Песни русалки

Как солнце село, спустилась темь, погасили в доме лучины. Хозяйка закрыла ставни и завесила оконца белой вышитой тканью. Сняла платок, отбросила тяжелую косу с проседью и потерла усталую шею. – Манька! Где черти носят тебя, девка? Дверь закрой, да тише ты, не шуми. Половицы скрипнули под босыми ногами девушки. Гибкая, словно лань, скользнула она в горницу, прикрыла низкую тяжелую дверь, впустившую ночную прохладу и стрекот кузнечиков. – Маменька, луна огромная! – Девчонка распахнула черные как угольки глаза. – В полнеба! – Задвинь засов, - сказала мать, трогая печь, - поленья прогорели. Да косы заплети, бесстыдница. – Не видел никто, пусто на околице, - шепнула дочь, боясь разбудить братьев. Наспех сплела две косы, тяжело упавшие на спину, закрыла засов, да вытерла сажу с рук о фартук. – Я пение слышала далекое. Неужто в соседней деревне так поют, что за версту слышно? – Брешешь, Манька, - ласково ответила мать, - показалось тебе. – Ничего не показалось, - обиженно буркнула девушка. – Пить хочу, мочи нет. Где ковш? – Да вон. Из бочки, окольцованной железными дугами, пахнуло ледяной свежестью. Девчонка зачерпнула воды, да не рассчитала в темноте – опустила всю кисть в студеную воду. Побежали капли по локтю, намочили льняной рукав. Жадно глотала она, зубы сводило, но жажда сильнее была, одолела так, что ни оторваться. Мать только головой покачала. Дело молодое, жаркое. – Где платок-то бросила? – На завалинке оставила, - ответила дочь, тяжело дыша, отняв влажные губы от ковша. – Забудешь ведь, да не сыщешь потом. – Не забуду, заберу сейчас, напьюсь только. – Не ходи уж, с утреца заберешь. Ложись спать, поздно уже. Девчонка тряхнула головой. Темные пряди выбились, упали на лицо, щекоча нос и щеки. – Пойду. Хочу на луну хоть глазком еще поглядеть, такая большая! – Не ходи, Манька, сердцем чую – не к добру, - забеспокоилась мать. – Хочешь, косы тебе расчешу, не ходи только? Взяла хозяйка с печи можжевеловый гребень, расплела косу дочернюю да провела по мягким прядям. Сладко пах согретый на печи можжевельник. – Вот так, моя Маннушка, косы-то приглядные какие, как шелковые ниточки блестят, да переливаются. Девушка молчала, опустив ресницы, только жалась плечом к печи поближе. Молчала, молчала, да вдруг всхлипнула. Так тоскливо на сердце ей стало, что соль из глаз сама полилась. – Ты чего, малая моя? Устала, чай, иль обидел кто? Ну, не плачь, не плачь. Пойди спать, - крепко обняла дрожащую дочь и поцеловала в соленую влажную щеку. – Нет. Пойду на луну поглядеть, - упрямо отозвалась та, успокоившись, и лишь тихонько всхлипывая. - Я быстро, глазком одним. На крыльце постою немножко. Вот только согреюсь. Что-то холодно мне, маменька. Зажги свечу, с ней кажется потеплее. – Ой, не ходила бы ты, Манька, - мать поставила чашу с зажженой свечой перед дочерью. – От греха, послушайся, и свечу не туши, сама затихнет, - помолчала, и добавила: - То жарко ей, то мерзнет, ложись спать, уж скоро петух загорланит, – сказала она и тихонько вышла в постельную. Девушка зябко поежилась, обхватив плечи руками, посидела, глядя, как пламя скачет. Уже спать собиралась пойти, да любопытство свое взяло: подняла девчонка свечу, защищая ладошкой пламя, и вышла на крыльцо. Здесь и свеча уже была не нужна - прямо перед девицей висел огромный диск белого лика, светился и сиял, серебрил траву и верхушки леса. Издали, с поля зазвучала песня. Сколько ни вслушивалась Мария, да никак не понимала, слова она слышит, али чудится ей. Поставила девушка свечу на перила, схватила платок оставленный, повязала и вышла за калитку. Жалобно скрипнули петли, подул ветер, затушил свечу – последний огонь домашний. А Маня шла, как завороженная, ступала по траве неслышно. Сама не знала, куда шла, и ведь не страшилась, как знала, что идти надо. В другой раз испужалась бы, но сейчас спокойно и легко было, словно сон все, а не явь это. Вышла в поле, колосья, взросшие из принесенных птицами семян, и травинки щекотали ноги, ласкал ступни мягкий клевер. Тихо, да пусто вокруг было, только белая луна звала, да за собою манила. Вдали чернела стена леса на фоне неба. Показались справа молоденькие ивы плакучие. Едва колыхались на ветру их ветви тонкие, пускали рябь по глади озерца, усыпанного кувшинками белыми и желтыми. Подступила Маня к озеру, сняла платок с головы, волосы распустила. Смотрит: на небе луна большая, а в воде еще больше, как настоящая кажется, и коли не рябь, так и не отличила бы. Заплескалась вода у ног девушки, заколыхались кувшинки у заросшего травами берега. Вдруг видит Маня – дева белая на камне сидит, русы волосы гребнем чешет. Отшатнулась девчонка в страхе, замерла, боясь пошевелиться. Бежать хотела, да поздно, заметила ее дева, с камня своего спрыгнула, оказавшись по пояс в воде. Не стесняясь, локоны с белых плеч и груди откинула и приветливо улыбнулась. – Что, принесла мне платок, Маннушка? – пропела дева, склоняя головку. Девчонка кивнула только, ответить не могла - от страха язык как к небу прирос. – Так неси сюда. Красивый, сама расшивала? Маня снова кивнула, но с места не сдвинулась. Молчала, да комкала в руках концы платочка. – Что же ты молчишь, как немая? Неужто боишься меня, детка? Бабку свою боишься? Иди сюда, вижу холодно тебе, водица теплая, обласкает, согреет. Маня сделала шажок, осторожный, задевая камыш сарафаном. Протянула платок, но в воду не ступила. Заметив это, дева укоризненно головой покачала, совсем как мать делает, но подошла, взяла платок и волосы им подвязала. Холодны были руки ее, но приятны. Дева подняла головку, подставила младое, почти что детское, личико свету лунному, вздохнула глубоко, руки расправив, и молвила: – Ах, Маннушка, давно повидать тебя хотела, а ты не ходила сюда, не слушала песни мои. Глянь, как хороша ночь! Ой, и хороша! – Свежо нынче, - шепнула Маня. – И то верно. Хочешь спою тебе? Пока лик светит, и петь приятно. Дева прикрыла глаза, как у Мани – угольки, и затянула складную звучную песню. Ветер зашелестел листьями, заплескал водицу у берегов, вторя мелодии. Девушка вдруг узнала песню, и от осознания этого даже сердце закололо. Эту самую она, стоя на крыльце, свечера слышала. Удивилась девушка, знакомой казалась ей песня. Как колыбельная из детства, трогала сердце, ласкала слух мотив. Завороженная, очарованная, стала Маня подпевать. Подняла полы сарафана и шагнула в воду. Не обманывала дева – теплая водица была, да ласковая, вмиг окутала, обнежила. Дева петь не перестала, так, напевая, и пошла за Маней прямо к лунному кругу на воде. Зашли девки по грудь, затем по плечи, а в центре круга и вовсе с головой под воду ушли. Заплескалась вода, булькнула и успокоилась. Тихо стало вокруг, ни шороха, ни шелеста, ни песен не слышно. *** – Где дочь-то? С утра не показывалась, - спросил отец, подвязывая пояс льняной рубахи. – Небось в поле с Митяткой пошла. Не сидит, коза, на месте, все пляшет, да скачет, - махнула хозяйка, доставая кашу из печи. – Вот, горшок треснул, - расстроено сказала она. – Есть молоко-то? – А как же, есть. Вона из крынки пей свеженькое, только принесла. – Ох, добро молочко-то, - обтирая усы, причмокнул мужик. – Ты поди найди Маньку-то. Вона яблонька гнется, подвязать некому. – Прискочет, уж не трогаю. Сама подвяжу, а ты иди, не мешайся, мужики ждут. Хлеб не забудь. – Скоро вернусь, сегодня зерно только на мельницу свезем. Трофин телегу прислал, ждет уж небось пшеницу свою. Коли муки даст, пирогов настряпаешь. Вышел отец за порог, дверь за собою прикрыл. Вдруг кольнуло сердце хозяйке, пить захотелось, аж во рту пересохло. Позвала она сынишку младшего самого. – Митрошенька, Маньку не видел? – мальчишка покачал головой. – Брат Митька один в поле пошел? - сын согласно кивнул. – Ну иди тогда, играй. Побежала мать к печи, затем к столу метнулась. Холодно в избе стало, или казалось хозяйке, да только кровь в жилах стыла. Выбежала она на крыльцо, огляделась: игрались во дворе два ее сынишки с соседскими, смеялись и гоняли щенка за палкой. Хорошо вокруг было, задорно, да только Маньки не видать. Глянула мать на перила и обмерла – стояла на перилке обгорелая свечка. Подступили слезы к глазам женщины, вошла она в горницу, опустилась на лавку и завыла. Протяжно, с болью, с тоскою. Испугался сынишка младшенький, прибежал из постельной и тоже заплакал. Хозяйке бы успокоить его, да она себя не помнила, причитала, билась локтями о стол. Слезы градом бежали, заливая лицо и рубаху. – Оой, горюшко-то, Манюшка, малая моя доченька. Почто пошлааа? Бабка, черти ее не охмурили, зазвалаа, почто заманила Маннушку? Просидела так хозяйка, не шелохнулась. Муж вернулся, принес мешок муки, свалил его у лавки, подняв тучу пыли. – Нашла дочь? – Нашла. У Аксены была она и на ночь там останется. – Ну пусть, пусть. А ты что же, мать, не заболела? Лица на тебе нет, бледна, как смерть. – Не заболела, - отвернулась хозяйка и всхлипнула. Боялась признаться она, мужу сказать о горе их постигшем. – Нуу, дурное бабское дело. Ничего не случилось, а она ревет. Пойду дров принесу, а ты каши достань. За целый день хлебом сыт не будешь. Хозяйка достала горшок, пока трапезничал муж, прибрала посуду, подмела половицы, просеяла муки, да затеяла пироги. За делом и день прошел, солнце ко сну клонилось, наступала темь. Улеглись дети спать, затихла жизнь в доме. Вышла хозяйка в горницу, расплела косу, распустила по плечам волосы. Взяла она гребень можжевеловый, свечу, обернулась на сыновей, мирно сопящих на печи, и вышла, тихо дверь за собою прикрыв. На крыльце помолилась сама, за детей и мужа, помолила дом, задула свечу и рядом с дочерней на перилке поставила. Сняла с ног лапти, у ступеньки аккуратно оставила. С горьким вздохом сорвала с шеи оберег, тут же, с лаптями положила и тихо молвила: – Поносила земля родная, и за то благодарю тя. Даже бог деткам моим защиту и память об матери. А меня пусть лик белый домой приведет. Топнула она ножкой, и как по мановению, выглянула луна. Засветилось, засверкало лико белое, ликовало и искрилось оно, осветило тропку тонкую, что вела к ивушкам молоденьким у озера. Шла хозяйка по знакомой дорожке, песню напевала, да внимательно слушала. Послышалась с озерца в ответ песенка, полилась над полем чудная мелодия. – Иду, Маннушка, - шепнула хозяйка и скорее заторопилась. Сидели на камне две белые девы, стройными ножками водицу бултыхали да на луну заглядывались. Спустилась к озерцу хозяйка, сняла платок и в воду ступила. – Марья! Вернулась, доченька? – воскликнула русая дева, с камня соскакивая. – Вернулась, матушка, - ответила хозяйка, опустив голову. – Нагулялась и буде, глянь-ка, что с тобою сделалось! – Зачем дочь мою заманила, матушка? – спросила хозяйка, смотря на свою Марью. Девушка перебирала локоны, рассыпавшиеся по плечам и обнаженной груди, улыбалась губками бледными. – Я сама пришла, - пропела она. - Захватила ли ты платок для меня? – И платок, и гребень, - показала Марья дочери. – Иди скорее, - шепнула русая дева, - скучала я по тебе, милая. Не тоскуй, водица-студица и тоску с сердца, и седину из волос вымоет. Иди, споем вместе, как раньше пели. Сели три русалки в свете луны, запели песни свои колыбельные. Чесала Марья дочери волосы можжевеловым гребнем, а белокурая Млада омывала Марьины косы. Сходил с них волос сед, становились они, как прежде, чернее вороньего пера. Шелестел ветер, колыхал ивовые ветви, говорила и плескалась у камня теплая вода. Хороша была ночь, свежа и ясна. И тихо было кругом, только с озерца доносился шумок, да только, то озеро добрый люд за полверсты обходил, ибо поговаривали – живут в нем русалки. Сказки, конечно. Верил кто мало, но в лунные ночи выходить на дорогу боялись, да и днем купаться - не купались. Все ж народ много чего языком мелет, да в каждой сказке своя доля правды уж наберется.