Избавь их.

      Саймон забежал за угол и грузно приземлился на асфальт, чуть ли не сплошь залитый кровью, оперевшись о стену серого кирпичного дома. На губах и во рту металлический привкус багровой крови. Вокруг темнота, и лишь одинокий фонарь отбрасывает пугающий белый свет на землю. Он сгущает, делает тени еще страшнее.       Грудная клетка Саймона бешено вздымается, он тяжело дышит, стараясь успокоиться. Сердце бешено колотится, перегоняя кровь. Тело ломит после бега. А руки и колени трясутся. И вовсе не от испуга. Душераздирающие крики, рыдания, изуродованные кровавые лица стали для него привычкой. Как курение.       Он выпускает из ноющих, окровавленных пальцев Глок. Кисть руки отзывается новой болью, будто оружие приросло к ней. И это вполне возможно. В этом Стокгольме возможно все. Так же возможен и твой безумный двойник, жаждущий убийств.       Ты не одинок, ведь у тебя есть я.       Саймон никогда не признает его собой. Он, настоящий Саймон, никогда не сможет никого убить, правда? Кроме этих тварей, которых порождают его больное воображение, его одиночество и боль.       Но тогда почему ты убегаешь? Пытаешься убить меня?       Темно – серые, почти черные тени начинают сливаться. Крики становятся глухими, как сквозь стену, но не исчезают. Вкус крови во рту пропадает.       Вспышка.       И вот он дома, в своей комнате, в своей коляске. Можно было бы позабыть про все кошмары, виденные Хенрикссоном секундой раньше, но на пальцах будто осталась та липкость крови, а в ушах стоял жуткий, приглушенный гул и крики уродливых тварей.       Я же единственный, кто так близок тебе….       Он спиной чувствует чужое присутствие. Словно в дверном проеме стоит темная тень с блестящими безумием глазами. Но обернись сейчас Саймон, он бы никого не увидел. Но он здесь и не здесь одновременно. Он здесь и где-то там, в темном Стокгольме. В книге.       Даже Софи начинает забывать о тебе. Она тебя даже не любила. Не любила так, как любил ты. Помнишь, как она тебя отшила?       Софи… Когда она в последний раз приходила, вид у нее был уставший, равнодушный. Хотя Хенрикссон даже не знал, что хуже: когда она приходила, плакала, выражая свою жалость, и говорила, что все будет хорошо, или потом, когда она приходила, они молча сидели, даже не смотря в сторону друг друга, и уходила она тоже – молча.       А доктор Пернелл? Признай, ему нет дела до своих пациентов.       В доме Саймона было множество всяких склянок и коробочек со всеми возможными успокоительными, антидепрессантами, которые, по утверждению рекламодателей и врачей, должны помогать. Вот только Книжный игнорирует их наличие. А сам Сай давно перестал их принимать.       Конечно, доктору не обязательно было об этом знать. Поэтому Саймон врал, что принимает таблетки и ему лучше, а Пернелл, в свою очередь, врал, что верит ему. Никому не нужны лишние проблемы.       Саймон сидит за столом, все еще чувствуя за собой присутствие фигуры, покрытой багровыми пятнами крови. Перед ним лежит книга, исписанная второпях немного не аккуратным подчерком. Он смотрит в нее пустым взглядом.       А твоя мать? Ты для нее как обуза…       Его мама выглядела в последнее время не лучше Саймона. Круги под глазами, бледная кожа, тонкий, почти прозрачный силуэт. Уход за сыном отнимал много сил. А ведь она еще и работала. Но, несмотря на это, у мисс Хенрикссон всегда была теплая, усталая улыбка на губах и пронизывающий холод в глазах.       Я единственный, кто любит тебя… Ведь, я – это ты. А их лучше избавить от этого.       Саймон тянется к ящику в столе. Открывает его и достает оттуда Глок. Это был пистолет его отца, когда тот работал в полиции. Отец всегда любил его, учил стрелять, занимался своим сыном. И тот покинул Хенрикссона. Его гибель было тяжело перенести.       Но не так тяжело, как собственную беспомощность, слабость и одиночество. Собственную инвалидность.       Снять оружие с предохранителя непослушными пальцами, обхватить дуло дружащими губами…       Глухой звук выстрела.       Я останусь единственным, кто будет любить тебя вечно, Саймон.