Будзем жыць!

1 - Мне вот интересно, а когда начинается война, куда деваются все нормальные люди? – проскрипел знакомый старческий голос. Я открыл глаза. Ну да: всё, как я и ожидал. Ничего не изменилось. Флёра опять разговорился. Ох, убьют его однажды за болтливость. - Наверх. Как и ненормальные, - усмехаясь, сплюнул сотник-белорус, но затем рявкнул, причём на вполне чистом русском. - Разговорились они тут… Не рыпайся! Последнюю фразу он кинул уже мне. Мы стояли на коленях, держа руки за головой, уже почти час. Всё моё тело невыносимо гудело и каждую секунду, которую чёртов сотник не смотрел на меня, я использовал, чтобы хоть на момент разогнуть затекающие ноги. Во тьме бокового прохода мелькнула бело-красная повязка, и из тоннеля вышел офицер. Идиоты они, всё-таки – эти змагарские офицеры. С этими повязками по ним в темноте было гораздо проще попасть, чем по красным. А гляди же ты: всё равно носят. Орднунг, мать его. Даже не посмотрев на нас, офицер махнул сотнику: - Этих кончай, дальше идти надо. В центре буза, помощь наша нужна, - и упорхнул в сторону станции. Тычками прикладов нас заставили подняться и отогнали к стене. Действительно, на месте офицера я бы поступил так же – не стоили мы времени, затраченного на нас. Как до сих пор живы-то были – непонятно. В полутьме лязгнуло два или три затвора. Я огляделся в поисках какой-нибудь невероятной лазейки. Справа от меня стоял, глядя перед собой пустыми глазами, блаженный дед Флёра с «Немиги». Старик едва заметно покачивался, и не выражал ни малейшего признака обеспокоенности тем, что нас сейчас расстреляют. Содержимое его головы всегда было для меня загадкой. Слева, противно хныча, просил прощения у Матки Бозки Тадеуш – поляк с «Пушкинской». - Тоденька… - я ободряюще положил руку ляху на плечо, хотя самому мне в этот момент тоже хотелось бухнуться на колени рядом с ним и зарыдать в три ручья. Но как-то не получалось. Поляк повернулся ко мне с таким лицом, словно я сейчас скажу что-то такое, от чего змагары мигом похватают винтовки и уберутся восвояси, оставив нам на прощанье кило конфет. Но мне пришлось его разочаровать: - Заткнитесь, Тоденька. Заткнитесь, пожалуйста, - поморщившись, проговорил я. – Умрём достойно. - Ну, попробуй. Последнее слово, паря? – оскалился сотник, направив пистолет мне между ног. Я подрожал пару секунд, но страх продлился недолго. Я не герой, но и раскиселиваться напоследок перед этой падалью меня никак не тянуло. Нет, ну а что я ему скажу? Всё, что я мог на тот момент проклясть – я проклял. Всё, с чем можно было попрощаться – попрощался. Пожав плечами, я, имитируя давно не звучавший в тоннелях голос из динамика, проворковал: - Остерожно, двэри зачиняются. Наступная станция – площча Якуба Коласа, - предательски подрагивающим голосом вывел я. Вспомнилось почему-то. И тут ухнул выстрел. Но, как ни странно, не в меня. Вместо этого заряд картечи, прилетевший откуда-то слева, снёс сотнику голову – словно и не было её. Труп его грузно шлёпнулся на землю. Передо мной возникло сразу несколько фигур в тёмном камуфляже. Эти были умнее, никаких повязок не носили и заметны стали лишь в самый последний момент. Я попытался встать, но тут же получил сильный удар по голове. - Куда? – неласково начал мой спаситель, передёргивая затвор, судя по звуку, на помповом ружье. – Лежать! Кто такие? Откуда? Где родились, чем занимаетесь? Дед Флёра преспокойно наклонился и слева направо перекрестил труп сотника: - Мне вот интересно, а почему мы всё ещё друг друга не поубивали? Почему живы? – всё тем же скрипучим голосом спросил он, подняв на меня выцветшие глаза. - Кто такие, спрашиваю? – повторил голос над нами. - Флориан Будзилович, доктор философии. Лида, живу на «Немиге», - невозмутимым голосом ответил дед. - Тадуеш Рыхлинский, жолнер польского легиона. Варшава, приехал с «Института культуры», - с готовностью ответил Тодя. А вот это он зря. Наши спасители могли и не знать, что польский легион тоже воюет со змагарами. Ну что ж, теперь и моя очередь… - Юрий Денисов, сталкер, караваны сопровождаю. Оренбург, живу на «Купало… Продолжить я не успел, потому что над ухом у меня опять грянули два выстрела. И снова не в меня! Дед Флёра и Тодя беззвучно повалились в разные стороны. Ну вот, теперь содержимое головы доктора философии Флориана Будзиловича больше не было для меня загадкой… Я обомлел и замер. Единственным моим желанием сейчас было обратиться крохотным муравьём и уползти куда-нибудь подальше отсюда. - Как он, интересно, жил в метро, философ этот? – невежливо осведомились где-то за моей спиной. - Вот убьют тебя, поднимешься на тот свет и спросишь. Чьи-то сильные руки подняли меня с пола, как котёнка – за шкирку. Перед собой я увидел аккуратное и чисто выбритое лицо, на котором из всей возможной растительности имелись только жиденькие усики. - Меня зовут капитан Охотин. Слыхал обо мне? – спросило лицо у меня. Знакомое имечко. А чьи-то сильные руки, тем не менее, продолжали держать меня едва ли не на весу. Дёрнувшись назад, я понял, что мой воротник сжимало тело метра два ростом, если не больше, и желание сопротивляться у меня резко отпало. - Не дёргайся, сынок. Тебя не стрельнем. Ты ж русский? Я поспешно кивнул. Вокруг я слышал топот множества ног – вокруг нас сейчас сгрудились десятки человек, но все они очень грамотно прятались в мраке тоннеля. И все на «Немигу»? Ох, и каша будет… - Ну вот. Красные русских не трогают. А вот полякам и белорусам – смерть. Пойдёшь с нами, освобождать станцию от фашистов? Значит, этот псих, только что застреливший белоруса за то, что он белорус, а поляка – за то, что он поляк, отправляется бить фашиста? Интересно, а себя он кем, в таком случае, считает? Вопрос этот мучил меня нестерпимо, но мне хватило мозгов промолчать. Зато теперь я окончательно вспомнил, где слышал имя своего спасителя. Про капитана Охотина в первый раз я услышал довольно давно, где-то на второй год пребывания в метро. Поговаривали, что русский офицер начал собирать под своей рукой армию, чтобы вырезать из минского метро всех иностранцев, которые тогда начали весьма ощутимо прижимать туземное население. Второй раз я услышал о нём от своих заказчиков, с которыми повёл караван на «Немигу» месяц назад. Они говорили, что следом за нами, буквально через день, на станцию придут силы партизан, а Охотина называли в качестве одного из вероятных командиров… - На «Немиге» бой идёт, сынок! Мне каждый человек нужен! Пойдёшь с нами или нет? – уже громче спросил Охотин, а мой кукловод ощутимо тряхнул меня. – Ведь мы и тебя поляком сделать можем! - Пойду, - глухо выдохнул я. - Так тебя, значит, Юрой звать? Я снова кивнул. - Ну и славно, - улыбнулся, тускло блеснув лысиной Охотин, и меня, наконец, поставили на землю. – Только оружия мы тебе, Юра, пока не дадим. - Как не дадим? – не понял я. - А так, - за спиной капитана строились бойцы, и он кивнул в их сторону. – Мы тебе пугач выпишем, а ты нас и постреляешь. Не пойдёт так. Если до «Немиги» впереди строя прошагаешь и глупостей не сделаешь – как бой начнётся, оружие получишь. Я покосился на пистолет, который до сих пор сжимал в руках сотник без головы. Перехватив мой взгляд, адъютант Охотина замотал головой: - Це-це-це! Не-а, голубь. И не думай. - Трал вам короче нужен, чтоб первым меня застрелили, если что, - с укоризной проговорил я в глаза Охотину. - Так точно, - флегматично кивнул он, отворачиваясь к строю своих бойцов. – Трал. Заодно и мину нам, если что, нащупаешь - задницей своей. Солдаты заржали, глядя на меня. Присмотревшись, я увидел тусклые белки их глаз. Сотня. Всего человек пятьдесят, а то и больше. - Но ты не бойся, змагары от нас и так побегут со всех ног. - Это как так? – в сердце у меня на секунду затеплилась надежда, что за спиной у меня, возможно, пойдёт хотя бы дрезина с пулемётом или что-то в этом роде, но… - Мужики! Песню запевай! – скомандовал Охотин, и солдаты его неожиданно резво заголосили: - На ко-ле-нях и у-бо-го, да с упор-ством но-со-рога мы ри-су-ем се-бе бо-га са-та-не-я без люб-ви… Я беззвучно выругался. Теперь змагары нас ещё и услышат. - Молодецкая песня пойдёт впереди нас! – довольно провозгласил Охотин. - Нет, впереди вас пойду я! – видимо, от осознания незавидности своего положения я позволил себе всё же припустить в голос ехидства, один чёрт его бы никто не услышал. Но нет, я ошибся – адъютант услышал: - Ты поговори мне ещё! – и пребольно ударил меня по спине своей ручищей. 2 Наверное, надо, наконец, сделать небольшое отступление. Потому что, к сожалению, вся история моего спасения от конца света в бульбингемском метро была насквозь неуклюжа и угловата. Выжить после атомной бомбардировки – это чудо, кто бы спорил. Но если и возможен был самый неудачный вариант такого чуда, то он случился именно со мной. Я не был местным, я не знал белорусского языка, да и метро минское толком увидел только перед самым началом заварухи. За неделю до того, как на Белоруссию вместе с остальным цивилизованным миром упали ракеты, я приехал к ним, посмотреть столицу. В Минске когда-то родился и служил мой отец. Я всего единожды бывал там студентом и, вторично увидев батину Родину, лишь удивился – страна абсолютно не менялась, словно в меру накачанная силиконом кинозвезда. Погулял я тогда по улицам, поел драников, посмотрел на парад Независимости и собирался уже возвращаться из советского заповедника обратно, в Россию… Но в тот день, когда нормальная жизнь закончилась, я решил перед поездом в Москву заглянуть в одно заведение в двух кварталах от вокзала – там был какой-то ресторан, названия которого я уже не помнил, где я в первое своё посещение по уши влюбился в официантку по имени Олеся. Конечно же, я понимал, что спустя шесть лет я вряд ли её там застану, официантки – товар скоропортящийся… И что тогда толкнуло меня от выхода из метро: ностальгия, судьба или очень прозорливое чувство самосохранения – я не знаю. Но из-за этого желания я развернулся на «Площади Ленина» и поехал в обратную сторону, на «Площадь Якуба Коласа». А когда вышел на этой станции – так и услышал сверху грохот, разделивший мою жизнь на «до» и «после». Программист Юра Денисов умер. Остался от него только сталкер Юрась Дзянiсоу. Ох, и забавно складывалась моя судьба в последующие пять лет. Судя по всему, на «маленький гордый партизанский отряд посреди Европы» американцы в последний момент пожалели боеприпасов. Потому что если бы по Белоруссии отработали бомбами по полной программе – от нас бы в минском метро с его глубиной залегания и ботинок бы не осталось. Кстати, о ботинках: из всех вещей, что были при мне в момент бомбёжки, мне пригодились только швейцарский перочинный нож и третий юношеский разряд по стрельбе. В метро тогда спаслось неожиданно много военных и все при оружии, наверное, из-за проходивших в городе июльских праздников. И месяца не прошло, как минское метро в лучших традициях итальянской мафии раскололось на несколько кланов. Люди словно пожелали отыграться за почти тридцать лет мирной и скучной жизни в стране: к югу от перекрёстка обосновались торгаши, к северу – бандиты, к востоку от перекрёстка – красные, а к западу - «голубые», как любил шутить дед Флёра, намекая на то, что ветка от «Каменной горки» до «Немиги» принадлежала «Змагарскому союзу». Там нашли себе пристанище несогласные всех мастей и западные соседи страны во всём их разнообразии: украинцы, поляки, латыши, литовцы, немцы и прочие прогрессивные народы Европы. Немного поскитавшись у перекрёстка веток, я всё же обосновался на нейтральной «Купаловской» - но отнюдь не по политическим причинам. Просто там мои навыки довольно быстро нашли себе клиентов. Да и знал я эту станцию лучше всего, а глубже соваться было страшновато. До поры до времени, жила наша нейтральная станция спокойно, я бы даже сказал – припеваючи. Интернационализм здесь воплощался в самом лучшем своём, исконном значении – все ненавидели друг друга одинаково, независимо от нации, и это было главным гарантом того, что никакой альянс не попрёт на другой, затягивая всех соседей в кровопролитный конфликт. А вот на «Каменной горке», как поговаривали, можно было получить пулю в затылок даже просто за слишком вольное использование русской речи. Вот и сидел я спокойно на своей «Купаловской», и никого не трогал, сопровождая караваны до «Немиги» и обратно. Но однажды, по пути на «Немигу», тюки на дрезине прохудились, и я увидел, что сопровождал вовсе не «шоколад», как объяснял заказчик каравана, а ящики с допотопными трёхлинейками. Я даже вопросом задаться не успел – а мне уже всё объяснили, да настолько популярно, что я сам диву дался. Оказывается, я заочно был зачислен в ряды доблестной разведки «Партизанской линии» и мы везли не провизию, а оружие - братскому населению станции «Немига», которое вскоре планировало с этим самым оружием в руках вырвать свою независимость из лап иностранных агрессоров, хозяйничавших на станции. А прикрывать нас после начала драки должен был тот самый Охотин. Были ли в курсе этого сами жители станции «Немига», я спросить не успел, потому что мне тут же, в крайне грубой форме, было предложено: либо продолжать путь на станцию и влиться там в ряды доблестных борцов за свободу, либо в срочном порядке отведать свинца – и я благоразумно выбрал первый вариант. «Борьба за свободу» действительно стартовала. Ну, во всяком случае, стрельба началась буквально на следующий день после того, как мы доставили оружие на станцию. «Змагарский союз» довольно быстро ретировался и независимая «Немига» стала жить независимой жизнью, принимая грузы и гостей с обратной стороны ветки – от красных партизан. Чёрт меня дёрнул тогда остаться там. Надо было сразу удирать обратно. Но после змагаров осталось много трофеев, а за время первой стычки я не сделал и десятка выстрелов. Вот мне и показалось, что настало время лёгкой наживы. Ну а кто бы на моём месте подумал иначе? О войсках Охотина я так ничего и не услышал – они пришли только когда змагары вернулись с подмогой, и смели независимую «Немигу» к чёртовой матери. Меня поставили в арьергард, а отступить мы не успели, как и несколько мирных жителей, боровшихся за свой скарб. Так я и оказался со своими друзьями по несчастью под дулом сотника, откуда меня вытащили цепкие руки двухметрового шкафа, который оказался адъютантом Охотина. Под его же чутким взглядом я прокладывал войску дорогу назад, на станцию… 3 Пора бы уже «Немиге» и появиться. Странно это, ведь станция должна быть рядом, а света всё нет. - Вот уж воистину: почему мы всё ещё друг друга не поубивали? Почему живы? Да потому что дураков среди нас много, – теперь уже я вслух разговаривал об этом с пустотой, причём значительно тише, памятуя, чем такие вопросы закончились для деда Флёры. Мыслей на этот счёт у меня не было, а проклятая песня за спиной не давала сосредоточиться. - …бог не ви-дит и не слы-шит, в на-шу сто-ро-ну не ды-шит и гры-зём-ся мы как мы-ши, пов-то-ря-я се-ля-ви… Вот дуболомы! Мне было до боли интересно, как формирование Охотина, столь нерадиво относясь к маскировке, до сих пор оставалось целым и невредимым? Его откормленные бойцы не походили на измотанных в боях вояк. Интересно, а они вообще воевали? Кстати, о маскировке… Что это там вдалеке у технического коридора мелькнуло? Никак бело-красная повязка? - Слушай, землячок, там… - начал, было, я, выискивая глазами высокую фигуру охотинского адъютанта, но в этот момент мне по ушам ударило ужасное эхо. - Стоять! Оять! Оять! Оять! – вопль Охотина неожиданно перебил строевую песню. Слушаться его солдаты умели хорошо. Замерли все как один. Капитан взял у одного из бойцов винтовку с оптикой и взглянул через неё куда-то вдаль. - Товарищ капитан, там…- снова начал я. - Замолкни, - оборвал меня Охотин и я понял, что его взгляд через прицел никак не мог поймать замеченную мною в тоннеле белую повязку. Он смотрел значительно выше. – Вот ведь сукины дети! Я повернулся обратно и увидел, что белая повязка, покачиваясь, стала приближаться к нам. Причём, с каждой секундой всё быстрее и быстрее… - Товарищ, капитан, там впереди змага… - Да заткнись ты! – снова закричал мне в ответ Охотин и передал винтовку кому-то рядом, указав рукой почти под потолок. Повязка стала уже совсем отчётливой, и я постепенно мог разглядеть её обладателя. А ведь это был тот самый офицер, отдавший приказ нас расстрелять! Сволочь… Сейчас он шёл на нас, практически не скрываясь, а руки держал на виду. Неужели сдаётся? Вот уж дудки. Я наконец-то поймал глазами адъютанта, и кивнул в сторону змагара, который шёл на нас. Тот понял мой жест и шагнул ближе: - Мы должны быть почти на станции, не видно только ничего. Может, этот скажет что полезное? Пошли, посмотрим, - прошептал он мне и потянул меня за собой. Мне это сразу показалось плохой идеей, но спорить я не стал. Однако, и со всех ног за адъютантом я тоже не припустил. Когда змагар остановился, и я увидел, что в руках у него что-то зажато – идея показалась мне ещё более скверной, а когда он вдобавок бросился на двухметрового охотинского детину и заорал «Смерчь чорвоным!» - я подумал, что идея и вовсе была дерьмовой. Хлопнул кошмарной силы взрыв, и волной меня отбросило к стене, затем во всём тоннеле внезапно зажёгся слепящий свет, и отовсюду начали стрелять и голосить. - В стороны! - Руски, уходи! - Не части, по вагону бей, по вагону! - Идзь до дьябля, руски! - Огонь! - Нях руски перун шасыне! - Лёвку зацепило, оттащи! Минуты через три моё зрение пришло в норму. Только кому-то этих трёх минут отведено не было. Меня спасло то, что я отлетел с линии огня и меня приняли за мёртвого, а по ослепленным охотинцам начали бить сразу, притом кинжальным огнём. «Немига» была действительно совсем рядом, но на ней были погашены абсолютно все огни, а её наличие в считанных метрах от нас не выдавал ни один звук. Где же все жители? Хотя ответ нашёлся быстро. Со змагарами в одном ряду дралось много знакомых мне лиц, которых я приметил ещё в первое посещение станции. Я узнавал их по одежде – это были местные, пусть и не все. Они стреляли по красным, причём из их же оружия. Я несколько раз слышал, что в общем оркестре говоривших стволов щёлкали привезённые мною же трёхлинейки - их бой отличался от привычных автоматных выстрелов. Охотинцы, хотя и попятились в первые секунды, опомнились очень быстро. Из их рядов заговорили пулемёты и, как мне показалось, даже несколько гранатомётов. Жители «Немиги», вперемежку со змагарами, стали уходить внутрь станции, и даже глубже - в тоннель. На прощание кто-то по-русски закричал нам: - Уходите, бандиты! – но вслед этому голосу полетели две динамитные шашки. За спиной стучали сапоги бойцов Охотина. Ещё дальше за ними слышались слабые стоны раненных. Мы вошли на «Немигу» и ужаснулись. На фасаде было красными буквами накарябано «Добро пожаловать в ад, свиньи!», под надписью лежало пять обгоревших тел. Под потолком висело несколько трупов, которых то ли крюками, то ли петлями подняли за шеи и оставили нам в назидание. Людей вокруг не было. - Ну что, герой? Куда ж ты адъютанта моего дел? – я внезапно услышал за спиной рокот капитана и резко обернулся. - Я пытался, я хотел вам сказать, что там…. – и вновь, уже в который раз, Охотин не дал мне договорить. Мне начинало казаться, что ему не доставляло особого удовольствия слушать людей. Он говорил только тогда, когда сам этого хотел: - Да знаю, слышал. Прав ты был. Но автомат я тебе всё равно не дам. Да и поздно ты спохватился. Наши пацанов под потолком уже в прицелы видели, - он указал на подвешенные у фасадов трупы. - Так что рыпаться нам было ни к чему. - Что ж вы нас не предупредили, когда на нас змагар полез?! – воскликнул, не выдержав, я. - Чтобы эти ящеры по-прежнему думали, что мы их не засекли, - спокойно пояснил Охотин. - Но ведь люди пострадали. У вас, кроме адъютанта, полруппы полегло, если не больше, - рукой я указал туда, где стонали умирающие. Но Охотина это не смутило: - Не знаю, как у тебя, - веско пророкотал он. – А у меня полгруппы не полегло. У меня шестеро убитых и десять раненных. Это не полгруппы. Это даже меньше расчётных потерь. А адъютанта нового найду – война идёт. Я, не веря своим глазам, обернулся и посветил фонарём туда, где слышал стоны. Действительно! Ожидаемых мною трупов там не было. А лежал аккуратный рядок убитых, и самостоятельно ковыляли раненные. Молча. Но откуда же были стоны? - Вот ведь сволочи, - выругался у меня за спиной Охотин. – Совсем рехнулись, что творят. Подойдя к нему, я с трудом сдержался, чтобы не закричать и лишь испуганно вдохнул. Сразу на несколько вопросов быстро нашёлся ответ. Мы нашли остальную половину «Немиги», которая не сопротивлялась нам, когда мы вошли на станцию. И источник стонов я тоже обнаружил. С противоположного конца станции, из тоннеля, выходила толпа вооружённых до зубов змагаров. Но выстрелить в них мы не могли. Перед ними, связанные верёвками, шли люди. Много людей. Среди них были в основном старики и женщины, хотя присутствовали и взрослые мужчины. Порой встречались дети. Я выдёргивал взглядом из толпы и раненных, и избитых. - Твою мать, - еле слышно прошелестел Охотин и присовокупил уже гораздо громче. – Твари вы нерусские, что ж делаете? Кишка тонка воевать с красными, да?! Бабами да детьми прикрываетесь?! Уроды вы позорные, всё равно никто не уйдёт! Присмотревшись, я понял, что не у всех заложников лица были тёмными от грязи – кто-то потемнел и от ужасных гематом, причём женщин, как мне показалось, били особенно сильно. Выходит, не вся станция встала под ружьё. - Ну, давай, стреляй, красне! – ответили ему из живого кольца на ломанном русском. – Швоих тилько не задень! - Не стрелять, - приказал Охотин, когда за спинами нашими началось опасное шевеление, и защёлкали затворы. – Не стрелять. -А я стрелять! – захохотали из-за живого щита и дали у нас над головами очередь. – Я ещё как стрелять! Мужики все здесь, у нас. Баб не жалко! В толпе змагаров послышались выстрелы и несколько женщин из щита упали. В промежутках захлопали выстрелы и несколько охотинцев тоже с криками попадали. Змагары явно не особо жалели свой щит. - В укрытие! – скомандовал Охотин и утянул меня с собой за два сцепленных вагона, стоявших слева. Видимо, их использовали в качестве жилья. Солдаты также разбежались в рассыпную, поймать пулю не хотелось никому. - Да стреляйте вы, мужики, не жалейте, время они тя….- крикнул кто-то из щита, но слова его оборвал выстрел. Послышался женский визг и в толпе снова зашевелились. Да что ж это за мир наизнанку? Трусы стреляют по храбрецам, храбрецы не могут ответить. Красный убивает людей за национальность, а сам идёт воевать с фашистами… Мир сошёл с ума! Как уж там говорил дед Флёра? Когда начинается война, куда деваются все нормальные люди? Наверх? - Не, я в мирных стрелять не могу, - сказав это, Охотин словно на двадцать лет постарел и бессильно прислонился к стенке вагона. В этот момент откуда-то сверху в нас полетели динамитные шашки. Видимо, какой-то очень сильный или сообразительный змагар приспособился забрасывать их к нам в укрытия. Раздался взрыв, другой и теперь уже действительно послышались стоны раненных солдат. Я в этот момент словно потерялся. Взрыв грохнул совсем рядом со мной и, закрыв руками голову, я опять не ко времени вспомнил Флёру. Почему мы всё ещё не поубивали друг друга? Быть может, потому что не научились вовремя стрелять в ответ? - Товарищ капитан, что делать? – растерянно воскликнули в каком-то из укрытий. - Огонь?! - Отставить огонь! Капитан приказа не давал! Пометавшись несколько секунд, Охотин словно решился, наконец, на какое-то действие и одними губами прошелестел так, что увидел только я: «Огонь», словно не веря в то, что отдаёт такой приказ. В эту секунду очередная шашка с запалённым бикфордовым шнуром упала прямо перед нами… Мне полагалось бы, наверное, закричать во всю глотку, но я нашёл в себе силы только замычать и отползти на метр, чтобы через секунду упереться в бетонный бортик. Совсем иначе повёл себя капитан. Мне показалось, что он бросился на шашку едва ли не с облегчением, и, закрыв её своим телом, лишь в последнюю секунду успел рявкнуть: -Огонь! 4 Взрыв не разорвал его могучее тело на куски, как я ожидал. Он лишь подбросил его над землёй и перевернул на спину. Над развороченным брюхом Охотина вился густой дым, когда, наскоро ощупав его кобуру, я достал себе, наконец, хоть какое-то оружие. Уже столько времени на «Немиге» шёл бой, а я до сих пор не сделал ни единого выстрела! По-моему, у капитана был украинский «Форт». Однако, убежав в атаку, вслед за бойцами Охотина, я провоевал недолго. Потому что образовавшийся после команды капитана шквал огня быстро снёс живой щит и ещё быстрее уничтожил тех подонков, которые прятались за ним. Я лишь внёс в этот разгром небольшую лепту, наконец-то получив возможность продемонстрировать свои навыки разрядника. Первым выстрелом я снёс голову одному толстому чернявому мужику, который, прикрываясь, держал перед собой ребёнка – надеюсь, девочка упала на мягкое брюхо этого урода. Второй, третий и четвёртый выстрелы ушли в молоко, и я решил подобраться к их гнезду поближе, тем более, что кто-то закричал в этом месиве на незнакомом мне языке и остатки змагаров попятились обратно в тоннель. Пятым выстрелом я уложил убегавшего офицера, который уводил за собой толпу, шестым и седьмым застрелил одного местного, побежавшего на меня с ножом… Что же это получается? Местные прятались за щитом из своих собственных соседей? Восьмая пуля снова ушла мимо, но девятая исправила эту оплошность – и попала в спину одному из змагаров, который в спешке даже выбросил свой автомат. Обернувшись, я окинул взором представшее передо мной действо. Бойцы лежали вперемежку с мирными жителями. Женщины, даже умирая, пытались закрыть собой детей. Несколько маленьких мальчишек с окровавленными головами изо всех сил пинали труп змагара. Неподалеку добивали отступавших охотинцы. Бедный, бедный капитан. Хоть он и был сумасшедшим воякой, но так он зря поступил – даже если насчёт его адекватности у меня и были сомнения, то бойцы его, кем бы они ни были выучены, воевали отменно… Ошибся я тогда. За командира своего, даже покойного, они шли умирать без сомнения. Строй их шёл клином прямо на меня, и, чтобы не стоять на дороге, я отошел в сторону, к жилым постройкам. Тут было значительно тише и совсем не было людей. Да и действительно, откуда бы им тут взяться? Пройдя мимо прилавка с какой-то снедью, я вынул из одной распахнутой палатки грубо сколоченный табурет и присел на него, задумавшись. Всё случившееся со мной в этот день я решительно не хотел понимать. Самым страшным было то, что ни одну из сторон по-настоящему виновной я назвать не мог. Геройски спасший меня от взрыва Охотин, хотя и отказался стрелять в мирных, на поверку всё равно был обыкновенным фанатиком, и именно это толкало его мужиков в бой. Они брали с него пример – и в хорошем, и в плохом смысле. А фанатиков и у змагаров хватало – чего только стоил тот идиот-офицер, который чуть не подорвал нас на входе. Неудивительно, что охотинцы так озверели. А по кому они стреляли? По уродам, прикрывавшимся местными? Только вот уроды, обстрелявшие нас ещё на въезде тоже были местные, и они защищали свой дом, пусть и не очень при этом разбираясь в средствах. Они готовы были выжечь собственную станцию дотла, лишь бы в неё не вошли мы. А кто их толкал на это? Змагары, под властью которых они прожили несколько лет? Или кто-то другой? А может быть я, смалодушничавший тогда, и не отказавшийся везти на «Немигу» винтовки? Так я, поди, не один был. Что бы изменилось с моей смертью? Ну кончили бы они меня. Да сами оружие бы на станцию и привезли… Вот ведь, казалось, тем ещё психом был дед Флёра, а каким же всё-таки нужным вопросом он задался перед смертью! Ну как, как, как?! Как мы ещё живы? Почему мы всё ещё друг друга не поубивали окончательно? Мысли эти не давали мне покоя, и я, встревоженный, вскочил с табуретки. Хотя нет. Меня подняло кое-что другое. Совсем другое. Просто я услышал шорох в стороне, и понял, что рядом со мной кто-то был… Нащупав в кармане «Форт», в котором ещё оставалось четыре патрона, я резко рванулся и, перекатившись направо, выставил перед собой оружие, вновь увидев перед собой прилавок с едой. Мой гость стоял именно там, и звук, смутивший меня, тоже слышался оттуда. Но рассмотрел прилавок, я опешил. Странное чувство первобытной опасности и какого-то неестественного облегчения заполнило меня всего, от головы до пят. За прилавком стояла девочка лет двенадцати или чуть больше. Обеими руками она крепко сжимала револьвер. Наставленный на меня. Я посмотрел на неё очень внимательно, готовясь выстрелить. Я успею, а она нет. У неё были большие карие глаза, длинная чёрная коса, немного вздёрнутый нос и чумазые щёки. Одета она была в комбинезон, из-под которого как-то нелепо выглядывала грязно-розовая рубашка, совершенно не шедшая сейчас её свирепому виду. В эту секунду я улыбнулся и понял: что бы сейчас не произошло - я не выстрелю в ребёнка. Никогда. И оружие своё опустил. А вот девочка сморщила личико, и два раза нажала на спусковой крючок. Меня отбросило назад, я упал и в груди ощутил адскую боль. Кажется, выстрелы пробили мне рёбра, но в сердце не попали, поэтому сразу я не умер. Но откуда девочке было об этом знать? Я умирал. В голове моей, дурманяще лёгкой и мутной, одна за другой, словно вагоны на перегоне, летели мысли: Интересно, за кого она меня приняла? За змагара или за красного? За что она в меня выстрелила? За то, что я несколько лет бил прикладом её друзей, грязно ругаясь на белорусско-польском суржике или за то, что я пришёл в её дом и, прикидываясь освободителем, начал стрелять в её папу? Или потому что полчаса назад пришёл сюда, к ней за прилавок и уволок её маму, чтобы прикрыться ею от пуль? Этого я не знал и никогда уже не узнаю. Но в тот момент, умирая, я понял кое-что другое, куда более важное. Наверное, перед смертью Охотин тоже что-то понял, раз с таким лицом закрыл от меня динамитную шашку. Я осознал, почему мы в нашем озверевшем метро всё ещё оставались живы. Почему мы всё ещё не поубивали друг друга окончательно. Хотя, проклятый мир наизнанку и здесь внёс свои коррективы и, к сожалению, самые нормальные умирали самыми первыми. Но именно их жизни мы клали на алтарь своего будущего. Мы продолжали жить, потому что в последнюю секунду не готовы были выстрелить в ребёнка, чтобы спасти себе жизнь. Вот и весь ответ. Мы просто оставались людьми.