***
Даже выбор поезда, а не самолёта был для меня необычным. За моей спиной тысячи километров перелётов из одной части земли в другую. Чартерные, прямые, бизнес-класс - и только клубящиеся облака за окном иллюминатора, и тошнота от воздушных ям. Постукивание по рельсам и проползающий пейзаж за окном были чем-то иным, и тусклые огни маленькой станции напомнили о том, что еду я в никуда. Практически в чистое поле, где не будет даже кибитки и пепелища. Я за тридцать лет своей жизни, может, раза три вспоминал о том, что от бабки мне остались пять гектаров земли в километре от моря. «Сельхозугодья» - назначение моего наследства, где чистая степь никем не возделывалась уже очень давно. Но это была для меня земля обетованная, где, наконец, я вспомню о том, что всё ещё жив. Раньше, очень давно, там были виноградники. Всевозможные сорта элитной ягоды мой дед добывал всеми правдами и неправдами через своих друзей с кем общался чаще всего на выставках в ВДНХ. Двадцать лет жизни он потратил на этот тяжёлый труд, превратив скудную землю в роскошь вьющейся лозы и спелых гроздей. Совхоз-миллионер, где мой дед был председателем, являл собой гордость страны, и с появлением сухого закона всё поменялось. Виноградники пошли под нож, и дед никому не позволил выкорчевать их и всё сделал сам. Он помнил каждый саженец и то, с каким трудом он заставил их прижиться в новом климате и расти. Две недели бабушка носила ему на разоренный виноградник еду, а потом носила на могилу цветы. Дед повесился в сарае после того, как последняя ветка догорела, и от дела его жизни ничего не осталось. Если тогда, когда я слушал этот рассказ от своего отца, меня одолевали недоумение и даже обида, то сейчас я всё видел совсем по-другому. У него было нечто, что наполнило жизнь смыслом, и с его потерей он потерялся сам. Странно, наверное, чувствовать зависть к самоубийце, но он ЖИЛ, в то время как я просто существовал и не понимал ради чего вся та суета с бесконечной гонкой по кругу. Станция тянулась минут десять, и я заглядывал в окошки домов, которые ютились вдоль путей. Кое-где ещё горел свет, и даже несколько силуэтов я успел разглядеть, прежде чем дверь в купе открылась. Жаль, что мне придётся ехать остаток пути не одному, тем более, что попутчица была какая-то странная. Хотя, для цыганки она была вполне себе обыкновенная: длинная юбка из сиреневого шифона с бахромой по подолу, простая белая блуза на голое тело, и когда она потянулась закинуть на свою полку мешок, то я успел заметить, как прорисовалась маленькая острая грудь. В целом, если надеть вместо этой юбки что-то не такое броское и вытащить из ушей тяжёлые серьги, то было бы неплохо. Хотя, о чём это я? Сумка с наличностью была под матрасом, и за её сохранность я не беспокоился. Лежать мне надоело, и я вытащил из кармана свёрнутый в трубочку сборник кроссвордов и принялся убивать время, которое застыло и не желало двигаться. Двухполярный прибор из четырёх букв... Каша в голове никак не способствовала найти ответ. - Диод. – Голос сверху. - Что, простите? – неужели я вслух сказал про этот чёртов прибор из четырёх букв. Совсем не хотелось привлекать к себе внимание, а получилось, что вроде как сам разговор начал. - Я говорю, что двухполярный прибор - это диод. – Она свесилась вниз, и тонкий крестик на серебряной цепочке стал болтаться у неё под подбородком. - Интересно, что ты можешь знать о диодах? – может хоть грубость вернёт её на место. - Раз цыганка, то значит сразу дура? – она спустилась вниз и села на свободное место напротив. – Давай будем ужинать. Какие-то непонятные куски на газетке, яблоки-помидоры. У меня с собой ничего не было, а расплачиваться в вагоне-ресторане крупной купюрой в евро как-то не очень правильно и безопасно. Из своего я мог предложить только пакет леденцов и упаковку с крекерами. - Плохо тебя твоя женщина в путь собрала. – Тёмно-карие, почти чёрные глаза глядели в упор. - Или нет никакой женщины - мужчина без судьбы? – я подавился сухим печением от её «мужчина без судьбы», и она протянула мне фляжку. Я поддался то ли от растерянности, то ли оттого, что она мне будто в душу заглянула. Яблочный, кисловатый, но приятный вкус, и с меня будто содрали всё лишнее и фальшивое. Мы завтра разойдёмся, и словесный шквал начинался с робкого рассказа о зонтике и закончился всем тем, что на самом деле мучило меня. Как-то получилось выговориться, посмотреть на себя со стороны и во всём разобраться. Мы вместе смеялись, когда я рассказал о белокурой девчушке и нашем обмене: малявка через пятнадцать минут наигралась Ролексом и принялась лупить по циферблату кубиком. Мне всегда было интересно проверить на деле их неубиваемость, и я предложил девчушке вместо кубика кусок бетона. Даже не поленился его отковырять вместе с расшатавшимся куском плитки. Она кивала, слушая мои излияния, словно понимала, что у меня внутри. Серьги в её ушах покачивались, и когда девушка потянула мою ладонь, я даже не сопротивлялся. - Долгая, но непростая жизнь будет у тебя. Но ты не должен ничего бояться – боженька не оставит тебя. – Никогда бы не подумал, что бред случайной попутчицы-цыганки сделает то, что не смогли два психолога и отпуск на Мальдивах. Я выдохнул настолько глубоко, насколько был способен, и больше ничего меня уже не беспокоило. Совесть, тревога и ощущение безнадёжности отступили, и осталась только надежда. - Как тебя зовут? – спросил её я после пятиминутного молчания. - Киззи. – Она смотрела в окно и даже не повернулась. - Как, прости? – я не совсем понял, было ли это её имя, или я не расслышал. - Можешь называть меня Катей. – Она вздохнула и повернулась. - А что значит твоё имя? Ну, то, настоящее. – Она была ни на кого не похожей, и мне уже было интересно хоть что-то узнать о ней. - Это скучно, – девушка махнула рукой. – Киззи, значит коричневое дерево. Вот так: «здравствуй, дерево», – я хихикнул, а она даже бровью не повела. – Ты не первый, кому это показалось смешным. – И её «не первый» неприятно кольнуло. И всё же первый. Это я понял, когда меня разбудили её руки и хрупкое тело, прижавшееся ко мне в темноте. Мне кажется, что я никогда так никого не хотел, как её тогда. Она замирала от моих прикосновений, и её стыдливость и неуверенность я чувствовал. Но она не сопротивлялась и не отталкивала меня, а только сильнее прижималась. Её тело «осматривали» мои руки: упругая грудь, ровно по моей ладони, казалась бархатной. Сжатые ноги лишь слегка расслабились, когда я нырнул ниже живота, и мои поглаживания были ей приятны, но не настолько, насколько я желал бы. Возбуждение было просто немыслимым, сильным до такой степени, что даже слабый всхлип я почти не заметил, когда взял её на узкой и неудобной койке купе. Разбудила меня проводница ровно в восемь, как я и просил. Кружка с чаем и три кубика сахара-рафинада на блюдце. - А можно ещё одну? – попросил я тётушку в голубой форме. - А кому вторую чашку-то? Ваша попутчица сошла ещё ночью. – Она мне подмигнула, как будто знала, что здесь произошло. Помимо Киззи я не обнаружил и сумку с деньгами, которую прятал под матрасом. Мысль о том, что ещё никогда не платил так дорого за секс, показалась мне смешной, и я вытолкал тётушку за дверь, чувствуя, что меня распирает, и истерический приступ не за горами. Я, как последний лох, «похудел» на несколько миллиграмм, крупную сумму и последнее доверие к людям, в особенности к девушкам в длинных юбках. Ещё вчера я был богат, а сегодня нищ и с перевёрнутым мировоззрением. Только когда терять уже совсем нечего, мне начало казаться что жизнь действительно только начинается. Станция «Крымское», и моё плечо, обременённое лишь одной спортивной сумкой, не чувствовало тяжести дорогого, но ненужного шмотья. Я шлёпал себе просёлочной дорогой в ряду земляков, направляясь к посёлку. Стыдно признаться, но я подслушивал: обычный люд переговаривался между собой об урожае этого года, о двойках детей и пригоревшей каше… Боже, не о том, что акции Лукойла прут вверх, и мне просто необходимо вывести капиталы… Бла-бла и прочая ненужная захламлённость, убивающая в человеке земную сущность и превращающая в зомби. В тварь без эмоций и простых желаний, жаждущую только одного: денег, денег, БОЛЬШЕ денег… Будь я сейчас один, то снял бы с себя всю одежду и поскакал бы вприпрыжку по пыльной дорожке.***
Попутчики сошли с дистанции ещё на подступах к посёлку, а я, разведав у говорливого мужичка в белой кепке, куда мне направляться дальше, двинул в сумерках вдоль пересохшего озера. Печально, но и водоём рядом с плантацией деда истощился. Осветив фонариком показавшееся в темноте строение, я обрадовался этим четырём стенам, пусть и совсем ветхим. Рядом со сторожкой остался крепкий, заложенный дедом фундамент дома, которому не суждено было стать семейным очагом. Скинув с саднящего плеча лямку, я закинул сумку с пожитками на пружинную сетку кровати без матраца и даже не стал рассматривать обстановку лачуги. Ночь, звенящая и давящая своей глубиной, повисла над головой чистым небосводом, а я шагал босой и почти девственно-чистый к морю. Солёные брызги, приятные и тёплые, коснулись небритой щеки. Я видел отблески тихих волн издалека, а нарастающий шум прибоя был, как поглаживание любимой женщины. Я не хотел нырять в воду как в детстве: я просто зашёл в парное молоко по пояс и прислушивался к себе. Чуть касаясь подушечками пальцев воды, я словно здоровался со стихией и просил прощения за столь долгое отсутствие. И она простила меня, окутав плечи лаской и сгладив накатившую волну. Если бы меня спросили в тот момент, готов ли я умереть, то абсолютность моего счастья и насыщенность родным без сожаления зачеркнули бы мой инстинкт к выживанию. Я был дома, на ночном пляже, под навесом огромной скалы. Голый, на песке с температурой живого тела и податливом, словно живая материя. Шум ночного прибоя и бесконечность бытия. Звёздное небо и влажный ветер.***
Лачужка была не просто ветхой, а даже почти аварийной. Благо, что в случае обрушения, мне на голову упадут только камыш да сухая глина. Я нашёл даже эмалированную кастрюлю, внутри которой варево проросло зелёной плесенью и уже не источало запаха. Песочек и пара литров воды, - и на кастрюльке нарисовался розовый цветочек. Миндальный, по всей видимости. Цветом ореола груди Киззи, будь она не ладна. Небольшая заначка у меня всё же осталась, и два десятка яиц с налипшими перьями и помётом лежали в корзинке на столе. Ведро персиков шло в довесок, поскольку их в этом году было как грязи, и даже несушек с них пучило. Дешевизна здешней жизни была просто вопиющей, и на сотню баксов я организовал себе пропитание на неделю, баллон с газом, пару ватных одеял и бесконечную дружбу с сельскими. Оценив с утра крепость дедовского фундамента, я пришёл к выводу, что он переживёт моих внуков. Если случится подобное, конечно. Просто варварский кусок земли, что можно было с трудом охватить взглядом, рыдал о своей плодородности и ненужности. «Коричневое дерево»… Все деревья коричневые, только яд её глаз и сахар губ были как дикий миндаль. Я на том пляже, объятый негой, думал о ней не в силах обуздать отчаянное желание. Пусть себе водоросли кормятся белковой массой, которой больше места не нашлось кроме как на берегу моря. Приближающаяся фигурка обрела зримую ясность метров за сто, и я даже не понимал, что с этим делать. Кричать, ругаться и обвинять или признаться, что я знал, что так случится. - Здесь почти всё… Не хватает совсем немного. Сейчас я мог рассмотреть нежное свечение щёк и чистоту, исходящую изнутри. Вы, возможно, не поймёте меня, но она была настоящей. Черноглазой, слегка смуглой, но прекрасной и чистой. Киззи подошла ко мне, и я, сидя на сухой и безжизненной делянке, прижался виском к её животу. Я буду ей верить всегда, и она никогда в этом не усомнится. Пульсирующий стук сердца, отдающий в подреберье, бил мне в ухо ровными толчками. Через полгода их будет два: одно сильное и уверенное, а другое лёгкое, словно трепетание крылышек. Миндальный сад принесёт прибыль только через пять лет, но пьянящий аромат благоухающего сада в розовой дымке, станет мне всего дороже. И Катя. И сын, и будущая дочь. Я быстро привыкну к дяде Багро, имеющему привычку засыпать в ногах супружеского ложа, и буду опускать ноги после того, как проверю, не спит ли кто на полу. Он был ей и отцом и матерью, плюс ко всему ещё и человеком любящим и понимающим землю как собственную мать. Ещё гектар мы засадим фундуком, по весне цветущим большими жёлтыми цветами. Два дохлых саженца миндаля Катя не даст мне выкинуть и своими руками вложит их в объятия степной почвы, обильно поливая сухие корни водой. Может, ласточки под крышей удобрили это место, или у Кати были руки волшебные, но по весне под нашим окном будет распускаться чудо с пьяняще-терпким ароматом. Киззи – коричневое дерево. Дикий миндаль.