Стальное лето

В кружке, выхваченном линзой объектива, чуть шевелилась фигурка без головы в рас фокусе — кусок тела на свету, попавший под оптический прицел. За пару лет это тело незаметно преобразилось и теперь, летним днём, в объективе бинокля, предстало во всей красе. Взгляд наблюдателя жадно обволакивал мельчайшие детали: завязки купального лифчика, плавок, ниточка водорослей на бедре, напрягшаяся мышца над коленом, изгиб икры, щиколотка с налипшим на нее песком. Глаза краснели от исступлённой слежки через объектив. Юное тело снова выпрыгнуло из поля зрения и погрузилось в воду. Спустя мгновение, через настроенный объектив с правильно выставленным фокусом, это же тело продемонстрировало роскошную гривку светлых волос и захохотало так, что, несмотря на приличное расстояние, наблюдателя тряхнуло. Он будто провалился туда, внутрь, в отверстие между белоснежными зубами. И ещё были ямочки на щёках, ложбинка между лопаток, впадина пупка и все остальное… Она резвилась вместе со своими сверстницами, не подозревая, что за ней наблюдают, разевала рот, чтобы что-то прокричать. Кому? И что? Она ввинчивалась в волну и выскакивала из воды со сбившимся купальником. На плече выделялся след от комариного укуса. Зрачки мужчины то сужались, то расширялись, как от наркотика. Анджела разглядывал свою дочь — это было сильнее его. После обеда, если не нужно было возвращаться на завод, он следил за Беллой с балкона. Он рассматривал, изучал ее сквозь объектив рыбачьего бинокля. Анна болтала ногами, растянувшись на полотенце рядом со своей подругой Бетти, они носились вдогонку друг за дружкой, касались друг друга, дёргали за волосы, а Алекс обливался потом на своём наблюдательном пункте наверху, зажав в пальцах сигару. Огромный, в промокшей насквозь майке, изнывающий от невыносимой жары, он не отрывал от дочери глаз. Сам он объяснял, что начал контролировать Беллу, когда та стала ходить на море с какими-то парнями старше ее, не внушавшими ему доверия. Эти типы курили и, без всякого сомнения, баловались травкой. Когда Алек говорил жене о проходимцах, с которыми общается его дочь, он срывался на крик. Эти подонки курят травку, ширяются, колеса толкают и ждут не дождутся, когда трахнут нашу — мою! — дочь. Последнюю фразу он не произносил вслух, а лишь лупил кулаком по столу или по стене. На самом деле он стал следить за Беллой ещё раньше, с того самого момента, когда тело его дочурки словно вылупилось из кокона и обрело новую кожу и новый запах — древний, зовущий, вполне определённый. У малютки Беллы появились задница и пара дерзких маленьких грудок. Тазовые кости разошлись, образовав нежный изгиб между туловищем и поясницей. А он был ее отцом. Алекс как раз наблюдал, как его дочь мечется, всем телом бросаясь вперёд за мячом. Ее мокрые волосы липли к спине и бокам, облегая просолившуюся кожу. Подростки, выстроившись кружком, играли в волейбол на мелководье, и вместе с ними, посреди криков и брызг, боролась за мяч изящная Белла. Алекс ничуть не занимала игра. Он думал о купальнике своей дочери. Боже мой, он же ничего не прикрывает! Такие вещи следовало бы запретить. Если только кто-нибудь из этих поганых ублюдков посмеет к ней притронуться, перетяну дубиной поперёк хребта! — Что это ты тут делаешь? Алекс обернулся к жене, которая стояла посреди кухни и подавленно на него смотрела. Розу унижало и угнетало зрелище собственного мужа, который в три часа дня стоял у окна с биноклем. — Слежу за своей дочерью, если ты не возражаешь. Даже ему порой было нелегко выносить взгляд этой женщины. В зрачках его жены навечно застыл немой укор. Алекс наморщил лоб, сглотнул и пробормотал: — Это самое малое, что я могу… — Ты смешон! — прошипела Роза. Алекс посмотрел на жену, как смотрят на что-то, что зверски достало: — То есть то, что я приглядываю за нашей дочерью, тебе кажется смешным? Когда на улице черт знает что творится? Ты не видишь, что за шпана ходит на море? Что это за типы там, а? Когда Алекс свирепел, что случалось с завидной регулярностью, его лицо багровело, жилы на шее устрашающе надувались. В двадцать лет, когда ещё не было ни бороды, ни лишних килограммов, он не был злым. Он был красивым юношей, только что получившим работу на заводе «Луккини», мускулистым, как любой, кто с детства мотыжил землю. В великана он превратился, когда работал на томатных плантациях, а потом лопатами выгребал угольный кокс. Обычный мужчина, приехавший из деревни в город с жалкими пожитками в рюкзаке. — Ты что, не понимаешь, что она творит, в ее-то возрасте!.. И черт побери, как она одевается! Потом, с годами, он изменился. Мало-помалу, незаметно для окружающих великан, который никогда не выезжал за пределы провинции Ливорно и никогда не видел других мест в Италии, будто бы обледенел внутри. — Не молчи! Твою мать, ты видишь, в чем ходит твоя дочь?! В ответ Роза мозолистой рукой чуть сильней сжала тряпку, которой только что вытерла тарелки. Розе было тридцать три года, но в день своей свадьбы она поставила на себе крест. Ее средиземноморская красота растворилась в моющих средствах, растеклась по периметру пола, который она вот уже десять лет протирала каждый божий день. Она молчала тяжело, будто готовилась к нападению. — Что это за парни, а? Ты их знаешь? — Это хорошие ребята… — Ах, ты их знаешь! Что ж тогда мне ничего не говоришь? Почему в этом доме мне никто ничего не говорит? Белла все тебе рассказывает, так? С тобой-то она часами готова трепаться! Роза швырнула тряпку на стол и выдохнула: — А ты сам себя спроси, почему она с тобой не разговаривает. Но Алекс уже не слушал: — Мне никогда ни слова! Мне никто ничего не рассказывает, мать ее так! Роза склонилась над тазом с грязной водой. Некоторые ее ровесницы до сих пор ходили на летние дискотеки. Она же ни разу в жизни там не была. — Я что, идиот? Ты меня за идиота держишь? Одевается, как шлюха! А ты как ее воспитываешь, а? Ну ничего, я как-нибудь решусь… Роза подняла таз и вылила воду в сточный жёлоб на балконе, наблюдая за черными комками в воронке стока. Она мечтала увидеть, как ее муж умирает, как в агонии корчится на полу. — И пошлю вас обеих к чёртовой матери, и тебя, и ее! Я зачем работаю? Ради тебя? Ради этой шлюхи? Она бы с радостью проехалась по нему на машине, вдавила бы его в асфальт, превратила в кашицу, в гадкого червяка, какой он, в сущности, и есть. Белла бы поняла, если бы я его убила. Если бы только я тогда не влюбилась, если бы нашла работу, если бы десять лет тому назад ушла отсюда куда глаза глядят… Алекс отвернулся от жены и всем своим огромным телом высунулся за балконные перила, под солнце, которое в три часа дня давило на темя свинцовой тяжестью и прибивало к земле. По другую сторону дороги пляж кишел зонтиками и голосящими купальщиками. «Скотобойня», — подумал Алекс и снова зажёг тосканскую сигару, которую сжимал в пальцах, красных, коротких и мозолистых, — пальцах рабочего, который не надевает перчатки, даже когда измеряет температуру чугуна. С одной стороны было море, которое в этот адски жаркий час заполонили подростки. С другой, вдоль пустынной улицы, — унылая физиономия типовых домов-коробок с наглухо запертыми ставнями. Мопеды, припаркованные вкривь и вкось на тротуарах, пестрели наклейками и разноцветными надписями: «Белла, я тебя люблю!» Под обжигающим июньским солнцем море и бетонные стены друг напротив друга напоминали жизнь и смерть в непримиримой борьбе. Ничего не поделаешь: улица Сталинграда производила удручающее впечатление на всех, кто на ней не жил. Более того, именно так люди со стороны представляли себе нищету. Этажом выше ещё один мужчина, навалившись на ржавые перила, смотрел вдаль, в направлении пляжа. Кроме него и Алекса, никто больше не осмеливался высунуться на балкон. Солнце немилосердно палило, и крупными кусками обваливалась штукатурка. Человечек с голым торсом захлопнул крышку мобильного телефона. По сравнению с великаном с четвёртого этажа он казался карликом. Говоря по телефону, он почти что кричал — не от злости, а просто потому, что всегда разговаривал таким тоном. Он называл какие-то астрономические суммы и ни на минуту не отводил цепких маленьких глазок от пляжа, будто разыскивал что-то такое, что без очков с такого расстояния все равно не разглядеть. — Как-нибудь на днях и я выберусь на море. Почему бы и нет? Все равно меня уволили, — сказал он вслух и усмехнулся собственным словам. В глубине квартиры раздался вопль: — Чтооо?!! — Да ничего! — ответил он, вспомнив о существовании жены. Сандра вышла на балкон со шваброй, распространяющей запах аммиака. — Артур! — воскликнула она, потрясая шваброй. — Ты совсем, что ли, из ума выжил? — Да шучу я, — отмахнулся он. — Он шутит, видите ли! Какие сейчас шутки, когда нужно заплатить за посудомойку и погасить кредит за магнитолу твоего сыночка — больше миллиона за автомагнитолу! Не смешно! На самом деле Артур не шутил. Администрация «Луккини» просекла, что он выносит канистры с горючим. — Отойди-ка, я тут пол вытру. С того самого дня, как Артур взяли на работу, он воровал бензин у господина «Луккини» — так, по мелочи, чтобы заправиться самому и немного перепродать крестьянам. Три года никто ничего не замечал, и тут вдруг на тебе! — Отойди, говорю, на этот пол уже смотреть невозможно! Насвистывая песенку, Артур вышел с балкона на кухню. Он был весёлый, открытый человек, с кучей друзей. Отсутствие работы и долги не мешали ему радостно посвистывать. Схватив хурму из корзинки на столе, он рассеянно вгрызся в нее. В его голове теснились самые разные варианты добывания денег, не вставая с дивана. — Прекрати ты уже здесь мыть. Только и занята все время, что уборкой! — Да что ты говоришь! Может, ты приберёшься? — Где Анна? На море? — Да, с Беллой. — А Алессио? Точно: завтра ему должно повезти за покерным столом, и на выигранные деньги можно будет развернуться. Он чувствовал: так и будет. Как там говорится? Это судьба. А Сандре с прибыльной сделки он купит бриллиант, как его… Де Бирс, который навсегда. — Наверное, тоже на море. — Мне нужно серьёзно поговорить с твоим сыном. Он во что бы то ни стало, хочет купить «Гольф GT»… Зачем ему такая машина? Сандра подняла голову от уже высохшего пола и, вся в поту, постояла так какое-то время, подставив лицо солнцу. — Пусть треплется, все равно у него нет таких денег. Зайдя в дом, она села за стол на кухне и внимательно посмотрела на своего мужа. За столько лет он ничуть не изменился. «С завтрашнего дня…» — говорил он каждый раз, и она снова и снова верит ему. — Твой сын голосует за Берлускони, — сказала она, вымученно улыбаясь. — Ему нужна классная машина, а не социальная справедливость. Он хочет повыпендриваться, покрасоваться перед девицами… Ну а ты-то, кстати, о чем говоришь — у тебя самого машина за пятьдесят миллионов. Кстати, ты заплатил налог? — Налог? Натянутая улыбка мгновенно слетела с лица Сандры. — Прежде чем считать деньги сына, попробовал бы хоть раз не проиграть свои. — Ну, началось… — Артур надул щеки и фыркнул, как лошадь. — Да, началось! — Вскочив со стула, Сандра вскинула руки в давящей духоте маленькой кухни. — Нечего тут кривиться. Ты меня не обманешь! Куда делась твоя последняя зарплата? — Сандра! — Ты даже на счёт ничего не положил! Ты ведь все проиграл, так? Все спустил, не доходя до банка! У меня что, здесь написано «идиотка»?! — Сандра постучала пальцем по взмокшему лбу, на который спускались закрученные на бигуди локоны, доходя до невыщипанных бровей. Артур раскинул руки и заворковал: — Ладно, иди поцелуй меня… Он так поступал всякий раз, когда крыть становилось нечем, — демонстрировал свою любовь. Муж с женой исчезли в недрах тесной квартиры. Теперь и жалюзи на окне супругов Соррентино с треском покатились вниз, как и все остальные в доме (за исключением одних), но застряли посреди окна. — Когда же наконец ты починишь жалюзи, Артур?! Ответом ей была тишина. Потом из ванной послышались шум воды из крана, стук бритвы о край раковины и голос Артура, который напевал свою любимую мелодию, «Маракаибо» Луизы Коломбо, о танцовщице-мулатке. Бежим? — Да, но куда? В три часа пополудни в июне дети и старики укладываются спать. Снаружи нещадно палит раскалённое солнце. Домохозяйки и пенсионеры, пережившие длительное общение с доменной печью, в неизменных тренировочных костюмах из ацетата, в изнеможении оседают перед телевизором. В послеобеденный час прилепленные один к другому одинаковые муниципальные дома напоминают кладбищенскую стену с погребальными нишами, вытянувшимися в ряд. Женщины с отёчными икрами и дряблыми ягодицами под фартуком спускаются во двор и рассаживаются в тени вокруг пластиковых столов. Они играют в карты, яростно обмахивают себя веерами и разговаривают ни о чем. Их мужья, если не нужно идти на работу, носа из дому не высовывают. Полуголые, они обливаются потом на продавленном диване и тыкают в кнопки телевизионного пульта. Тех засранцев, что выступают по телевизору, никто из них не слушает. Они смотрят только на девушек из развлекательных программ, потаскушек, которые являют собой полную противоположность их собственных жен. В следующем году точно куплю кондиционер, хотя бы в гостиную. А если мне завтра не заплатят премию — увидят они у меня! Артур брил подбородок, напевая песенку своего детства. Когда он был ребенком, муниципалы отстроили типовые дома напротив пляжа для рабочих сталелитейных заводов. Согласно представлениям коммунистической джунты, рабочие-металлурги тоже имели право на дом с видом не на заводские корпуса, а на море. Спустя сорок лет все изменилось: появились спутниковые навигаторы, платное телевидение и не стало ни христианско-демократической, ни коммунистической партии. Теперь, в 2001 году, жизнь была совершенно другой, но муниципальные дома, завод и тем более море никуда не делись. Пляж вдоль улицы Сталинграда в такой час был под завязку набит кричащей ребятней, сумками-холодильниками, зонтиками, сваленными в кучу. Анна и Франческа с победным криком с разбегу плюхались в воду, поднимая ворох брызг. Рядом подростки, напрягая мускулы, ловили летающую тарелку или мячики от пинг-понга. Многие считали, что пляж никуда не годится: он не оборудован, в песке полно ржавчины и мусора, прямо посреди него устроена свалка и ходить сюда могут только уголовники и нищета из муниципальных домов.