Адаптация

Я работала в Кафе-14. Мне с этим несказанно повезло: большую часть моих приятелей распределили по фермам, цехам и электростанциям. Если бы не так вовремя заглянувшая в Детдом госпожа Дебрис с требованием предоставить пару смекалистых девчонок для работы в ее заведение, мы с Кайли, вероятно, надрывали бы спины где-то на подземных плантациях. - Ты представляешь, Лир? Мы будем работать в кафе! – Кайли буквально прыгала от счастья, когда мы узнали, куда нас забирают. Я тогда кивнула, залюбовавшись тем, как золотистые кудряшки подруги подпрыгивают вместе с ней. У Кайли были очень красивые волосы. И даже в тот момент, преисполненный счастливых перспектив, я думала о том, как было бы здорово, сменись мои собственные, темные и прямые, как солома, подобной солнечной гривой. Тогда я ненавидела себя за это свойство – находить минусы в любой ситуации. Искать повод быть недовольной чем-то. Лишать себя искренней радости, сосредотачиваясь на всем негативном вокруг. С таким мировоззрением нельзя считать себя хорошим человеком. В Кафе-14 я занималась личной и деловой перепиской хозяйки. Кайли вела учет по закупкам для зала и кухни. Мы отлично устроились. У нас были свои комнаты, нас регулярно кормили, мы находили друзей. Моя подруга ценила этот подарок судьбы и выражала свою благодарность энтузиазмом и необычайным трудолюбием. Я… была недовольна. Я думала, что в этом выражается мое нежелание взрослеть. Что стоит мне подрасти еще немного, это пройдет, уляжется, словно песчаная буря, и я снова смогу дышать полной грудью. Но этого не происходило. Я выполняла свою работу. Наблюдая. Выискивая. Анализируя. И мое бесконечное внутреннее желание быть недовольной в итоге привело меня к дурацкому выводу: что-то действительно было не так. Я работала в Кафе-14. И понятия не имела, как долго это длилось. - Кайли. – Я оперлась спиной на дверной косяк рабочей подсобки подруги, глядя, как она заполняет какие-то сметные таблицы в толстой тетради. - Что? – Кайли подняла на меня глаза и тут же уткнулась обратно в записи. - Сколько лет мы проработали в Кафе-14? – просто спросила я. - Шестнадцать. - Но ведь мы вышли из Детдома, когда нам было по восемнадцать. - Ага. - Сколько нам сейчас? Подруга снова посмотрела на меня – точно сомневаясь, не шучу ли я. - Двадцать три, Лир. Сердце забыло, как нужно биться, но через мгновение опомнилось и застучало в ребрах с утроенным энтузиазмом. - Сколько будет шестнадцать плюс восемнадцать, Кайли? – севшим голосом спросила я. - Тридцать четыре, - вздернула светлую бровь моя подруга. - Ты что, на солнце перегрелась? Мне казалось, ты еще даже не выходила сегодня… Я так и застыла у дверного косяка, не зная, что теперь сказать. У Кайли не было проблем с арифметикой. Она была лучшей в Детдоме по математике, и я помню, это отравляло мое существование не хуже ее прекрасной шевелюры. Смущало то, что каким-то невероятным образом моя подруга совершенно не озаботилась тем, что в ряду высказываний 1. Мы покинули Детдом, достигнув совершеннолетия. 2. Мы проработали в Кафе-14 шестнадцать лет. 3. Нам по двадцать три. одно совершенно точно лишнее. К сожалению, проверить их истинность я не могла. У нас не было справок из Детдома, трудовых договоров с госпожой Дебрис или документов, подтверждающих наш возраст. Когда я подумала об этом впервые, я очень удивилась. Как можно жить, не фиксируя такие важные вещи хотя бы (хотя бы?!) на бумаге. И почему я не подумала об этом раньше? Что-то определенно было не так с тем, как все происходило вокруг. У меня не было своих представлений, не было эталона, только это смутное чувство, вызванное вечным поиском повода быть чем-то недовольной… Все неправильно. Не-пра-виль-но. Но, по крайней мере, на подростков мы с Кайли были похожи куда больше, чем на взрослых женщин. - Возьми выходной, - не дождавшись моего ответа, Кайли вздохнула и вернулась к работе. Я пожала плечами, перехватывая поудобнее забитую письмами почтовую сумку, и вышла из подсобки. День едва достиг своего пика, поэтому в зале Кафе-14 было достаточно пустынно: несколько работяг с электростанции забывались после тяжкой ночной смены с помощью графина «Ледяного льда», у барной стойки гулящая девушка в пропахшем хмелем платье грустила о своей судьбе, потягивая из соломинки горько-сладкого «Порочного святошу», да Тьен с невозмутимым видом готовил ей повтор. Впрочем, вся невозмутимость бармена исчезла без следа, стоило ему заметить меня. Лицо Тьена исказилось от неподдельного гнева, и он немедленно процедил что-то однозначно нелестное в адрес моей скромной персоны. Гулящая девушка хмыкнула и тут же уткнулась обратно в свой дымящийся черным стакан. В стенах Кафе-14 происходило множество труднообъяснимых вещей. И одной из них было то, что Тьен меня ненавидел. Пока его сильные чувства выражались лишь в испепеляющих взглядах и проклятиях, меня все устраивало. Но когда он пускался в рассуждения о своем брате, память которого я якобы предала, я уже не могла ограничиться одним молчанием. Я не помнила, чтобы у Тьена когда-либо был брат. Тем более, работавший с нами. Тем более, состоявший со мной в романтических отношениях. Кого я ни спрашивала об этом, они удивлялись, подтверждая, что никакого брата у нашего бармена не было. Хотя бы потому, что у них не сохранилось и воспоминания об этом человеке. А отсутствие воспоминаний о чем-то же говорит, верно? …и все равно это было до невозможности странно. И до невозможности идеально подходяще к моей новой концепции недовольства. Я отвела взгляд от Тьена, стараясь не провоцировать очередной нелепый конфликт. И тут же едва не столкнулась с Ноланом. Он шествовал через зал к отдельной комнате, где госпожа Дебрис изредка принимала особенно важных гостей. Сегодня на нем была накрахмаленная белоснежная форма шефа (на кухне в такой он отродясь не работал), а содержимое широкого блюда в его руках заставляло мое сердце замирать от восторга. - Очередной претендент? - улыбнулась я. Дебрис все пыталась выйти замуж, и хоть заочных претендентов на руку владелицы Кафе-14 было предостаточно, не каждый выдерживал и полчаса живого общения с этой эксцентричной женщиной. Поэтому хозяйка заведения беззастенчиво использовала Нолана: под чавканье гостя тот произносил целую речь о тонкостях кухни нашего заведения, высоком качестве использованных продуктов и заботе очаровательной госпожи Дебрис, на хрупких плечах которой вся эта вкуснота держится. - Обойдусь без соболезнований. – Нолан мученически закатил глаза: он не был в восторге от такой чести. - Я, собственно, посмеяться над тобой хотела. - Иди посмейся на солнышко, - ядовито ухмыльнулся повар. Я вздохнула. Всю неделю в городе царила феноменальная жара, и, чтобы избегать ожогов, мне приходилось втирать в себя полтюбика защитного крема. Жаль, невозможно разносить почту через подземку. Нолан зачем-то тоже вздохнул. - Аккуратнее там, - сказал он. - Обойдусь без соболезнований, - хмыкнула я, и мы разошлись по своим делам. Я вышла на улицу через черный ход и оказалась в небольшом дворике, огражденном старым деревянным заборчиком. Я вдохнула разгоряченный солнцем воздух и почти искренне удивилась, как этим вдохом умудрилась не испепелить себе легкие. Мой город назывался Топь, хоть и напоминал скорее перерытую кротами-переростками окаменевшую пустыню. На территории не существовало ни единого природного водоема: солнце жадно вытягивало из земли каждую живительную каплю, заставляя нас, жителей Топи, довольствоваться щедростью кормилицы – подземной безымянной реки, без которой мы все попросту вымерли бы. Водообеспечение населения совершалось при помощи устаревшей, хоть и все еще рабочей, системы фонтанов; но даже эту воду приходилось пропускать через всевозможные фильтры и беспощадно кипятить, чтобы первый глоток ее не оказался и последним. Там же, под землей, находились наши фермы, несколько металлообрабатывающих цехов и обе электростанции, питавшие город электричеством и приводящие в движение целые составы скоростных трамваев – единственного средства передвижения. Трамваи были везде. Вдоль каждой улицы нашего города тянулись в несколько рядов трамвайные колеи. От пешеходной зоны их ограждали высокие окаменевшие насыпи, изредка переходящие в платформы для ожидания, а попасть на другую сторону улицы можно было через мосты-переходы, расположенные крайне неудобным образом – по одному на каждые три километра трамвайных путей. Мало кому хотелось прогуливаться до ближайшего моста под палящим солнцем, когда можно попросту перебраться через насыпь и перебежать через все пять колей на другую сторону. Удивительно, но я никогда не рисковала: вечное недовольство жизнью мне нравилось определенно больше, чем перспектива ее потерять. Трагедии случались не то чтобы часто, но случались. Люди попадали под несущиеся на огромной скорости трамваи. Если верить Тьену, его брат был одним из этих несчастных. «Верить Тьену». Звучало совершенно абсурдно для моих ушей. Калитка скрипнула, выпуская меня из внутреннего дворика Кафе-14. Я спустилась с холмика по выбитым в камне ступеням и оказалась на открытой улице. До ближайшего моста перехода следовало пройти около половины километра, и я пошла, стараясь не замечать вибрирующего над раскаленным асфальтом воздуха и радуясь, что подошвы моих босоножек достаточно толстые. …у меня просто не получалось выбросить это из головы! Никто, кроме меня, не замечал, что с нами происходит нечто странное. Или замечал – и тут же предполагал, что просто перегрелся на солнце. Солнцем можно было оправдать что угодно. Ведь нельзя так просто подвергнуть сомнениям устройство жизни вокруг – и продолжить как ни в чем не бывало заниматься своими обычными делами. Но что-то определенно было не так. Что-то происходило с людьми, с их памятью, логикой, чувством присутствия и ощущением себя во времени. И я не спешила оправдывать это массовым помутнением от одуряющей жары. Пока я спешила только поскорее разнести почту и вернуться с солнцепека в уютную прохладу Кафе-14. Тогда я выпала впервые. …аудитория тянулась в саму бесконечность, но я понимала, что так не бывает – пространство обязательно смыкается вокруг стеной, пусть это и нельзя увидеть. Парта была не очень удобной, угол расположения поверхности по отношению к полу был слишком острым, и разложенные ручки то и дело норовили скатиться вниз. Кайли сидела рядом со мной, и ее густые вьющиеся волосы были каштановыми, не золотыми. Я пыталась разглядеть лица других студентов (и откуда я знала, что они студенты?), но память решила передохнуть, не вдаваясь в детализацию, и превратила их в одинаковые гладкие овалы. За кафедрой почему-то стоял Нолан, едва узнаваемый в форменном пиджаке и с заметной щетиной. Что мог делать повар на месте преподавателя? Вести какие-то странные кулинарные курсы? Вся доска за его спиной была исписана последовательностями уравнений, и, несмотря на то, что я не могла вспомнить смысл той или иной закорючки, запись казалась мне смутно знакомой. И это явно не был список ингредиентов. Стоило Нолану раскрыть рот, мое сознание решило, что с меня хватит… …и я вернулась. Я лежала на рельсах лицом вниз, чувствуя через ткань своего платья раскаленный полуденным солнцем металл. С трудом осознав себя, я в ужасе вскочила на ноги и, как можно скорее перебежав через пять трамвайных колей, взобралась вверх по насыпи - к пешеходной зоне и безопасности. Каким образом я оказалась на рельсах? Я обхватила руками голову, отстраненно отмечая, что сумка с письмами Дебрис все еще при мне. Сердце колотилось с бешеной скоростью где-то в ушах, и какое-то время я не слышала ничего, кроме собственного пульса. Какой вообще была моя вероятность выжить при условии, что мое лежачее тело пересекало две колеи, а трамваи, при напрочь отсутствующем расписании, ездят с очень короткими интервалами? Почему слово «вероятность» в сочетании с «условием» вызвало у меня необъяснимую ностальгию? Почему смысл этого сочетания оставался для меня непонятным? Почему у нас нет расписания трамвайного движения?! Я всхлипнула, но была слишком сбита с толку, чтобы по-настоящему разрыдаться. То, что я увидела. Аудитория, Кайли с темными волосами, Нолан-лектор за кафедрой, доска с какими-то формулами. Это было не мое воспоминание. Как оно могло быть моим? А если все-таки мое… Означает ли это, что все, что я знаю о себе сейчас, может оказаться подделкой? Мимо промчался трамвай, и электричество заскрипело на проводах ему вслед… В Кафе-14 я вернулась уже после заката, после того, как, пересилив растерянность и панику, заставила себя разнести письма адресатам. По крайней мере, выполнение обязанностей, которые были на мне уже долгое время (но явно меньше, чем шестнадцать лет), давало утешительное чувство, что все в порядке. Я поднялась к себе в комнату и застала Кайли сидящей на моей кровати. - У нас сегодня пижамная вечеринка? – удивилась я. - Ты странно вела себя сегодня, - сказала подруга, хлопая рядом с собой, чтобы я села; я не двинулась с места. – Вот и решила удостовериться, что все в порядке. Ее слова испугали меня. Этот страх был определенно иррациональным, и все же он присутствовал, заставляя меня судорожно соображать, как бы выпроводить Кайли поскорее вместе с ее неуместной заботой. - Все в порядке, - отчеканила я, едва узнав собственный голос. - Мне так не показалось, Лир, - проявила настойчивость Кайли. – Утром ты просто засыпала меня странными вопросами… - …и тебе хочется еще? – мой голос дрожал от проснувшейся злости, и я боялась, что вот-вот сорвусь на с таким трудом удерживаемые в груди рыдания. – Тогда скажи, ты когда-нибудь задумывалась над тем, чтобы перекрасить волосы? В каштановый цвет. Кайли удивленно моргнула, пытаясь уловить в сказанном мной хоть какой-то смысл. - Нет… что за глупости? О, да. Я же покусилась на святое. - Я смертельно устала, - процедила я сквозь зубы. – Это лечится сном, а ты заняла мою кровать. Пожалуйста, уходи, мы можем поговорить завтра. Кайли поднялась и вышла из комнаты, приостановившись в дверях лишь для того, чтобы глянуть на меня с немым упреком. На мгновение сквозь завесу страха пробился явственный стыд – за что я так с ней? – но мне правда очень хотелось, чтобы она ушла. Мне стоило подумать – о многом. И когда я села на кровать, чтобы дать натруженным ногам наконец расслабиться, я поняла, что вернулась в ту самую аудиторию. И Кайли, темноволосая Кайли, сидела справа от меня, сосредоточенно сцепив руки над конспектом и устремив взгляд на говорящего о чем-то Нолана. Я не могла разобрать его речь, но поняла, например, что наша с Кайли парта была второй в центральном ряду, а в самой аудитории было очень темно. Темнота таилась в углах, темнота устремлялась в бесконечность вместе с рядами парт, без остатка поглощая незримые стены. Окна закрывали тяжелые темные занавески, и это было вопиюще-неправильно. В Детдоме мы сидели в просторных светлых аудиториях, и шторы у нас были легкие и прозрачные, открывавшие вид на небольшой парк. - …в этом заключается основная проблема функциональной адаптивности, - сказал голос Нолана. - Функциональной ада?.. - Лир? Я остановилась и открыла глаза. Каким-то непостижимым образом я оказалась посреди кухни. Голова кружилась, и мне пришлось опереться свободной рукой на ближайшую столешницу, чтобы не упасть. Вторая была несвободной, потому что Нолан придерживал меня за локоть. - В чем дело? – спросила я, едва ворочая языком и высвобождаясь из его несильной хватки. - Это я собирался спросить, - отстранившись, повар сложил руки на груди и подозрительно прищурился. – Ты что, спишь на ходу? - Нет, - буркнула я. – Просто… задумалась. За закрытой дверью шумел зал кафе, по вечерам забитый до отказа. Посетители в это время обычно достигали состояния, когда услуги кухни им не требовались, и сосредотачивали все свое внимание на баре. - Задумалась так, что даже на встряску не отреагировала? - Сильно задумалась, - сказала я, отводя взгляд. - Интересно, о чем, - сказал Нолан. Я изучающе посмотрела на него. Участливые серые глаза, вежливая улыбка, природное добродушие, делающее черты лица удивительно приятными. В конце концов, он играл важную роль в моих галлюцинациях. Я могла бы попытаться… - Ты помнишь брата Тьена? Я спросила первое, что пришло в голову. На самом деле, беспокоивших меня вопросов было слишком много, чтобы хотя бы попытаться расставить приоритеты. - Того самого брата, которого не помнит никто? – расплылся в улыбке Нолан. – Неожиданный вопрос. С чего бы это? - Да так… - Я замялась и, подтянувшись на руках, усадила себя на столешницу. Повар отнесся к этому небольшому святотатству довольно безразлично: я думала, мне мгновенно влетит за нарушение правил. - А ты его помнишь? – спросил Нолан. Я помотала головой. - Конечно, нет. Я хочу думать, что Тьен выдумал этого брата, лишь бы найти повод меня ненавидеть, но он не кажется чокнутым... настолько. - Не беспокойся об этом, - улыбнулся Нолан. – Думаю, если бы ты действительно встречалась с чьим-то братом, если бы он действительно погиб, - ты бы наверняка запомнила хоть что-нибудь. - Но ведь с нашей памятью творится какая-то чертовщина, - жалобно возразила я, с восхитительным ужасом чувствуя, как проламываю собственноручно выставленные границы того, о чем можно говорить. – Ты ведь тоже заметил, да? - Во избежание чертовщины ешь побольше рыбы, - заявил Нолан, не откликаясь на мой порыв. Он открыл холодильник для бутербродов, достал оттуда небольшой сверток и протянул мне. – В ней содержится фосфор, полезная штука для памяти. - Форель? – онемевшими руками я взяла завернутый в промасленную бумагу бутерброд и понюхала его. Рецепторы отказались воспринимать запах, поэтому я спросила почти наугад, вспомнив, что в сегодняшних таблицах Кайли упоминалась поставка форели. - Ты же любишь форель? – невинно осведомился Нолан, знающий куда больше, чем показывающий, но надежно прячущий свои знания за обернутым в вежливость радушием. - Да, - я слезла со столешницы, стараясь больше не пересекаться с ним взглядом. – Пожалуй, пойду. Спасибо за беседу и все такое… Стараясь более не пересекаться с ним взглядом, я сунула бутерброд в пустую почтовую сумку, все еще висевшую у меня на плече, и покинула кухню через черный ход. Ночная прохлада обернулась вокруг меня верным зверем, и остатки защитного крема, впитавшегося в лицо и руки, мгновенно остыли, заставляя кожу приятно пощипывать от химического холода. Мне было так хорошо, так странно и так страшно, что я все-таки разрыдалась. И когда, наконец, плакать стало нечем, я удивилась, обнаружив, как далеко от Кафе-14 унесли меня ноги. И с убийственным спокойствием поняла, что больше туда не вернусь. Надо мной возвышалась серая панельная коробка Детдома, темная и зловещая, без единого приветливо освещенного окошка. Свет отсутствовал даже на промежуточных этажах, что не могло не настораживать, но в последнее время меня настораживало вообще все, так что… Я знала, зачем пришла сюда. Все началось с Детдома, значит, здесь мне могли дать ответы хотя бы на часть мучивших меня вопросов. Я надеялась, что получу их… …но получила незапертую входную дверь, безмолвие темных коридоров и опустевшие кабинеты. Темнота никогда не относилась к моим главным страхам, поэтому воображение даже не пыталось улавливать подозрительные шорохи в царящей тишине. Света ночного неба, проникавшего в здание через окна, было достаточно, чтобы я видела, куда иду. Хорошо, что я помнила, где находился электрощит. Верхняя панель была уже сдвинута, и я без проблем нащупала рубильник. С сухим щелчком в здание вернулось электричество – все лампы мгновенно вспыхнули светом, разгоняя остатки тьмы по углам. Вытирая рукавом платья слезящиеся глаза, я вернулась в пахнущий сыростью коридор. Было более, чем очевидно, что здание пусто. Я приняла это со странным спокойствием, как будто заранее предполагала, что могу застать Детдом безлюдным. Куда подевались воспитанники и опекуны?.. …Да куда угодно. Я пришла не затем, чтоб искать пропавших. Я пришла за ответами. И если некому мне их дать, я найду сама, благо раскрытые настежь двери к этому располагают. На стареньком, опасно потряхивавшемся лифте я поднялась на четвертый этаж. Здесь, насколько я помнила, находились учебные классы и прочие помещения, использовавшиеся администрацией Детдома для различных нужд. Все классы были также не заперты и безлюдны. Сама не зная, чего этим добиваюсь, я заглядывала в каждый, обходила парты, осматривала книжные полки и кафедры, иногда – мало о чем говорящие мне таблицы с формулами и обозначениями, развешенные на стенах с отошедшими от сырости обоями в убогий цветочек. Поиск ничего не давал, и, казалось, я никогда не преуспею. А потом на полу в одном из классов между партами я обнаружила шариковую ручку. Самую обыкновенную, не лучшего, судя по форме колпачка, качества. Я сама использовала подобные, когда писала письма для госпожи Дебрис, и крайне намучилась, доводя слабо прорисованные буквы до сколь бы то ни было видимого состояния. Но сейчас эта ручка оказалась лучом света, нашедшим меня в темных дебрях и указавшим мне дорогу. Прежде чем я успела задуматься о чем-либо, я подняла ее и положила на верхний край ближайшей парты. Она немедленно скатилась вниз и снова оказалась на полу. И я подумала, мигом вернувшись к своей твердой жизненной позиции вечного недовольства: какие ужасные парты! А затем, уже по инерции, отметила, что занавески здесь слишком тяжелые и плотные, как для классной комнаты, и, вдобавок, не слишком подходящего к месту и ситуации темно-бордового оттенка. И доску вытерли плохо, вон, до сих пор куски уравнений проглядывают… и визуально эти уравнения мне знакомы. Я расхохоталась. Акустика в пустом классе (где, судя по всему, мы с темноволосой Кайли когда-то слушали лекцию Нолана) была такой мощной, что мой истерический смех звучал действительно пугающе. Я отлично чувствовала себя в темноте, но до смерти боялась громкого, неконтролируемого хохота. Неудивительно, что я очень быстро успокоилась. Что ж. Я находилась в руинах своего утраченного воспоминания. По крайней мере, стены этой аудитории совершенно точно не тянулись в бесконечность. Дверь тихо скрипнула, но это был всего лишь сквозняк. Решив, что стоять здесь и пытаться не сойти с ума от лихорадочных попыток объяснить происходящее логически, - не самое плодотворное занятие, я вышла из аудитории, добрела до лифта и поднялась этажом выше. Следующий коридор казался более длинным, чем он был на самом деле, из-за тянувшихся вдоль стен грязно-пепельных обоев, которыми были скрыты другие двери, судя по очертаниям выпуклостей. И в самом конце меня терпеливо дожидалась приоткрытая металлическая дверь со стершейся синей краской. Происходящее казалось мне странным сном. А если это и был просто сон? И я никогда-никогда не просыпалась. Целую стену последней комнаты занимали плотно прижатые друг к дружке со всех сторон небольшие экраны. Сначала я подумала, что это такое безумное дизайнерское решение. Но, обнаружив заманчиво-зеленую кнопку на настенной панели рядом со мной и немедленно нажав на нее (а что терять?), я узнала, что экраны служат для того, чтобы находящийся в этой комнате человек мог видеть происходящее на городских трамвайных колеях. Вся стена вспыхнула беззвучными черно-белыми изображениями: станции, мосты-переходы и промежуточные обрезки путей замелькали перед моими глазами мрачноватым калейдоскопом. Я находилась в наблюдательном пункте. Не удивляйся ничему, сказала я себе. Все равно найдется то, что удивит тебя сильнее. Сама способность – испытывать удивление – немного бесполезна, не так ли? Я присмотрелась к крошечной надписи, находящейся в нижнем правом углу каждого экрана, наложенной поверх живых видеотрансляций. Так, мне стало известно, что сегодня пятое августа 2111-го года. Почему-то мне показалось, что это слишком. Слишком много? Слишком… поздно? Я не знала, откуда мне было знать? Но текущая дата меня расстроила. Я принялась копаться в содержимом шкафчиков, расположенных по периметру комнаты. То и дело натыкаясь на пустоту, я уже испугалась, что мир снова оставил меня в дураках, но этого не произошло: в конце концов, в одном из ящиков обнаружилась стопка крупных блокнотов. Такого же типа, как те, в которых Кайли разводила свою бухгалтерию. Корешки были пронумерованы, и обложка каждого увенчалась крупно выведенным «Адаптация. Топь». Это и были ответы. Как только я осознала это, бушевавшая внутри меня песчаная вьюга мгновенно ослабела и улеглась. На смену беспокойству пришло какое-то удовлетворение и чувство определенности. Эти тетради откроют мне правду. Дело оставалось за малым, и я поспешно прошла к стоящему посреди комнаты дивану. Для чтения мне всегда был необходим определенный комфорт. Записи встретили меня аккуратными строчками. Автор страдал явным педантизмом: буквы были выведены идеально ровно, с постоянным сильным нажимом (вполне возможно, у писавшего это разовьется артрит, если еще не развился), и этот каллиграфический почерк заставил меня вспомнить свою кривую писанину. Вот кому следовало бы писать письма для госпожи Дебрис! А я бы лучше сутками пялилась в эти экраны. Понимая, что за пределами этой комнаты жизни нет. Только «Адаптация». «3 августа 2106 года Сегодня «Адаптацию» запустили в исследовательской зоне 14.33. Среди участников – студенты университетов, занимающихся компьютерными и естественными науками. Была проведена вводная лекция, где участникам объяснили, что их родственники подписали договор о неразглашении и контракт с нашим исследовательским центром, согласно которому «Солас Инк.» может использовать их для определения природы изменений в поведении адаптационной функции развития. Многие студенты отнеслись к эксперименту с неподдельным интересом. С каждым днем проблема путей развития общества с истощением источников важных ресурсов становится все актуальнее. Некоторые наши участники работали в смежных областях ранее и были готовы поучаствовать в «Адаптации» хотя бы потому, что это могло принести пользу их текущим исследованиям. Почему-то никто из них и не подумал о том, что для чистоты эксперимента начальные данные в обязательном порядке должны быть обнулены. Тоже мне, молодые ученые». «16 сентября 2106 года На многих участников обнуляющая сыворотка подействовала не сразу. Только сегодня, спустя почти полтора месяца от начала «Адаптации», последний испытуемый покинул отправную точку, пункт «Детдом». Я счел результаты его последних тестов подходящими для начала новой жизни». «17 февраля 2107 года С сознанием испытуемых происходят невыгодные эксперименту метаморфозы. Изначальная растерянность, вызванная процессом подмены воспоминаний и действием обнуляющей сыворотки, сменилась тотальным безразличием и покорностью к новым жизненным условиям. Однако это повлекло проблемы с восприятием участниками времени, базовых законов взаимодействия в обществе и друг друга. Мои коллеги недовольны и ищут для этой проблемы подходящее решение». Я проглядывала эти записи с интересом благодарного читателя, как будто вещи, описанные этим куратором, не имели ко мне никакого отношения. И жалела, что, находясь на кухне, не заглянула в книгу с меню на каждый день, где Нолан делал свои пометки. Хотя, по правде говоря, неподтвержденность догадки не мешала мне быть уверенной, что автор заметок – именно он. Слишком подозрительно повар вел себя все это время. Он несомненно знал больше, чем знала я, чем знал любой другой обитатель Топи. Вернее, проекта «Адаптация. Топь». Эти его вежливые полуулыбки, легкая, ленивая уклончивость от ответов на прямые вопросы, недосказанность и таинственность, усиливаемая природной немногословностью. Повар с секретом. Я думаю, он мне всегда нравился. Девушек привлекают парни с секретами. Даже если эти девушки – утратившие память участницы научного эксперимента, а парни – осведомленные работники закулисья, зачем-то вышедшие к народу. Может, он хотел проверить некоторые вещи эмпирическим путем? Понять суть изменений – «метаморфоз», начавших происходить в нашей памяти? Это не так важно по сравнению с тем, что… я была молодым ученым. Это словосочетание звучало слишком неправдоподобно для моих ушей, но так лестно, что я не смогла сдержать довольной улыбки. Даром что «Адаптация» не оставила от моей учености и следа. Чертовщина. «Во избежание чертовщины ешь побольше рыбы». Пожалуй, так и поступлю. Я достала из сумки бутерброд с форелью, развернула упаковку и впилась в него зубами. Мысль о том, что в нем могла быть отрава, промелькнула мгновением позже, когда я уже вовсю разжевывала свой поздний ужин. Плевать на яд. Как будто у меня есть жизнь, чтобы бояться ее потерять. Поев (и не отравившись), я решила, что теперь неплохо бы вздремнуть. Дочитать дневники Нолана успею и потом. Улегшись поудобнее на диване и безуспешно проворочавшись какое-то время, я поняла, что глаз не сомкну, пока дверь пункта наблюдения не будет заперта. Тогда я встала и закрыла ее на защелку. Подумав еще немного, подперла спинкой стоящего рядом стула ручку. Это помогло, и мне удалось поспать пару часов. Разбудил меня шум, с которым приставленный к двери стул свалился на пол, когда я попыталась выйти. Неосознанно, разумеется. Я вновь грезила лекцией о функциональной адаптивности и вновь… стремилась улечься на трамвайных колеях? Я была определенно готова к новой порции ответов. «25 июня 2107 года Сегодня один из испытуемых совершил самоубийство. Бросился под трамвай. Обнуляющая сыворотка должна была искоренить любые суицидальные наклонности, присутствующие в человеке на всех уровнях, а сама структура этой «Адаптации» совершенно исключает их проявление. Мы с коллегами решили исследовать этот случай». «14 октября 2107 года Оказалось, я не знал всего о препаратах, с помощью которых мы готовили испытуемых для участия в «Адаптации». Один из них, применяемый для корректировки памяти, имеет так называемый «предохранитель». Если память участника эксперимента начинает восстанавливаться (вероятность чего на предварительных исследованиях была определена как пренебрежительно малая), сознание отключается и срабатывает заложенная в мозг превентивная программа. Находясь в близком к трансу состоянии, человек идет к источнику самой большой опасности в пределах Топи. Инстинктивно опаснейшим местом в городе выбираются именно трамвайные пути – из-за отсутствия расписания скоростные трамваи ездят в беспорядочном режиме и не останавливаются нигде, кроме отведенных для этого станций (иногда нарушается и эта установка). Таким образом, система позволяет искоренять потенциальные угрозы ее целостности на ранних стадиях. У меня есть личные мотивы быть недовольным таким решением, особенно тем, что мне о нем не сообщили заранее, перед подписанием отказа от претензий… Но чистота эксперимента действительно важна. Надеюсь, все обойдется». «7 марта 2108 года С начала эксперимента произошло 9 самоубийств». «11 мая 2108 года Жители Топи забывают своих погибших! В их памяти происходит неизвестно чем вызванный циклический процесс, убивающий воспоминания, не влекущие практической пользы. А поскольку большинство воспоминаний совершенно непрактичны, со временем забывается все». «29 сентября 2108 года Мои коллеги говорят, что эксперимент пора сворачивать. Что-то пошло не так, и вместо ответов на вопрос, как общество будет существовать в мире без нефти, государственного строя и полноценного водообеспечения, мы получили целый город, заполненный полусонными, равнодушными ко всему личностями. Как они умудряются выживать здесь (не считая рецидивов с самоубийствами при попытке памяти восстановиться), загадка. На мой взгляд, этот факт сам по себе достоин быть изученным. Но я всего лишь куратор». «18 ноября 2108 года Вернуть людей в нормальное состояние невозможно, поэтому было принято решение оставить экспериментальный город Топь в том виде, какой есть. Сегодня последний ученый покинул пределы «Адаптации». Я остался один». «25 апреля 2109 года С момента, как эту «Адаптацию» официально закрыли, на рельсах погибли еще 15 человек. Я больше не могу оставаться просто наблюдателем». «Я больше не могу оставаться просто наблюдателем». Почему бы не попробовать себя на кулинарном поприще, действительно? Я усмехнулась, хотя мне определенно не было весело. Итак, Топь существовала уже около пяти лет. Около пяти лет моя жизнь была не более, чем ложью, выдаваемой за абсурдную истину. Какая… прелесть. Я закрыла последний журнал и откинулась на спинку дивана. Теперь я знаю если не все – то хотя бы значительную часть… всего. Но что мне с этим делать? Ответить себе на этот вопрос я не успела: меня привлекло какое-то движение на одном из экранов. Я встала и подошла поближе к настенной установке, чтобы рассмотреть все детальнее. На каменную насыпь, тянувшуюся вдоль колей, взобралась небольшая девичья фигурка. Осторожно спустившись к колеям с другой стороны, она потопталась немного на месте, а затем опустилась на землю и замерла, словно чего-то ожидая. Я изумленно наблюдала за странным поведением девушки и как-то не сразу рассмотрела, что у нее просто потрясающие волосы. Пышные, волнистые, наверняка еще и какого-нибудь редкого золотистого оттенка (изображение, увы, было черно-белым). И тут я вспомнила, что такие волосы есть только у одного человека. Моя полусонная завороженность сменилась настоящим ужасом. Но прежде чем я даже успела прокричать имя Кайли, в кадре появился трамвай. Это произошло в мгновение ока – наши трамваи не зря называются сверхскоростными. Я вышла из Детдома. Почтовая сумка, куда я запихнула журналы куратора «Адаптации», ощутимо оттягивала плечо. Стояло раннее утро, и взошедшее солнце еще не успело прогреть охладившуюся за ночь землю. Тьен встретил меня кривой усмешкой. В это время он обычно бывал в Кафе-14, протирал стаканы и делал ревизию алкоголя после очередной ночной гулянки. Да и вообще – зачем он пришел к Детдому? Я еще раз напомнила себе ничему не удивляться. - Ты похожа на перезревшую тыкву, - вместо приветствия бросил Тьен, видя мое распухшее от слез лицо. - Кайли бросилась под трамвай, - сообщила я, и голос мой прозвучал ровно, не дрогнув. Новость никого не ошарашила. - Все утро она бормотала что-то о покраске волос в каштановый, - сказал Тьен нарочито будничным тоном. – С чего бы это? - Нет! – простонала я, чувствуя, что внутри меня все опять словно воспламеняется. На мгновение показалось, что я разучилась дышать, и следующий вдох получился слишком шумным, на грани истерики. Это я сказала Кайли о волосах. Я заставила ее думать об этом. Я виновата в том, что ее память начала восстанавливаться. Я убила ее. - Я бы утешил тебя, сказав, что ты скоро все забудешь, - усмехнулся Тьен, глядя на меня с мрачным торжеством. – Но, похоже, ты зашла слишком далеко, чтобы позабыть и ее. Последняя фраза мгновенно привела меня в чувство. - Ты что-то об этом знаешь? - Уточни, - прошипел он, и его улыбка стала еще более пугающей. - О назначении Топи. Об «Адаптации». - Странно, что дура вроде тебя сумела до этого докопаться. Кровь отхлынула с моего лица. Значит, я ошиблась? Значит, Тьен – автор журналов, лежащих в моей сумке, а Нолан... ни при чем? Ох. Возможно, дело в том, что моя память все еще слишком слаба, чтобы удерживать подробности прошедшего дня, но только сейчас, стоя напротив хищно оскалившегося Тьена, я поняла, что Нолан, вообще-то, спас меня вчера. Когда перехватил на кухне, пока заложенная в мой мозг программа пыталась меня устранить. Я очнулась от своего видения лишь из-за того, что он схватил меня за руку. Не случись этого, я бы добрела до трамвайных путей. И пополнила статистику. - Никогда не понимал, что мой брат в тебе нашел, - сказал Тьен, меняя тему и делая шаг ко мне. Я поспешно отступила назад, не желая сокращать расстояние. Я не видела, чтоб Тьен был вооружен, но вид у него был настолько пугающий, что испытывать судьбу лишний раз не хотелось. - Никогда не понимала лицемеров вроде тебя, - набравшись смелости, парировала я. – Ты так беспокоишься о своем брате сейчас, когда он мертв и забыт, но не ты ли подписал за него договор и отказ от претензий в случае провала «Адаптации»? - Это была… вынужденная мера, - злость мгновенно стерлась с его лица, оставив растерянность и раскаяние. - С такими родичами и самоубийство – вынужденная мера. - Я не снимаю с себя вину за то, как поступил, - покачал головой Тьен. – Ты, наверное, знаешь… я в итоге переселился в Топь, чтобы быть рядом с братом… Мне показалось, что сейчас мы будем говорить по душам. - …но он хотел быть только с тобой, Лир. Ты не уберегла его от воспоминаний и смерти. А потом и вовсе забыла. Просто показалось. - Да как ты смеешь обвинять меня в потери памяти! – рассердилась я. - Ты был одним из тех, кто отвечал за погружение нас в «Адаптацию». Моей вины в том, что вы дали нам сыворотку с сюрпризом, нет… А ведь Тьен не мог быть глупым настолько, чтобы не понимать этого. Его неприязнь ко мне всегда казалась странной, необоснованной и бессмысленной, но, если подумать, она идеально вписывалась во всю творящуюся в Топи неразбериху. Только вот Тьен изначально не был ее частью. - Ты все время говоришь о своем брате, но ни разу не назвал его имени, - прозрела я. - Ты забыла… - пробормотал Тьен, приближаясь еще на шаг. Его глаза безумно сверкали, точно он только что пришел к тем же выводам, что и я. И это повергло его в не меньший ужас. - Но ты ведь не забыл, не так ли? – спросила я почти ласково, вновь отшагивая назад. Продолжи мы в том же духе - и скоро я упрусь спиной в стену Детдома. - Как его звали? Он молчал, продолжая медленно надвигаться на меня, но глаза его говорили о многом. Жаль, я не сильна в расшифровке неозвученных вещей. - Как он выглядел, твой брат? – почему-то не унималась я. - Каким он был? Тьен не мог мне ответить. - Куратор, «адаптировавшийся» безо всякой сыворотки, - ошеломленно выпалила я. Внутри меня все трепетало от внезапного понимания, что с ним произошло. Тьен стал частью Топи – и со временем принял ее извращенные законы логики, постоянно меняющиеся правила и образ мышления. Он изменился, как и все мы, но если перемены в нас вызваны специальными препаратами, то он таким стал... за компанию. - Если в случае с участниками «Адаптации» возможны всякие рецидивы с избавлением от действия сыворотки и восстановлением памяти, то ты… - я запнулась, чувствуя одновременно ни с чем не сравнимую смесь злорадства и вины. – Для тебя этот процесс необратим. По крайней мере, без вмешательства… - Заткнись! - прорычал Тьен, рванувшись ко мне. Толчок был настолько сильным, а удар о стену Детдома – неожиданным, что я поперхнулась воздухом на вдохе. Не давая мне и шанса восстановить дыхание, следующим ударом Тьен лишь сильнее припечатал меня к стене, а его белые как мел пальцы с силой сжали мое горло. Из глаз брызнули слезы, но сквозь пелену я могла видеть его лицо – осунувшееся и острое, как у мертвеца, искривленное гримасой чистейшей ненависти. Нет, он не ненавидел меня тогда, когда мы вместе работали в Кафе-14. В сравнении с тем, что было сейчас, - максимум, просто недолюбливал. - У меня был брат, - процедил Тьен, сжимая мою шею все сильнее с каждым словом. Я судорожно вцепилась в его пальцы руками, но они были словно отлиты из металла. А потом его руки внезапно разжались, и он куда-то исчез. Пока я оседала на землю и пыталась восстановить дыхание, я услышала, как знакомый голос произнес: - Ты достал всех этим своим братом, придурок. Я потерла рукой шею. В горле ощутимо першило, и немного хотелось пить. Между мной и лежащим в пыли Тьеном стоял Нолан, одетый как-то непривычно по-дорожному, с внушительным рюкзаком за спиной. - Не вмешивайся в наш разговор, повар, - презрительно выплюнул Тьен, поднимаясь на ноги. – Это тебя не касается. - Ты думаешь? – спросил Нолан с каким-то озлобленным весельем. Лицо Тьена вытянулось вновь, став испуганным и растерянным. - Ты… твоя память? Нолан кивнул. - Моя память полностью восстановилась, и, если тебе интересно, у тебя никогда не было брата. Только не проходящее помутнение в черепной коробке. Повисла пауза. Тьен стоял на нетвердых ногах, и выражение лица у него было такое, словно он вот-вот собирался заплакать. Мне стало почти жаль его, охотника, ставшего в один ряд с теми, кого привык считать жертвами. Но причин не поддаваться этой жалости было больше. Нолан развернулся и пошел в противоположном направлении, бросив мне: - Идем, Лир. И я послушалась, хотя что-то в глубине души настаивало, чтобы я осталась с Тьеном, севшим на землю и обхватившим голову руками. Я привыкла считать его своим врагом, пусть безобидным и бессмысленным, и несчастный вид Тьена настолько контрастировал с этой привычкой, что мне было не по себе. Его тело сотрясалось от беззвучных рыданий, и я постаралась сосредоточиться на оставшейся в шее боли, которую он мне причинил. Я поспешила вслед за Ноланом, лишь через несколько минут поравнявшись с ним и спросив: - А если он покончит с собой? - Это никого не удивит, - холодно ответил Нолан, его глаза прищурились. Вечная неприязнь Тьена ко мне казалась сущим пустяком по сравнению с этим сильным, глубоким чувством, отразившимся на лице бывшего(определенно) повара из Кафе-14. У него с Тьеном явно были свои счеты. Но какая мне разница? - Ты голодна? – спросил Нолан и, не дожидаясь ответа, вытащил из кармана знакомый сверток. Я забрала бутерброд и благодарно прижала к себе. - С форелью? – зачем-то спросила я. – Для памяти? - Именно. - Наверное, нам есть, о чем поговорить, когда она восстановится, - неуверенно предположила я, продолжая борьбу с немногословностью Нолана. Он усмехнулся и оставил меня без ответа. Возможно, ответов с меня пока действительно достаточно. Не хотелось запутаться еще сильнее. И я шла за ним, не спрашивая, куда. И когда по дороге мне попадался облупленный почтовый ящик очередного заведения, я опускала в него один из записных журналов Тьена. Остальные жители Топи имели такое же право на правду, как и я. Нечестно было бы лишить их возможности узнать, что с ними сделали безымянные ученые из центра «Солас Инк.». Я понимала, что некоторые могут не выдержать побочного эффекта пробуждающейся памяти и погибнуть на трамвайных колеях, как погибла моя бедная Кайли. Но те, кто выживет, снова обретут свою настоящую жизнь. А это ценнее любой «Адаптации». Мы остановились там, где зернистый серый асфальт обрывался и уходил вниз каменистым склоном. Там, внизу, меж высохших коряг и каменных валунов, зарождалась речка. Она блестела на утреннем солнце, точно жидкая драгоценность, огибая препятствия на своем пути, и вряд ли доставала мне до пояса. Да даже до колен. От этой молодой речушки и до самого горизонта тянулся целый мир. Далеко на востоке небо хмурилось, предвещая грозу. - Почему я никогда не была здесь? - Возможно, один из дополнительных барьеров обнуляющей сыворотки, - сказал Нолан. – Я тоже никогда не задумывался, что Топь где-то заканчивается, и обнаружить эту весьма четкую границу было… удивительно. - Да уж, - я отошла от края, боясь, как бы не закружилась голова. - Склон не очень крутой, - Нолан поскреб подбородок с пробивающейся темной щетиной. - Мы можем легко спуститься и перебраться на другой берег. - И куда мы пойдем? - Выбор огромен. - Тогда мне хотелось бы вон туда, - я указала на те самые предгрозовые тучи вдалеке. - Значит, пойдем туда, - просто сказал Нолан и вдруг взял меня за руку. Мне показалось, что он делал так прежде множество раз. А затем он улыбнулся, и мое сердце забилось сильнее, подгоняемое смутной, ностальгической радостью. Его глаза казались невероятно яркими на фоне выцветшего неба на востоке. И осколки памяти, которые я тщетно пыталась склеить воедино, вдруг сами сложились в простой и знакомый мне узор. У Тьена был брат.