Колосс

— Помимо структуры личности, индивидуальное развитие определяется событиями раннего детства. Расскажи, и я подумаю, как тебе помочь. — Будь готов выдвинуться в путь завтра к восьми утра ровно. Этим ты нам всем окажешь гораздо более существенную помощь, — Людвиг о детстве никогда не рассказывал, даже если дело касалось психологии как науки в целом и психоанализа в частности. Более того, он приравнивал научную по сути деятельность к глупости, отказывался от консультаций и из последних сил старался не сорваться на крик. У него даже получалось. На это Родериху оставалось разве что попросить у жены очередную чашку кофе, пить, оттопыривая палец, и сокрушаться, что форма нынче вся в заплатках, словно домашний костюм. С войной нужно было заканчивать, впрочем, не только по этой причине. Впрочем, не только ему. *** В беспокойную голову лезут странные мысли, ненужные сравнения и слова: «Твой дом — это ты сам. Не сбежишь и не вернешься». Где-то и от кого-то другого Людвигу уже приходилось это слышать. Или не слышать вообще — малозначительные факты из его головы выветривались быстро, во всяком случае, раньше так было всегда. Во всяком случае, раньше ему не приходилось уволакивать за собой из редких тревожных снов развалины дома, которые, он догадывался, только еще предстояло собрать, висевшие на шее одним большим холодным камнем. Столько стараний положено — и кому. Впрочем, он чувствовал, что это самое прошлое еще разыграет с ним крупную партию, а в азартных играх Людвигу не везло никогда. Но, так или иначе, закрывая глаза, он действительно видел обвитые плющом руины, в тени которых и вырос. Может быть, это действительно имело некую отдаленную связь с нынешним положением дел. Чтобы отвлечься, он закурил. *** Небо в конце февраля было чистое и дышалось легко. — Великая радость — быть свободным, — Людвиг и сам был долго лишен подобной роскоши. Но виноват ли он, что доступна она не всем, а доля отверженных незавидна в той же мере? В любом случае, судить не ему, если вообще судить — никто не обещал справедливого мира, а если такие и нашлись, их теории вряд ли стоят пролитых крови и слез. Как и вряд ли чего-то стоит справедливость, доказать или опровергнуть которую невозможно. — Не могли бы вы... ваше превосходительство позволить мне оставить этот документ, ныне утративший силу и ничего не значащий? — Эстония знает подобного рода тонкости слишком хорошо, чтобы обманываться. И манифест летит в огонь — свобода не делится в равных долях, и бежать некуда: Эдуард прочно врос с собственные стены. «Твой дом — это ты». А дом не перенесешь в другое место, не спрячешь за пазухой, не переправишь через границу по кирпичам, соломинкам, черт знает, чему еще, но от него невозможно освободиться. Пласт суши сложно спрятать или сдвинуть, и это знали те, кто пришел с востока или с севера, или еще откуда. Менялся ветер на море, менялись захватчики, менялись зыбкие линии границ. Неизменными оставались только топот сапог, звенящий в ушах, и страх от невозможности себя защитить. И самое страшное — это, а вовсе огромные империи, разраставшиеся как язвы на теле Земли и рассыпавшиеся как карточные домики. Со временем любой игрок теряет хватку — это он точно знал, но не знал свободы взамен. — Как видишь, нет. Опасное заблуждение, что клочок бумаги или жест — это мелочь. Слово всегда имеет силу, тем более — печатное. Тебе ли не знать. Собеседник осекается и хмыкает. — Это не поможет. Колоссы на глиняных ногах всегда рассыпаются, и скрываются в пучине. Вы знаете, вы это должны знать, — он смотрит из-под разбитых очков и ждет, чувствуя, что опять сказал лишнее в самый неподходящий момент. К сожалению, даже выработанная веками привычка молчать или лукавить предает. Но если не предавала — было бы еще хуже. — Я делаю, что должен, — Людвигу цель досталась от брата, положившего все силы, чтобы испещренную границами мозаику руин в настоящий дом. Пусть даже на глиняных ногах, пусть даже и поздно. Однако жизни он так и не вдохнул, оставив немного пива, ящик исполнительности и блуждающие огни-проводники. — Я слишком долго ждал. По лицу его читается заминка и стекают капельки пота. Эдуард понимает, он этому научился против своей воли: побывавший в кандалах, сделает все, чтобы не оказаться в них повторно. А что у иных не получается, это еще ни о чем не говорит. И Людвиг ни о чем не говорит тоже, и в воздухе повисает пустота. — Я вернусь позже. Оставайся здесь ради собственного же блага. Можно подумать, у скованного по рукам и ногам пленника есть выбор, а у заложника собственных стен — шанс бежать. Если только разорвать динамитом, но тогда и существование хозяина встанет под вопрос. А значит, остаются только горечь и пустота. Впрочем, с последней он уже научился совладать. Чтобы не отчаяться, нужно придать остановить и наполнить хоть чем-нибудь. Нужно не дать разрастись и взорваться в горле, лавиной поглощая и подминая под себя все вокруг. Самым простым наполнителем оказалась ненависть. То есть выбор был невелик: или ненавидеть, или смеяться. Но опасные шуточки он оставил более удачливым игрокам, а ненависть сделал больше похожей на дартс: менялись лица, но только и всего. Но так или иначе с годами вошло в привычку: вчера проклинал Брагинского, сегодня Людвига, завтра же найдется кто-нибудь третий. В положении слабого только и остается, что уметь ждать и радоваться армии освобождения, пусть даже освобождение и ограничивается расторжением одного договора и подписанием другого. Поэтому объект менялся без колебаний, а ненависть оставалась прежней. *** Людвиг возвращается через несколько дней, черкнув сигарой и заметив, что за это время наступил март. Но радоваться не приходится, потому что даже когда империи в агонии вгрызаются друг другу в глотки, задевает всех, и потому что Людвиг провалился не только по горло в кровь, проще говоря, у каждого нашелся более чем веский повод не для радости. Людвиг харкает. Его пустота наполняется отчаянием, больше нечем. Красная от крови рука революции душит, холодной ладонью проводит по подушке, копится в пролитых слезах, скапливающихся в беспощадный поток. Страшно не падать, переломленным у коленей. Страшно, что позор не смоет никакая смерть. И убежать никуда нельзя: дом — это ты сам. — С ним покончено. Голос Людвига гулко разносится по стенам. — Покончено, — повторяет, будто желая убедиться в своих же словах. Но не только с ним. И звезды в глазах остывают и гаснут, а блуждающие огни заводят дальше и дальше в топь. Эдуард смотрит сквозь сломанные очки: когда же Людвиг сломается. Все-таки иметь дело с фанатиками он не любил — эти могут выкинуть что угодно и думают о чем угодно кроме последствий. И не видят дальше предмета культа. — Есть несколько бумаг для ознакомления. Слово всегда прогоняет страх, особенно — знакомое. Германия шаркает тяжелыми армейскими сапогами, краснеет, беспокойной тенью плывет по стенам. Под ногами его пекло: города внизу падают и крошатся, будто сделаны из слоеного теста, армия редеет, а ноги ломаются. Трещина, трещина — оглушительный хруст. Агония — это больно всегда, но в данном случае не смертельно. А, значит, безо всякой надежды на избавление и помилование. — Ты, должно быть, долго этого ждал. И Германия оставляет его в огне. В конце ноября он окончательно исчезает за горизонтом (а его император исчезает из Берлина) оставив после себя пустоту и серый дым пепелищ, но главное — пригоршню свободы. Зеро — и глиняные ноги трескаются, а Колосс падает в бурлящую пучину революции, не имея роскоши закрыть глаза. Эстония задерживает дыхание: топот армейских сапог снова слышен под его окнами.