***
- Зейн Малик, двадцать три года, и мы, вроде как, вместе. Ты серьезно? Иисус, Боженька и Пресвятая Дева Мария, я морально не готов к тому, что мой парень настолько горяч, - наигранно удивляется светловолосый паренек, откидывая голову на пропахшую горечью лекарств подушку, через пару секунд снова заглядывая своими невозможно голубыми глазами в карие, почти до черноты, глаза чуть смущенного Малика. - Ты не находишь странным тот факт, что я помню семью, что потерял пару недель назад, даже не затыкающихся ни на секунду Стайлса и Томлинсона, не забыл, конечно же, папу Пейна, но вот ты - сплошное белое пятно, пробел в особом отделе мозга, кристально чистая вода, но с раздражающей рябью на поверхн... - О, Господи, успокойся уже, гений метафор, - прерывает активно жестикулирующего Найлера Зейн и, улыбаясь, присаживается на край больничной койки, касаясь бедром бледного предплечья ирландца, удобно устраивает правую ладонь на острой коленной чашечке, чуть поглаживает большим пальцем чувствительное местечко под коленкой и невесомо целует ямку между цыплячьими косточками ключиц. Найл фыркает и чуть дергается, удивленный от наполненных нежностью и заботой действий Зейна. - Вот если бы ты дал мне договорить, то услышал бы, что я не понимаю, почему мне кажется, что чего-то не хватает. Это как, ну, знаешь, когда собираешь детский паззл, и не достает одной детальки, а без нее - никак, ну совсем никак, и ты мечешься в поисках этой маленькой составляющей, чтобы собрать, наконец, эту чертову картинку, потому что на тебя смотрят со слезами на глазах и такой надеждой, что ты, блять, на все готов, лишь бы ребенок радостно улыбнулся, а потом она находится под диваном. Сейчас то же самое, понимаешь?! - Нам нужно собрать паззл с Тео? - по-доброму ухмыляется Малик, запутывая и без того взлохмаченные светлые волосы. - Идиот, - тихо хихикает ирландец и продолжает свои разъяснения, - ну, после частичной амнезии моя память - как эта самая головоломка, и я понимаю, что там не хватает одной важной детали. С того момента, как я очнулся, ты приходишь каждый день и рассказываешь о нас, о тех двух годах, что мы состояли в отношениях, а я и поверить хочу тебе, вижу же, что не лжешь, но не верю. Я ведь вспомнить тебя не могу, как ни пытался, ни одного дня, что провел с тобой, прости, - его голос снижается до срывающегося шепота, под конец он тяжело дышит от скапливающихся в уголках глаз слез и быстро утирает их узкими ладошками. - Но ведь можно начать все сначала. Представим, что ничего не было, просто вычеркнем все эти годы, что ты когда-то знал меня, тем более, большинство из них я, мягко говоря, вел себя как последняя мразь, - просто слова еще никогда не давались Зейну так тяжело. - Я не могу так. Я же не люблю тебя. Я вообще не уверен, что...Послушай меня, Зейн. Ну, зачем я тебе? Скажи, зачем? - Найл сомневается в себе, в своих словах, что отчего-то противоречат собственным мыслям о Малике, что с самого первого дня не оставляет попыток вернуть утерянную часть памяти ирландца; нижняя губа блондина чуть подрагивает, отчего Малик не выдерживает, резко наклоняется и касается дрожащей губы Хорана, сжимая заметно похудевшего Найлера в своих руках, проводит руками по тонкой спине, обтянутой тканью больничной рубашки, и сходит с ума от осознания того, что под ней кожа, до ужаса туго натянувшая линию позвоночника. Зейн чувствует каждый выпирающий бугорок, каждую костную шишечку, острые крылья лопаток, выделяющиеся реберные кости, и тихо стонет от безысходности и полнейшего отчаяния, что мощной лавиной накрывает его в этот момент. А Найл понятия не имеет, почему не сопротивляется, почему не пытается уйти от прикосновений, казалось бы, совершенно незнакомого ему человека? Но что-то удерживает, настойчиво нашептывая ему, что все происходящее на данный момент - единственно правильный и верный исход событий пребывания этого парня в палате Хорана, что нет необходимости бояться, что Зейн не сделает больно и никому не позволит. - Как тебе такой план: я просто увидел тебя, скучающего в одиночестве в палате, и решил познакомиться, потому что влюбился в потрясающего, имеющего самую прекрасную улыбку Найла Хорана, как там говорят, с первого взгляда или что-то подобное, да? - Малик улыбается, просто улыбка, что неприятно натягивает губы и сводит скулы, потому что ему паршиво, потому что ему чертовски больно, потому что он просто безнадежный идиот, надеющийся на чудо, которое, по словам врачей, "в этом случае не произойдет". Найл сбит с толку, он нервно заламывает тонкие пальцы до противного хруста в ушах. Зейн шипит от недовольства и, накрыв бледные ладони, сжимает их в своих собственных. Подносит чуть теплые руки к губам и пытается согреть их своим дыханием, проводит губами по побелевшим костяшкам, останавливаясь на уровне выпирающих косточек на запястьях, испещренных голубыми ниточками вен, вздутых от частых капельниц. Целует выпирающие бугорки лучевой кости, так же обтянутую тончайшей кожей мелового оттенка, и тихо воет от бессилия и собственной беспомощности, заставляя Найлера испуганно выдохнуть что-то нечленораздельное. Малик кладет голову на худощавые длинные ноги и тихо плачет, изредка поскуливая и бормоча извинения. Хрупкие пальцы вплетаются в его волосы, играются с ними, как вздумается, теплое дыхание касается макушки, и он чувствует улыбку своего мальчика, вместе с мимолетным прикосновением губ к его темени, и понимает, что ему дали еще один шанс, что они, действительно, попробуют сначала. - Я совершенно не понимаю, что творю, Зейн, но, кажется, так будет спокойнее нам обоим. Я так устал. Они говорят, мой мозг все равно уже больше ни на что не способен, - Хоран обхватывает лицо Малика ладошками и снова смотрит своими превосходными голубыми глазами, изучая мокрые щеки, длинные черные ресницы, слепленные от слез, теплые карие глаза, и губами собирает соленую влагу, пальчиками лаская пылающую под его прикосновениями смуглую кожу, - тогда, почему бы тебе не попытаться добиться меня? - хитро прищурившись, выдает Найлер и счастливо смеется, едва замечает проблеск искренней улыбки Малика. - Я так люблю тебя, мышонок. Как я люблю тебя, - едва слышно выдыхает Зейн в потрескавшиеся теплые губы напротив и целует - просто прикосновение, что дарит спокойствие и закрепляет их маленькое "соглашение". - Но тебе придется побегать за мной, так просто я не дамся, - сложив на груди худенькие предплечья и показательно нахмурившись, говорит ирландец, не выдержав искрящегося счастьем взгляда Малика, все же улыбается, а затем снова смеется, как и пару минут назад. Так громко. Оглушительно. И это просто невероятно. - Ты всегда заставлял меня бегать за тобой. Только и делаешь, что вьешь из меня веревки, - "сокрушенно" качает головой темноволосый и, поцеловав напоследок светлую макушку, встает с неудобной кровати, - надо идти, приготовить все к твоему приезду домой. - Стой, Зейн. Тео? - в глазах на секунду промелькнул ужас, но Зейн кивает, прежде чем подтвердить ответ в устной форме, а Хоран плачет от облегчения, понимая, что еще не все потеряно. Может, родителей, как и Дениз, не вернуть, может, Грег и остался инвалидом, но малыш Тео в полном порядке. И у Найлера есть Гарри, Луи и Лиам, которые помогут им. У Найлера, вроде, есть Зейн Малик, парень, который за пару недель заставил его почувствовать себя в полной безопасности, абсолютно защищенным. Он понимает, что наивно и глупо довериться незнакомцу, слишком яро утверждающему свою причастность к личной жизни ирландца, яро отстаивающему свое исключительное право находиться в, кажется, еще и интимной близости с ним. Странные разговоры его друзей по поводу "чертового Малика" теперь, наконец, обрели свою значимость. И почему только Хоран сразу не сопоставил две эти очевидные вещи? Вот глупый.***
Я вообще не имею понятия, как Найл простил Зейна? Как разрешил ему нарушить черту его личного пространства? Как смог отпустить прошлые обиды? Как заставил себя забыть унижения Малика? Ни тогда, ни два с небольшим года назад, я не смог понять своего друга, ни сейчас, когда, выпутав все подробности их прошлого, он всего лишь закусил губу, погружая комнату в почти двадцатиминутную тишину, что подействовала на всех отрезвляюще, а потом, будто вернувшись из какого-то своего собственного мира, он и во второй раз принял извинения Малика. Мне остается лишь смотреть на них, принимая их отношения, и убеждать себя каждый раз, что все будет в порядке, потому что, наткнувшись взглядом на Зейна, бережно прижимающего к себе Найлера; на Малика, заглядывающего ирландцу в глаза, ведя один из их молчаливых диалогов, что никому никогда не были понятны; на Зейна Малика, без устали наворачивающего круги по комнатам в поисках Хорана-младшего, хотя малыш всегда прячется в одном и том же месте: на коленях у папы Грега, который укрывает его пледом и делает вид, что "здесь абсолютно, совершенно точно не прячется Теодор Хоран", я, наконец, осознаю, что Найл в надежных руках, что нет необходимости трястись за каждое неосторожное движение неуклюжего ирландца, потому что теперь он не упадет. Зейн удержит его.