Валлевида узнаёт безошибочно. И привычно, как прежде, отвечает на него, сначала выпрямляясь и расправляя плечи, а потом откидываясь на спинку стула и чуть запрокидывая голову. Луиза для удобства собирает его волосы в хвост. Перебирает волосы, расчёсывает от корней до кончиков медленно, прядь за прядью. Мягкое серебро под зубцами гребня послушно распадается на десятки пепельных нитей-дорог, гладких и прямых… Валлевида делает шумный глубокий вздох и расслабляется. Как будто боль, терзавшая его столько времени, наконец-то отступила. Белая шёлковая лента в кармане платья приходится как нельзя кстати, и Луиза зачёсывает назад отросшую чёлку прежде чем собрать длинные волосы в хвост… Уголки губ Валлевиды приподнимаются в виноватой улыбке, и он пропускает пряди сквозь пальцы. Чёлка снова падает ему на лицо. Луиза улыбается в ответ и вкладывает ленту в тёплую подрагивающую ладонь. А потом коротко касается губами пепельной макушки и выходит из комнаты. Валлевида собирает волосы в хвост и подвязывает лентой. Несколько прядей остаются свободными, спадают на плечи, да и узел на шёлковой полосе некрепкий. Чуть потянешь – рассыплется. Прошлое никуда не денется. Оно тянется за ним свинцовым шлейфом, скрывается в каждом движении, прячется пеплом в серебре волос, въедается в листы бумаги неровными смазанными штрихами и изжелта-красными отпечатками пальцев, возвращается к нему во снах эхом чужих слёз и хохота, собственным криком и болью. Но это всего лишь прошлое, оставшееся за спиной, между холодных серых стен и изъеденных ржавчиной решёток. Настоящее и будущее здесь, перед ним, ясные и светлые, послушные только ему и тем, чьи руки когда-то удержали его над пропастью. И господ, жаждущих видеть, как послушна марионетка в их руках, над ним больше нет. А что до неприглядных воспоминаний… Ножницы возвращаются в ящик, старые рисунки с опалёнными краями укладываются в папку и отправляются на полку. А в блокноте, который он привёз с собой, под наброском лица большеглазого взъерошенного мальчишки появляются первые штрихи нового рисунка. Валлевида ещё не раз оглянётся назад. Но научится с этим жить.