Тишина

Отгороженный падающим снегом, дом погружен в молчание. Не скрипят половицы в темных коридорах, не тикают часы. Белые хлопья ложатся на дорожки заросшего сада, на ветви деревьев, склеивая частицы тишины в тяжелый и плотный покров. Молчание растет, как дерево. Когда-то оно зародилось и дремало, набирая силу, до времени скрыто. Под ветвями старой ивы, морозной ночью, среди ледяной равнины, и на заре, когда над горной грядой пылали ложные солнца, оно набиралось сил, ширилось и крепло, становясь чем-то большим, чем тишина, гораздо большими, чем промежутки между словами. Каков был тот день, когда оно стало его жизнью? Эрнст задавал себе этот вопрос. Должно быть, тогда он был слишком мал, чтобы запомнить. *** Вода струится с тихим журчанием, унося желтые листья. Камни на дне увиты водорослями, зеленые пряди колышет течение. Рыбы неторопливо скользят между ними. Ветви ив покачиваются на ветру, овевая тень серебром листвы. Купы древесных крон - друг над другом, все выше и выше по склону, нежная золотистая зелень, темно-изумрудная зелень, черные стрелы елей и рыжие пятна сосновых стволов. Серебряные капли - на траве, на листьях, - отражают маленький мир. Деревья и кусты, река и небо с крошечными облаками замыкаются в круг в сердцевине прозрачной капле на конце листа. Мальчик смотрит на каплю. Смотрит на нее и не двигается. Проходят минуты. Много минут. Облачное полотно разворачивается над башенкой старого особняка, заслоняя солнце. *** Слова медленны, но стремительны мысли. Слова лежат под серебряными замками тисненых переплетов, в толщах страниц, в не имеющих облика искажениях кристаллических решеток и намагниченных областей старомодных микрочипов. Слова хорошие и не очень. Сплетенные с легкостью и изяществом в стремлении облечь убегаюшие мысли. Напыщенные и тяжеловесные. Простые и грубые. Миллиарды слов, сказанных и написанных лишь для того, чтобы отгородиться от тишины и заполнить молчание. Неспособных удержать истину. *** Когда слова уступили молчанию, он давно забыл. А может, и уступать было нечего - крепости, построенные из листьев, развеял ветер. Они остались в памяти. Они выходили из-под пера и клавиш. Они продолжали жить в сознании, в мыслях, иногда становились мыслями. Но мир, в котором он жил, становился сложнее, и слова были слишком медленны и неуклюжи для него. Мир становился сложнее, и Эрнст следил за его стремительным усложнением. Предметы, события и их взаимосвязи - все вырастало из молчания. Труднее всего было продраться через дебри слов, чтобы докопаться до сути. Неоднозначность и поиск смыслов заводили в тупик. *** -Что изображено на картинке? -Заяц. -Неправильно, Ганс, - учитель обводит взглядом озадаченный класс. Казалось бы, что может быть проще? А вот, поди же... -Петер хочет ответить. Ну, Петер, что же изображено на картинке? -На картинке изображен заяц, господин учитель. Учитель кивает. -Вот это - правильный ответ. *** Поиск смыслов словно ходьба по болоту - никогда не знаешь, где провалишься. *** Когда молчание в мыслях становится глубже и тяжелее, пробуждаются воспоминания из далекого прошлого. А потом и они исчезают... Снег падал мокрыми хлопьями на цветущее дерево, и оседал на ветвях, укрывая лепестки. Под деревом стояла маленькая девочка, прижимавшая к груди плюшевого зайца. Эрнст рассматривал дерево уже много много минут, но не увидел как она подошла. Девочка смотрела на него большими печальными глазами. Мягкий шорох за спиной заставил его обернуться. Это был всего лишь снег. Не выдержал собственной тяжести и сорвался с ветки. Эрнст снова посмотрел на девочку, но ее уже не было. И следов под деревом тоже не было. Он встретил ее лишь через пять лет, под этим же деревом, и с этим же зайцем в руках. Она родилась в тот день, когда он увидел ее в первый раз. *** -.. Я заглянул в комнату и увидел в полумраке, освещенном лампой, пожилую даму в черном платье. Она сидела в кресле. В комнате было тихо, и я заглянул туда, потому что мне было непонятно, почему там так тихо, хотя Айзенах вошел туда три минуты назад, оставив нас в передней. Мюллер медлит, задумавшись. Вален отводит взгляд. Ему кажется, что Мюллеру не стоит все это рассказывать. Но любопытство оказывается сильнее, не позволяя сказать: "Не желаю об этом знать". -Ну, и почему же там было тихо? -Потому что Айзенах общался с матерью на языке жестов . Это был обычный язык жестов, и я ничего не понял. Вален качает головой. -Так значит, она глухонемая... -Я сразу не понял этого. Айзенах не представил нас, а госпожа фон Айзенах не сказала нам ни слова при встрече. Я подумал, что это странные традиции странной семьи.Жутковатый дом - безмолвные слуги, темные коридоры. И мрачные портреты на стенах, ужасно древние - еще с Терры. Семейная реликвия. Молчание, наверное, тоже было чем-то вроде семейной реликвии. Нахмурившись еще сильнее, Вален потирает запястье искусственной руки. Бессмысленный жест из прошлого, прогоняющий фантомную боль. -Эрнст фон Айзенах-старший тоже был молчалив, - добавляет Мюллер. - Те, кто работали с ним, вспоминают, что он мог за день произнести всего несколько слов. Он был управляющим на шахте. Говорят, очень хорошим. Мюллер вопросительно смотрит на Валена, снедаемый любопытством. -Айзенах с юности был таким молчаливым? -Почему ты у меня спрашиваешь? -Ты же учился с ним на одном курсе. Вален пожимает плечами. -Я не жил с ним в одной комнате. -Но вы вместе бывали на занятиях. Его когда-нибудь вызывали к доске? -С чего это тебя так заинтересовала юность Айзенаха? -Признаюсь, меня за интриговала реплика Миттермайера. Он выразился так, будто прежде был уверен, что Айзенах не способен говорить. Раньше и я думал, что он был ранен или болен, и у него что-то с голосовыми связками. А на самом деле... -Что - на самом деле? Обезоруживающая улыбка. -На самом деле он дал обет молчания. -Выкрутился, - отхлебнув виски, хмыкает Вален. - Ладно. Раз уж он тогда сам заговорил при нас, я тебе отвечу. Поступив в академию, я поначалу тоже думал, что Эрнст перенес какую-то болезнь или родился таким. Его с самого начала не вызывали к доске. Он сдавал тесты, и, что нельзя не упомянуть, всегда набирал максимальные баллы по математике, навигации и тактике. - Так он был лучшим на курсе? -Не просто лучшим. Он набирал максимум баллов из возможных. К концу первого курса его результаты исчезли из списков - его перевели на индивидуальную программу. -А практические занятия? -Там где требовалось взаимодействие, ему хватало военного языка жестов. Не везде это проходило. Но этот пройдоха всегда выходил сухим из воды, как будто просчитывал все с самого начала. Не случалось такого, чтобы ему требовалось кричать, звать или просить помощи. Ему как-то это удавалось - не заговорить, - усмехнувшись, Вален качает головой. - И все-таки с его... особенностями путь в боевой флот был заказан. Он оказался в частях поддержки, подолжая играть с самим собой в трехмерные шахматы и о чем-то размышлять. И, надо думать, так же, молча к тридцати годам дослужился до вице-адмирала. -А как ты узнал, что он способен говорить? -Этого я тебе не скажу, уж извини. Пусть он когда-нибудь сам об этом расскажет. Если захочет. Мюллер криво усмехается в ответ на столь откровенный сарказм. -Вот именно, если захочет. Но если так, выходит, что и кайзер Райнхард обо всем знал, когда принимал его на службу... -Наверняка знал, и его все устраивало. Он не копался в причинах, а принимал его, как есть. Впрочем, не только его. Таков был наш кайзер. -Да, - с некоторой печалью отвечает Мюллер. - Он судил о каждом по делам. Два месяца прошло с тех пор, как Райнхарда не стало. Вместе с ним ушла героическая и безумная эпоха сражений сначала ради власти и мира,потом ради почестей и славы. Если бы Райнхард отбирал себе подчиненных, руководствуясь критериями нормальности, думает Вален, то был бы заурядным начальником, мыслящим стереотипами. Впрочем, что он мог считать нормальным? Болезненную привязанность к другу, одержимость врагом, одержимость войной, в конце концов? Без спешки он откупоривает еще одну бутылку и наполняет сначала бокал Мюллера, а потом свой. -А раз кайзера все устраивало, то и ты не лезь, куда не просят, и языком не трепли, - подытоживает он и красноречиво сжимает левую, искусственную, руку в кулак. - У меня протез барахлит иногда. Если узнаю, пеняй на себя. *** Девочку звали Бригитта. Ей было пять. Ему - восемь. Дерево уже отцветало, а среди травы пестрели цветы поздней весны. -Как тебя зовут? - спросила девочка. Он вспомнил ее, и темно-синее платье, и плюшевого зайца. Она совсем не изменилась за пять лет. Может быть, она из эльфов, про которых рассказывают сказки? Но эльфов не существует, а сказки лишь выдумка. И пока нет ответа на вопрос, как можно увидеть то, что еще не появилось на свет. -Как тебя зовут? - настойчиво повторила она. Сейчас она - не призрак. Трава под ее ногами примята. Можно развернуться и уйти. Стать для нее призраком. Как и для всех остальных, в длинной веренице снов, сменяющих друг друга. -Эрнст, - ответил он. И это было больше, чем он сказал за последние полгода. Тогда его молчание едва не дало трещину. И все же оно оказалось крепче, чем можно было ожидать. В тот же день он увидел незнакомую женщину, стоящую под деревом. Точно так же, как тогда, много лет назад - Бригита, она исчезла, когда он посмотрел на нее во второй раз. Тогда он не мог знать, что через пятнадцать лет она станет его женой. *** Молчание, подвешенное на тонкой нити над пропастью, - казалось, оно вот-вот упадет и расколется. Раз за разом жизнь проверяла его на прочность, и каждый раз оказывалось, что оно незыблемо, и каждый раз в одной из множества возможных последовательностей находилась та, где его оно оказывалось уместным. Оставалось лишь выбрать ее и сделать правильные шаги, чтобы она стала частью реальности. Слова не требовались, чтобы прокладывать курс среди звезд.. А когда он получил корабль, сразу нашелся тот, кто стал его голосом. *** -Дальше, - требует Бригита. - Читай еще. Эрнст возвращается к книге.Непривычным и глуховатым кажется звук собственного голоса. Чужие слова делают его чужим. Поэтому Эрнст читает, всего лишь позволяя чужим словам звучать. -"Наконец он пришел в себя. Он узнал голые, лишенные всяких украшений стены своей комнаты, и в то же время это были стены храма, расписанные фресками с изображением египетских богов. И то и другое было реальностью. Он видел деревянные половицы и одновременно каменные плиты, устилающие пол храма, – два взаимопроникающих мира, они совершенно сливались и все же существовали сами по себе, как будто он бодрствовал и грезил в одну и ту же секунду".* Она улыбается. Она всегда улыбается, когда он читает по книге. Это единственный способ заставить его заговорить, который она хранит в тайне, словно заклятье, связывающее два мира. -И все-таки - почему? Вопросительный взгляд в ответ. -Почему ты выбрал молчание? Ему двадцать два. Они с Гиттой уже полгода помолвлены. В первый и единственный раз она задает ему этот вопрос. И он молчит - не потому, что выбрал молчание, а потому, что любой искренний ответ, облеченный в слова, стал бы ложью и исказил суть. Он откладывает книгу и протягивает Гитте руку. Бросит ли она в огонь оленью шкуру, чтобы он навсегда остался с ней, или?... Они идут через темный сад, укрытый рыхлым снегом, к краю горы, за которым - туманная долина, утренняя синева и тающие звезды. Тишина и безветрие. Ни звука. Эрнст не уходит от ответа так, как делал прежде. Так, как нравилось им обоим. Он оборачивается и смотрит на нее с вопросом, словно протягивая факел. --------- * Густав Майринк, "Зеленый лик"